Подвижницы милосердия

Началась Восточная война 1853–56 гг. Стали приходить с театра военных действий письма с описанием ужасных мучений раненых и больных воинов, страдавших от недостатка ухода и распорядительности, от недобросовестности госпитальных начальников и служителей и поставщиков провианта, от ужасного равнодушия к их страданиям тех, кому вверено попечение о защитниках отечества.

Стало известно, что в свою армию выехали французские сестры, что в английские госпитали поехала знаменитая мисс Найтингаль с сестрами. А у нас еще не имели и понятия о сестрах милосердия.

Пребывание на войне женщине казалось тогда не только зазорным и бесполезным, но и опасным в стратегическом отношении – они будто бы будут стеснять армию при переходах и отступлениях, и что вообще с прибытием их на театр военных действий ослабнет военная дисциплина. Многое говорилось тогда и о «слабости женского пола» и об «утрате женственности». Самое служение женщины у постели больного не имело еще того ореола, каким оно стало заслуженно пользоваться после, и казалось дамам света даже грязным и «шокирующим» их занятием.

Но на счастье русского воина и вообще русского больного нашлась тогда умная, энергичная и добродетельная женщина, которая положила начало тому благодетельному учреждению, которое содействовало после возникновению Российского Общества Красного Креста. Эта женщина была великая княгиня Елена Павловна.

Она немедленно создала общину сестер милосердия – Крестовоздвиженскую, собрала отряды любящих женщин, желавших послужить Христу, в лице Его «меньшего брата». Она дала им медицинскую подготовку к этому служению, нашла материальные средства и испросила, с большими препятствиями со стороны военного начальства, Высочайшее разрешение на отправку сестер на театр войны.

В борьбе со странным взглядом общества на зазорность служения больным интеллигентной женщины, великая княгиня ежедневно ездила в больницы и своими руками перевязывала кровоточащие раны.

В декабре 1854 года первое отделение в числе 34 сестер уже начало работу в симферопольских госпиталях. За ними последовало еще несколько отделений – всего 127 самоотверженных женщин и среди них множество интеллигентных, представительницы старинных дворянских родов, как-то: Бакунина, Стахович, Будберг, Бибикова, Пржевальская, Карцева, Щедрина, Мещерская, Пожидаева, Романовская и др.

Для таких сестер уже самая поездка к Севастополю была первым тяжелым испытанием их святого намерения. По гололедице, в холоде ехать надо было очень медленно или совсем идти пешком, так как тарантасы опрокидывались или завязали так, что двадцать человеке едва могли сдвинуть их с места. На остановках приходилось ночевать в грязных, зловонных избах и в таком холоде, что вода замерзала в стакане на столе.

Что представляли из себя военные госпитали того времени до приезда сестер, можно видеть из следующего отзыва Пирогова о Бахчисарайском госпитале: «Описать, что мы нашли в этом госпитале, нельзя – горькая нужда, славянская беззаботность, медицинское невежество и татарская нечисть соединились вместе в баснословных размерах. Это был уже не госпиталь, а нужныя место... Только в Бахчисарае я начале предвидеть, в каком состоянии найду раненых защитников Севастополя, но все-таки, что после нашел, превзошло всю меру моих опасений»⁹.

После сражений раненые лежали на нарах или даже на голом полу «не только сплошь один подле другого, но даже отчасти один на другом»¹⁰ . Роскошью были холщовые матрацы, набитые лыком и насквозь пропитанные мочей, гноем и кровью¹¹ . В походных же госпиталях больные валялись прямо на земле в низких солдатских палатках, в которых едва можно было сидеть. Нахлынувший дождь мочил здесь раненых «до костей». А Боговутский госпиталь расположен был в «кошарах», т.е. овчарнях, без света и воздуха. В лазаретах «тысячи голосов взывали не о помощи, которую подать было невозможно, а о глотке воды; но не легко было удовлетворить и такую смиренную просьбу: не было средства подойти к зовущему, иначе как наступив прежде на нескольких страдальцев»¹².

Не хватало врачей, совсем не было многих самых необходимых медикаментов; очень мало госпитальных служителей, a те, которые и были, оставленные без начальственного присмотра, старались ничего не делать. Госпитальное начальство, служители и даже иногда врачи не только не принимали мер к облегчению горькой участи страдающих защитников Севастополя, но, наоборот, на несчастье их строили свое благополучие, извлекая себе доход из всякого пустяка за счет раненых. Некоторых докторов ужасного Боговутского госпиталя, в котором все раненые переболели цингой, больные и в глаза не видали. А один носил с собой 10 аршин бинта и, подходя к раненому, говорил: «Я бы тебя перевязал им, да ты не стоишь, ты пропьешь». Так и уехал с этим бинтом¹³. Вообще, что творилось в госпиталях Севастополя в начале войны, мы можем понять из такой фразы Пирогова: «В то время, когда вся Россия щипала корпию¹⁴ для Севастополя, корпиею этою перевязывали англичан, а у нас была только солома»¹⁵ .

Вот в таких-то «нужных местах» и при таких условиях – грабежа, беспечности, равнодушия, недоверия к ним и даже прямой ненависти с стороны госпитального начальства – приходилось работать сестрам. И они, по свидетельству всех военных историков, были в своей деятельности «выше всяких похвал»¹⁶. Только очевидец, говорить проф. Гюббенет, мог составить себе понятие о самоотвержении и героизме этих женщин»¹⁷. Они перевернули госпитали, по выражению Пирогова, «верх дном»¹⁸; ввели порядок и чистоту; они заботятся и о пище и о питье, раздают чай и вино, чего нельзя было поручить служителям и наблюдают за служителями, и за смотрителями, и даже за врачами¹⁹. Они ободряют страдальцев своим теплым участием и ласковым обращением, утешают, пишут письма их родным, извещают последних и о смерти воинов, заботятся и об их христианском погребении.

Жить сестрам приходится среди больных же и в условиях их жизни, и потому они все решительно переболели и даже не по одному разу; многие и умерли на своем посту – от тифа, холеры и других болезней. Эти, якобы «слабые духом», работали под градом пуль и разрывающихся смертоносных бомб и своим мужеством удивляли врачей и самих воинов. В дни штурмов сестрам не удавалось отдохнуть как следуете, по двое и даже по трое суток.

Кроме физических страданий, – страшного переутомления, невозможности своевременно есть, пить и отдыхать, сестры должны были вынести и ужасные нравственные муки. Страшные стоны, слезные мольбы, ужасные калечения (увечья), кровь и кровь без конца, постоянное умирание молодых жизней... «Видеть это и слышать не день, не три, не неделю, не месяц, а месяцы»²⁰... Какие тут нужны были нервы и, конечно, уже не женские! Каково все это было перенести сестрам, можно видеть из письма Бакуниной к своей сестре: «Если бы я рассказала все ужасы, раны и мучения, который я видела в эту ночь, ты бы не спала несколько ночей»²¹.

Осуществление на деле мечты великого Пирогова, чтобы сестры были «нравственным контролем» в госпитальном деле, принесло подвижницам любви много неприятностей, открытого глумления, низких доносов и явного преследования со стороны интендантских поставщиков, служителей и начальства госпиталей. Но они, не обращая внимания ни на что, зорко следили и за служителями госпиталей и даже за врачами. Они просили, молили и требовали до тех пор, пока не устраивали возможно сносно своих несчастных больных. Только их женское сострадательное сердце пожалело этих мучеников за родину, валявшихся в рваной и грязной, по месяцу немытой одежде, а иногда и без нее... не накормленных, не напоенных, не перевязанных дня по три и более.

Сестры довели до суда возмутительные злоупотребления в херсонском госпитале, и заведующий им, опасаясь заслуженной кары, покончил с собой²². Главный доктор московского госпиталя называл сестер «тайной полицией» и очень их побаивался²³. «Если бы не они, – говорит Пирогов, – так больные лакали бы помои, а теперь они кушают сытный суп, приготовленный самими же сестрами»²⁴. «Продовольствие, положенное от казны больным, было собственно весьма достаточно, – говорит военный историк генерал-лейтенант Богданович. – Но им давали такую пищу, что они, несмотря на всю свою непритязательность, отказывались от казенного стола и покупали на свои сбережения булки, а у которых денег не было, питались одними сухарями, часто тоже затхлыми или вовсе гнилыми»²⁵.

По Высочайшему повелению каждому воину за увечье выдавалось денежное пособие, иногда очень значительное – до 75 рублей. Но деньги у больных, лежавших без сознания, бессовестно похищались, или же тратились самими больными на пустяки и водку, а они так нужны были там. И вот сестры, как любящая мать или жена, взяли на себя добровольную, хлопотливую опеку над слабыми, чему последние были бесконечно благодарны. Только сестрам могли они доварить свои деньги. И хлопот с этими деньгами у сестер было без конца. Скоплялись (скапливались) большие суммы солдатских денег – до 2000 рублей и более, а беречь негде: ни комодов, ни сундуков. Приняв, надо записать имя, полк, родину (адрес), родных. Еще больше хлопот вести отчетность забора (выдачи) денег: больные просят кто 10, кто 5 коп., кто 1 руб.; крупные ассигнации менять иногда негде, при перемещениях больных надо возвращать весь вклад и т.д.

Сестры обратили внимание на мучения раненых и больных воинов во время переезда с поля сражения в госпитали и оправившихся уже – из госпиталей на родину. Больных и оправившихся уже, но калек, неспособных к военным действиям отправляли почти разутыми и раздетыми за сотни версте (иногда до 700 верст), по голой степи в зимние морозы. По несколько часов ожидали они на холоде размещения по квартирам, ночевали в нетопленых домах, а иногда, благодаря нераспорядительности, – и в степи, на холоде и дожде, замерзавшем налету. По нескольку дней не перевязанные, не накормленные до следующего утра и даже не обогретые хотя бы стаканом горячей воды, несчастные погибали пути тысячами. Многие обмораживались и приезжали на родину с новыми калечениями. Один транспорт больных два дня не получал ничего, даже хлеба²⁶. Положение страдальцев было «до того ужасно, что конвоировавшие (транспорт) офицеры плакали»²⁷. Ехать приходилось очень медленно; липкая грязь затягивала колеса, и лошади останавливались на каждом шагу; а деньги выдавались на скорый(быстрый) переезд. «Лучше бы я лежал в жестокой горячкe, чем быть с этим транспортом», – говорил Бакуниной один конвоир-офицер²⁸. Сестры начали сопровождать транспорты, перевязывали на остановках раненых, давали лекарства, заботились о пище и ночлеге. Теперь невозможны стали ночевки в степи и многочасовое выжидание размещения на ночлеге – все стало заготовляться сестрами ранee. И часто полупьяный унтер, завидев подъезжающих к транспорту сестер, пугливо восклицал: «Никак милосердныя! Надо ехать скорее готовить ужин»²⁹.

1. Е.М. Бакунина³⁰

Нравственный контроль сестер получил широкое применение на деле, когда во главе Крестовоздвиженской общины стала интеллигентная, энергичная и влиятельная в высших сферах Екатерина Михайловна Бакунина.

Выросшая в холе и веселье, именитая аристократка она работала в лазаретах, как простая сиделка, кроткая и любящая; для сестер была старшей среди равных, а как начальница – требовательная и строгая. Она неустанно объезжала самые отдаленные госпитали, лично поверяла запас медикаментов и провианта, входила во всё и одним своим приездом наводила страх на госпитальную администрацию. Смотрители и служители бледнели и тряслись, слушая её разговор на французском языке с начальством.

Часто выводила её из терпения недобросовестная отговорка: «Представьте, вот как нарочно, когда вы приехали, а то все было исправно!..» Но она знала цену таким оправданиям и принимала свои меры. В Херсонском цейхгаузе Бакунина находит несколько нераспечатанных еще тюков. На вопросе её: «Отчего вы не разберёте их? Может быть тут есть и белье, и компрессы, и прочее в чем вы нуждаетесь», ей отвечают: ”Но вот видите, все это надо ввести в отчеты, а потом вести всему и расход. Это так затруднительно... Да притом нет и разрешения начальства«. Возмущенная Бакунина немедленно велит распечатать тюки, а своеобразным «хранителям» казенного добра говорит: «Напишите в своих отчетах. Что приехала сестра-настоятельница и все растрепала, а уже я буду за это отвечать!» К радости сестер и больных в тюках оказалось действительно много вещей, в которых так нуждался госпиталь.

Бакунина обратила внимание на страдания раненых, отправляемых в Россию зимой в одном холстинном платье, с выдачею двух полушубков на четверых; у Перекопа полушубки отбирались, и далее, где еще только начиналась суровая русская зима, больные следовали в чем были – в холстинном платье, обмораживаясь и совсем замерзая на дороге. По ходатайству Бакуниной, вместо холстинной одежды стали выдавать суконную. Она сама стала сопровождать транспорты раненых, неся вместе с ними все невзгоды пути, голодая, простуживаясь и болея, но сделала свое дело: на этапах стал заготовляться теплый ночлег, горячая пища, сбитень и любовный уход сестер.

Женщина громадной силы воли, Бакунина была и женщиной великого смирения. Еще ранее долгое время она отказывалась быть старшей сестрой в своем отделении, исполняя работу рядовой сестры. Любившая в свободные от очередных дежурств часы присесть на койку больного, побеседовать с ним и утешить, Екатерина Михайловна в приезд Государя в армию отказывает себе в этом удовольствии, боясь, что будут говорить, что она ходит, чтобы встретить Царя. Больших трудов стоит Пирогову и великой княгине Елене Павловне уговорить Бакунину принять на себя должность настоятельницы Общины.

Первый писал: «Я требую от вас, как святого долга: возьмите на себя управление Общиной... Я вам ручаюсь... вы остались (после смерти Хитрово), одна из всех, которая может поддержать истинное значение Общины и руководить ею предположенным и известным вам путем... Вы знаете, как я вас уважаю и люблю... знаете и мою привязанность к Общине, а потому не смеете отказываться». Великая княгиня писала: «Вы единственная, которая может быть призвана (на высокий пост настоятельницы)... У вас хватить мужества исполнить это призвание во всей полноте... Я обращаюсь к вашему сердцу!» Как мы видели, Бакунина вполне оправдала надежды на нее Пирогова и великой княгини.

Бакунина была первой на работе и последней уходила на отдых. Последней выходить она из разрушаемых неприятелем градом бомб госпиталей и только тогда, когда вывезен последний раненый, отправлено последнее казенное добро. Едва оправившись в Севастополе от тяжелой формы тифа, она идет на помощь меньшему брату Христа и едва сама не погибает.

Сама глубоко верующая, возложившая на себя крест сестры милосердия после поста, молитвы, сердечной и серьезной исповеди и святого причащения, Екатерина Михайловна умела внушить руководимым ею сестрам понятие о высоте их служения, умела выбрать новых и воспитать их в сознании святости этого служения. Она высоко поставила авторитет сестры милосердия и заставила всех уважать ее.

Возвращение Бакуниной в Петербург по закрытии всех военно-временных госпиталей было приветствовано поэтом Глинкой следующим стихотворением:

«Где могуч Севастополь

Красовался на скалах...

...Там-то смерти праздник дан.

Там хлестала кровь из ран!.. Но дружина жен и девы,

Обручась крестом златым С милосердием святым,

Шли на гибель, не бледнея,

И несли фиал елея И сердечную слезу В неисходную грозу...

И вот одна, пройдя тот путь кровавый, Явилась к нам в венце Христовой славы И, отгостив на огненном пиру,

Из мира бурь пришла на мир в столицу. Приветим же Бакунину сестрицу И милосердия приветим в ней сестру!»

***

По окончании войны, по просьбе великой княгини Елены Павловны, Бакунина организует и устраивает жизнь постоянной уже, не для нужд только войны, а и для мирного времени, общины сестер милосердия – Крестовоздвиженской. И своими неустанными трудами, великой духовной мощью своего благородного сердца так поставила это учреждение, что оно послужило образцом для возникавших после общин.

Но если для честной, прямой и идейной труженицы тяжело было переносить ужасы бессовестных злоупотреблений в несчастной армии под Севастополем, то не легче ей стало жить и в Петербурге. Здесь, по выражению её письма к её духовному руководителю Пирогову, «все высокие мысли разбились в прах об неумолимую действительность» и просила не судить ее строго за намерение отказаться от настоятельства. Пирогов отвечал:«Если вы убедитесь совершенно, что вас хотят заставить действовать по началам, диаметрально противоположным с вашими, тогда я вас не буду удерживать; бросьте все и сохраните душу». И великая сестра принуждена была, чтобы сохранить душу, уйти от любимого дела.

По выходе из общины в 1860 году Екатерина Михайловна поселилась в своем наследственном имении – сельце Козицыне Новоторжского уезда Тверской губернии. И здесь начинается новый светлый период её деятельности на благо страждущих, продолжавшийся более 30 лет – до самой её кончины.

В Козицыне она решила устроить на свои скромный средства лечебницу для больных крестьян. Рядом с барским домом скоро выросло деревянное здание, и в нем Екатерина Михайловна открывает сначала амбулаторный прием больных. При своем светлом уме и обширном разностороннем образовании она без труда пополняет свои практические сведения по медицине чтением руководств. Но строгая к себе, она не доверяет вполне своим познаниям и во всех более серьезных случаях приглашает за собственный счет врача из города, так как иметь постоянного врача для своей больнички, по недостатку средств, она не могла.

Посещение врача было для неё настоящим праздником. Она оповещала об этом по всем окрестным деревням, созывала сама более серьезных больных. И в эти дни весь обширный двор её усадьбы наполнялся телегами с больными, число которых иногда до ста и даже более. Екатерина подробно знанием дела рассказывала врачу истории болезни записывала его советы. Скоро устраивается несколько постоянных кроватей, также на Екатерины Михайловны; появляется аптека с продажей, совсем бесплатной лекарств, которые приготовляет, конечно, сама Бакунина. Её больница не может вместить всех больных округи, и таких, не попавших к ней, она посещает на домах, дает лекарство, а нередко и пищу, необходимую больным по роду их болезни.

Темная и забытая деревня, лишенная правильной врачебной помощи, а тем более ухода, всегда с недоверием относилась к медицине, предпочитая служителям её своих знахарей и бабок. Но Екатерина Михайловна своим сердечным отношением к больным, твердостью и неотступностью требований в лечении приучила крестьян с доверием относиться к врачебной помощи. Они переполняют её амбулаторию и лечебницу. Своими постоянными наставлениями и советами в области домашней гигиены, ухода за детьми и т.п. Бакунина содействовала искоренению многих вредных для здоровья предрассудков темной деревни.

В 1868 году в уезде свирепствует эпидемия возвратной горячки. Два только врача на вес уезд, и болезнь свободно гуляет по беспомощным деревням: в редком селе не было нескольких домов с больными. Бакунина и здесь проявила свое великое сердце. Деятельность её в это время была поистине изумительна. Утром осматривает она свою лечебницу, часов в 12 – в час дня садится в простую крестьянскую телегу и объезжает пораженные эпидемией села. И это почти изо дня в день, в течение нескольких месяцев, несмотря ни на какую по – году, ни на какую дорогу. А ей было тогда уже около 60 лет!

Её самоотверженная деятельность не могла не обратить на себя внимания. Из Кабинета Императрицы Марии Александровны её больнице стали выдавать ежегодное пособие в 200 рублей. Вскоре и земское собрание ассигновало на содержание её известную, хотя и очень умеренную, сумму. Назначен был постоянный фельдшер, и посещение врача сделалось регулярным – по три раза в месяц. Теперь явилась возможность расширить больничку и увеличить число постоянных кроватей в ней.

В одном из своих собраний земство предложило Екатерине Михайловне принять на себя обязанность попечительницы всех земских лечебниц, на что она немедленно с удовольствием согласилась. И конечно, в исполнение этой обязанности она внесла ту же энергию, тот же светлый, практический взгляд, с каким она делала и всякое дело. В известные дни она объезжала лечебницы, вникала во все подробности ведения дела, как в отношении ухода за больными, так и в хозяйственном отношении. Давала советы, исправляла по возможности недостатки, или в более серьезных случаях указывала на них земской управе.

* * *

В 1877 году началась Русско-турецкая война, и об Екатерине Михайловне вспомнили в Петербурге. Великая княгиня Екатерина Михайловна просила Бакунину принять на себя заведывание одним из отрядов сестер Красного Креста, отправляемых на Кавказ. Предложение, конечно, было с радостью принято, и по прибытии на Кавказ Бакуниной было поручено заведывание военно-временными госпиталями, расположенными от Тифлиса до Александрополя. Вскоре большая половина отряда сестер Бакуниной заразилась сыпным тифом, свирепствовавшим тогда в наших войсках, и Екатерине Михайловне, кроме прямых своих обязанностей, пришлось еще ухаживать за больными сестрами. Тут самоотвержению её «не было предела»³¹. Всякий труд для больных ей, 65-летней, был здесь по силам, всякую работу, даже самую черную, она облагораживала своим личным участием, побуждала к этому и всех окружающих. Зато велика была и любовь к ней врачей, больных, сестер и госпитальных служителей.

По окончании военных действий врачи в особом адресе высказали ей всеобщую признательность в таких теплых словах:«Мы затрудняемся, всеми нами уважаемая сестра, определить – какому из ваших душевных качеств отдать предпочтение. Во всех отношениях вы явили себя достойной имени святой русской веры. Ни жар лета, ни осенние ненастья, ни зимний холод, ни позднее ночное время, ни утомление физических сил ваших, ни дальность расстояния того места, куда вас звала нужда больных, ничто и никогда не удерживало вас от исполнения своего долга. От начала до конца вы оставались верны программе вашей, служить во всем примером младшим вашим подругам, сотрудницам. И этот пример не остался бесследным... Мы навсегда сохраним к вам чувства беспредельной благодарности, искреннейшего почтения и самого глубочайшаго уважения. Имя ваше так же останется неизгладимым в памяти больных, коим вы так всецело приносили себя в жертву».

А какую память о ней сохранили больные, мы можем видеть из следующего рассказа доктора Синицына: «Во время Турецкой войны я встретил в Карсе заведывающего тамошним госпиталем полковника Залесскаго – одного старого казачьего офицера, который лечился от ран во время Крымской кампании в одном из Екатеринославских госпиталей. Когда я случайно вспомнил имя Екатерины Михайловны и сказал, что она на Кавказе, старик вскочил, с умилением перекрестился высказал нам решение ехать поклониться ей, когда утихнут военные действия».

По окончании войны Бакунина вернулась опять в Козицыно к своим обычным занятиям. Но теперь, на склоне жизни, её крест самоотверженного служения ближним становится все более и более тяжким и голову крестоносицы все плотнее окутывает венец колючего терния.

Со смертью императрицы субсидия из Кабинета Ея Величества Козицынской лечебнице уменьшена была на половину. Собственный средства иссякли настолько, что не на что было содержать и лошадей для разъездов по больницам. Тогда Бакунина предложила земству принять её лечебницу, бесплатно предоставляла землю под все больничные постройки, какие понадобится еще возвести и под огород; но земство не приняло дара.

Старость с её неизбежными болезнями, смерть двух сестер, с которыми она жила неразлучно, а главное не сочувствие некоторых гласных её любимому делу и стремление сузить задачи её бескорыстной святой деятельности – все это подавляюще действовало на могучий дух великой сестры. Но неудачи все же не сломили её. До конца дней своих она продолжала служить ближнему. И этот подвиг всей жизни давал ей право безбоязненно выступать на защиту меньшего брата и быть живою обличительною совестью для практичных «людей века сего».

Доктор Синицын рассказывает один факт, доказывающий какое огромное нравственное влияние имела Бакунина: «В одном из заседаний земского собрания... по предложению одного из гласных новоторжского земства, руководясь отчасти примерами других земств и экономическими соображениями, сделано было постановление о взимании с больных, приходящих в земская больницы, по 5 коп. за посещение и за лекарство. На другой день в собрании было получено письмо от Екатерины Михайловны, при котором она приложила 25 рублей, с просьбой употребить эти деньги на уплату за амбулаторных больных. Письмо это произвело такой эффект, что тот же самый гласный, по предложена которого было принято накануне означенное постановление, встал и умолял собрание отменить вчерашнее постановление, что, конечно, и было сделано».

В августе 1894 года Екатерина Михайловна скончалась в своем Козицыне, имея более 80-ти лет от роду. Погребена там же, искренно оплаканная облагодетельствованными ею крестьянами.

Бакунину называли идеалом сестры милосердия; она обижалась и говорила, что знает только одну сестру, которая олицетворяла этот идеал, это – Екатерина Александровна Хитрово, бывшая ранее начальницей сердобольных сестер в Одессе, а потом второй после ухода Стахович начальницей Крестовоздвиженской общины.

К сожалению, мы не имеем подробных сведений о жизни этой великой служительницы любви, положившей и жизнь свою «за други своя»: она скончалась в Симферополе, заразившись тифом. Мы имеем только восторженные отзывы о ней всех знавших ее и особенно ценный – Пирогова, честного и прямого человека и умевшего узнавать людей. Он называет Хитрово «столпом Общины», «женщиной великого ума, такта, кротости, 6лагочестия, любви и умения говорить прямо к душе». Она имела дар убеждать, успокаивать и трогать сердца простотою кроткого, идущего от любящей души слова. Она работала как простая сестра, воспретила называть себя «превосходительством» и целовать ей руки, как заведено было первою начальницею, и вместе с Пироговым много трудам приложила к воспитанию в сестрах истинного взгляда на высоту своего служения. Всеми силами она боролась с интригами, сплетнями и дрязгами, так обычными в женском обществе. Не было у неё избранных любимиц, а всех она старалась собрать в одну тесную, дружную семью, где все равны в подвиге самоотверженной любви.

Это важно для процветания всякого учреждения, а в особенности для только что начавшего жить и окруженного уже со всех сторон недоброжелателями.

Плач суровых севастопольцев при известии о кончинe Хитровой, горячая просьба матросов корабля, на котором перевозился её прах в Одессу, разрешить проводить её останки до могилы и, наконец, всенародные торжественные встреча и проводы её гроба до кладбища, за 8 верст, – все это говорит о том, какую великую потерю понесла Община в лице этой сестры.

Если и все госпитали, по выражению Пирогова, похожи были на «нужныя места», то все-таки из них выделялся своими ужасами севастопольский госпиталь в доме Гущина. Сюда отправлялись уже безнадежные и гангренозные – эти живые разлагающиеся трупы, наполнявшие госпиталь ужасными стонами и распространявшие вокруг такое зловоние, что со вновь пришедшими делалось дурно. Но здесь во все севастопольское сидение работали неотлучно две сестры – Григорьева и Голубцова. Это был великий подвиг. Так здесь было все безотрадно, тяжело, и физически, и морально. Каждый час в каком-нибудь углу кто-нибудь умирал, живым отсюда никто не уходил, сами воины знали, что послать сюда все равно, что произнести смертный приговор.

Бедная Голубцова много вытерпела на службе кресту Христову. Еще когда она ехала в Севастополь, экипаж их опрокинулся и у сестры были сломаны два ребра. В Гущином доме она заразилась тифом, несколько дней была без сознания; выздоровев, осталась работать в этом же госпитале. Но летом заразилась холерой и от неё скончалась на своем посту.

Вот помощница начальницы Общины и вместе – старшая при бараках, интеллигентная сестра Гордынская и с нею сестра Домбровская, ежедневно путешествующие пешком по невылазной липкой грязи из бараков в госпиталь на Северных высотах и там работающие целый день, очень часто под проливным весенним дождем.

Вот сестра Васильева, работающая в разбиваемом гранатами флотском госпитале, в Инженерном доме и раненая там осколком бомбы. Интеллигентная Пожидаева с величайшим самоотвержением и любовью работает на холоде, под сводами Николаевской батареи, засыпаемой бомбами. В последние дни осады она одна управляется со свезенными сюда опасно ранеными. Здесь же трудилась, всю душу влагая в свою святую работу, сестра Пинская, переведенная потом на Бельбек и там умершая.

Вот неизвестная, самоотверженно работающая в Инженерном доме, где была холерная больница и сама умершая здесь от холеры. Вот сестры Борщевская, Мещерская и др., с истинно христианскою любовью помогающие врачам при самых трудных операциях Они с величайшим хладнокровием и так нежно и любовно перевязывали самые ужасные раны, что этим поддерживали бодрость не только в больных, но и во врачах.

Но это все выдающиеся. Имена других скромных, но великих тружениц пропали для истории. Мы знаем только, что, по свидетельству военных историков, их деятельность, за весьма редкими исключениями была «выше всяких похвал », спасла тысячи жизней, облегчила множество страданий, содействовала улучшению участи русского воина и на будущее время. Сами сестры все переболели и многие умерли, неся крест Христов в голоде, холоде, иногда без пристанища и претерпевая за это еще и гонения и глумления.

Но не эти, перечисленные нами, сестры заслужили в истории почетное имя – «первых русских сестер милосердия на поле брани». Еще задолго до приезда под Севастополь Крестовоздвиженской Общины начала, по собственному почину, служить воинам Елизавета Михайловна Хлапонина, урожденная Борисова.

Молодая красавица, только что повенчанная с подполковником Дм.Дм. Хлапониным, она прибыла с мужем в Севастополь в 1854 году. Однажды ранним утром, проводив мужа на позиции, она возвращалась в город. Проходя мимо перевязочного пункта и увидев собрание полковых докторов, она спросила, что тут такое будет. Ей ответили, что когда начнется сражение, сюда будут приносить раненых для перевязки.

Первой мыслью Хлапониной было, – «что, если сюда принесут ея мужа?» И она не пошла домой, а осталась на перевязочном пункте. Началось сражение при Альме. Снаряды и пули залетали и сюда, раненых несли со всех сторон, но между ними не было мужа Хлапониной.

Недолго простояла здесь молодая женщина безучастной созерцательницей чужих страданий. Её доброе сердце подсказало ей, что ей надо делать. Ведь если бы среди раненых был её муж, то неужели она не позаботилась бы облегчить его страданий, чем только могла. А что она могла сделать для родного, близкого человека, то обязана сделать и для этих несчастных. И Елизавета Михайловна засучила рукава, опоясалась салфеткой и принялась за дело, не замечая ни усталости, ни голода, ни опасности. Облитая кровью, она перевязывала раны с необыкновенной энергию и сердечностью, и только отступление наших войск увлекло Хлапонину вместе с перевязочным пунктом к Севастополю.

Муж её не был ранен в этом сражении, но у лошади его ядром оторвало голову; лошадь без головы устояла на ногах нисколько секунд и Хлапонин успел соскочить с неё. Только тогда труп коня рухнулся на землю.

Елизавета Михайловна не могла уже теперь оставить, полюбившегося ей, дела помощи раненым и продолжала работать в госпиталях и на перевязочных пунктах. Однажды, после тяжелой работы во время четырехдневного жестокого бомбардирования Севастополя, Хлапонина, чтобы хоть нисколько освежиться, вышла из госпиталя на свежий воздух. Спустясь с крыльца, она встретила носилки, на которых несли раненого в бессознательном состоянии. С участием взглянув в лицо вновь принесенного, она узнала в нем своего мужа. Не скоро могла опомниться несчастная... силы душевные оставили ее. Машинально последовала она в госпиталь за носилками, остановилась около койки, на которую уложили раненого и как-будто не сознавала, что тут делается. Посторонние подавали помощь её мужу, а она, удрученная горем, была в каком-то оцепенении.

Хлапонин был тяжело ранен в голову и контужен в ногу. Елизавета Михайловна поехала в Симферополь; с ней в повозке лежал калека-муж, с вытаращенными глазами и открытым ртом.Прошло много лет, пока Хлапонин хоть несколько поправился и получил место в комиссариате, но контузия взяла свое, и он, помаявшись, принужден был, наконец, вовсе отказаться от служебной деятельности. Забытые всеми – защитник Севастополя и первая русская сестра милосердия – обречены были на страшную нужду. Наконец, после долгих хлопот и исканий, Елизавета Михайловна нашла себе работу в Петербурге, которою и кормила кое-как и себя, и калеку-мужа.

Примеру первой сестры начали следовать многие из дам Севастополя. И между ними А. Панаев, адъютант главнокомандующего – кн. Меншикова, особенно отмечает самоотверженную работу Екатерины Виссарионовны Хомяковой, жены артиллерийского офицера³⁴.

Из первых русских сестер ни одна не стяжала себе такой славы в народ, как «Даша Севастопольская».

Даша рано лишилась матери, а на 13-м году и отца – матроса, убитого при Синопском сражении. Сирота жила в ветхом, полуразвалившемся отцовском домишке ,в поселке семей матросов – Сухой Балке, в окрестностях Севастополя. Много горя видела девочка, скитаясь по домам таких же бедняков Сухой Балки в поисках заработка и куска хлеба.

1 сентября 1854 года около крымских берегов показался огромный неприятельский флот. Этого никто у нас не ожидал, а Севастополь был плохо защищен, и теперь ночью и днем закипала работа по креплению города. Работали все, помогали и женщины, даже и дети. Работала и Даша. Вскоре раздались и первые выстрелы, пролилась и первая кровь на алтарь отечества.

Даша получила теперь верный заработок – стирку на солдат. Часто поэтому она приходила в лагерь, принося выстиранное белье и унося грязное. И здесь увидала всю муку раненых защитников Севастополя, оставленных иногда без всякого ухода, и содрогнулось её сострадательное сердце. Вспомнился отец – герой, умиравший среди чужих людей, без слова ласки и участия, без всякой помощи... и Даша надумала посвятить себя служению больным воинам.

Но сделать это было очень нелегко. Никогда ничего подобного не было в нашей армии и никто не разрешил бы девушке жить среди солдат и делать свое святое дело. Тогда Даша надумала переодеться матросом и поступить добровольцем в ряды воинов. Продан был за полцены еврею-маркитанту нищенский скарб сироты и куплен старый матросский костюм, острижены длинные, густые волосы, и юный матросик шел уже в рядах защитников отечества. В то тяжелое время такой воин никого не удивлял: на защиту родного города поднялись все, кто мог – и старые, и малые.

Матросик начал свое дело любви в сражении под Альмою. На небольшую лощинку, недалеко от поля битвы, окруженную природным валом и защищенную с другой стороны от палящего южного солнца группой деревьев, начали приносить раненых. Гром выстрелов, разрывавщиеся бомбы, свиставшие в воздухе и взрывавшие землю ядра, смрад от пороха, пыли и гари, отчаянные крики стоны раненых – в начале смутили было девушку, но она скоро оправилась. Достала из своей котомки ножницы, корпию и тряпки и принялась, как умела, обмывать раны, перевязывать, утешать и помогать несчастным. Позабыв страх, не обращая теперь уже внимание на ужасы битвы, перебегал матросик от одного страдальца к другому и без устали, не разгибая спины, перевязывал раны.

А раненых все несут и несут... И подолгу лежать несчастные на траве и ждут очереди, пока неопытная рука матросика прикоснется к ним.

Так образовался тут случайный перевязочный пункт. Вскоре подошел сюда фельдшер и немало подивился, видя, как работает матрос. Много слов горячей благодарности и благословений за свой великий, человеколюбивый подвиг услышала здесь молодая девушка.

После Альминского сражения Даша дни и ночи работала то на перевязочных пунктах, то в госпиталях. Горячее желание её помочь ближнему, облегчить его муки, сделало то, что она, не получившая никакого образования, могла, по отзыву Пирогова, даже ассистировать врачам при операциях.

Когда доложено было Государю о её геройском подвиге, он пожаловал ей серебряную медаль, велел поцеловать ее великим князьям – своим детям ,находившимся при армии, подарил 500 рублей и приказал выдать ей еще 1000 рублей, когда будет выходить замуж. Теперь Даша могла уже снять свой матросский костюм и свободно работать у постели больных в обыкновенном женском платье.

* * *

Проработав более 5-ти месяцев на перевязочных пунктах и в госпиталях, Дарья Александровна выбилась из сил; исхудала, еле держалась на ногах и серьезно занемогла. Доктора настояли, чтобы она отправилась полечиться и отдохнуть. Тяжело было девушке оставлять раненых, но она видела, что силы ей изменяют. Пришлось поселиться на отдых в родной Сухой Балке.

Большая часть домов здесь была разрушена и жители перекочевали в другие места, но маленький домишко сиротки Даши был невредим. Хоть жить здесь было и опасно: ветхие стены её убогого жилища так сильно колебались и дрожали во время бомбардировок, что казалось – вот сейчас рухнут, однако, сестра скоро оправилась и отдохнула душой от тяжелых сцен войны и страданий людских и как только почувствовала себя лучше, сейчас же пошла туда, куда призывали ее людские стоны, страдания и болезни.

Теперь сестра не покидала уже своего дела, не только во все время войны, но и долгое время по окончанию осады Севастополя, мужественно перенося все лишения и невзгоды военного времени. Зато и солдаты платили сестре за любовь трогательною признательностью. Они неохотно давали перевязывать раны фельдшерам, дожидаясь очереди у сестры. Умирающие завещали ей кто часы, кто деньги, кто что мог. И как сестра ни отказывалась от таких даров, солдаты убеждали, что грех не исполнять последнюю волю умирающих.

А когда, по окончании военных действий, Даша в последний день перед уходом из госпиталя пришла прощаться со своими больными, то заметила, что готовится что-то необычайное. «Кто мог из больных стоял ,другие сидели. Навстречу Даше двинулся, постукивая деревяшкой, старый инвалид с образом Спасителя в руках.

– Родная ты наша сестрица, – громко, дрожащим голосом заговорил он. – Не пожалела ты для нас своей молодости, обмывала наши раны и видела с нами много горя, приняла труды великие. Прими же ты от нас земной поклон и благословение. Господь Батюшка пошлет тебе счастье... А мы станем за тебя вечно Господа Бога молить.

Рыдая, упала на колени молодая девушка и с благоговением приняла благословение солдатское. Они собрали свои трудовые гроши и купили икону любимой сестрице. Этих трогательных минут она никогда не могла забыть, и во всю её долгую жизнь воспоминание о них приносили ей тихую отраду.

Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, севастопольского героя, поселилась с мужем в Николаеве и, говорят, была счастлива³⁵.

В восточную войну начинала свою деятельность одна из лучших русских женщин, всю свою жизнь посвятившая страждущим – Елизавета Петровна Карцева. Происходила она из дворянской помещичьей семьи Новгородской губернии; родилась в 1823 году.

Тяжелая година Крымской войны совершенно перевернула её жизнь. Живя в довольстве и холе, Карцева услышала о тяжких бедствиях, переносимых на крымских бастионах нашими воинами, беспомощно истекавшими кровью и умиравшими от болезней за недостатком врачебного ухода. Презрев все условности окружающей жизни, она горячо откликнулась на призыв великой княгини Елены Павловны – помочь несчастным страдальцам и прибыла под Севастополь.

Вся сгорая жаждой подвига, вся отдавшись новому для неё делу, она быстро изучила его под руководством Пирогова, который сразу понял, какое великое, любящее сердце бьется в груди этой самоотверженной женщины. Он открыл ей все язвы госпитального дела, уяснил все неустройства и даль ряд ценных указаний для их уничтожения. Он назначил ее старшей сестрой в один из отрядов, работавших в симферопольских госпиталях.

Маленькая ростом, казалось, слабенькая, тихая, кроткая, она была неутомима в работе. День и ночь она в госпитале, сама перевязывает больных, сама делает решительно все для них, даже сама варит им пищу. Несмотря на всю свою кротость и ангельское терпение, она пытается, все-таки, бороться с грабителями своих несчастных страдальцев: запечатывает котлы с пищей, подкарауливает и ухитряется дознаться «почему куриный суп, в который на 360 человек кладется 90 кур, таким выходит, что на вкус не курицей, а крупой одной отдает». Bсе любят Елизавету Петровну. «Истинная мать родная», – другого отзыва нет о ней, ни у больных, ни у сестер. А Пирогов называет ее «третьим столпом Общины» вместе с Хитрово и Бакуниной.

Но вот кончилась Крымская война. Миссия Карцевой, видимо, была исполнена: уезжая в Севастополь, она думала затем вернуться домой, к прежней жизни. Но война переродила ее, и она навсегда отдалась своей новой деятельности. Более десяти лет после Бакуниной, она работает на пользу страждущим в качестве старшей сестры Крестовоздвиженской общины. Под её руководством выработался целый кадр образцовых сестер милосердия, основательно ознакомленных с уходом з больными и, по примеру своей руководительницы, всецело посвятивших себя этому тяжелому делу.

* * *

Но те же обстоятельства, которые заставили Бакунину отказаться от любимого дела, побудили и эту великую, долготерпеливую сестру уйти из Общины. Но сердце её уже принадлежало страждущим; она ищет, где бы можно было «душу свою полагать за братий своих», и находит – в Московской Лепешкинской лечебнице, содержимой на средства Мосоловых. Три года (с 1867 по 1870 гг.) потрудилась здесь Карцева.

В конце 1870 года она, по рекомендации С. П. Боткина, была приглашена в Петербург, где предложено ей было устроить новую общину сестер милосердия – Георгиевскую. Елизавета Петровна, можно сказать, создала эту Общину, привлекла в нее лучшие медицинские силы, устроила при ней лечебницу для приходящих и больницу, собрала вокруг себя таких же самоотверженных, способных тружениц-сестер, как она сама, и с их помощью сделала Общину образцовым медицинским учреждением, и до сих пор поставляющим настоятельниц в другие общины.

Ни годы, ни ослабевшие силы ничуть не удерживали Елизавету Петровну от её тяжелых трудов; она работала наравне с другими сестрами, всех увлекая своим личным примером. В тяжелые годины новых войн, когда проливалась кровь ближнего, Карцева оставляла на время свою общину и отправлялась на театр военных действий.

Великим делом самоотвержения и христианской любви была и её деятельность во время Русско турецкой войны. С несколькими десятками сестер она совершает вместе с русской армией весь поход за Дунай, через Балканы, до самого Адрианополя. Всюду, во всех главнейших пунктах – под Плевной, в госпиталях Горного Студня, Габрова, Тырнова и Сан-Стефано она была первой работницей, не только устраивавшей все дело помощи раненым., но и трудившейся лично, перевязывавшей раны, ласковым словом утешавшей страждущих, напутствовавшей умирающих.

В 1875 году она отправилась в Черногорию и там ухаживала за ранеными черногорцами во все время их войны с турками. Суровые сердца черногорцев не могли не смягчиться при виде самоотверженной деятельности Карцевой и её сподвижниц, не могли не проникнуться глубоким уважением к ним. Когда отряд сестер покидал Черногорию, черногорцы целовали руки у Елизаветы Петровны, а князь черногорский выразил всю сердечную признательность его народа самоотверженной русской сестре милосердия, – «черногорской майке» (то есть матери) в лице Карцевой.

Имя Карцевой стало одним из священнейших для русского воина. Далеко по всей России разнесли участники Турецкой кампании рассказы о её трудах, о её любви к ближнему, и имя славной, дорогой «сестрицы» не забудется. Не забудут ее и все те, которые имеют надлежащее представление о значении Общин сестер милосердия и в мирное время. Скончалась она на своем посту настоятельницей, созданной ею Георгиевской общины, на 76-м году жизни, 24 октября 1898 года³⁶.

Раньше Крестовоздвиженской общины, организованной в Восточную войну и специально для помощи раненым и больным воинам, у нас существовали Общины – сестер милосердия и «сердобольных вдов», несших помощь больным в больницах – общественного призрения и собственных. Одним из таких старейших «сердобольных заведений» была Свято-Троицкая община сестер милосердия, в Петербурге, основанная 9 марта 1844 года принцессой Терезой Васильевной Ольденбургской, совместно с великой княгиней Александрой Николаевной.

Основательница Общины ревностно трудилась на пользу её, даже сама кроила и шила одежду детям приюта и школы при Общине, привлекала к этому и детей своих. Испрашивала пособия и пожертвования на нужды учреждения и совместно с супругом своим, известным деятелем благотворительности, – принцем Петром Георгиевичем, пожертвовала в общину свыше 130.000 рублей из собственных средств. Она ни разу не пропустила своей очереди дежурства у постели больных. И воз вращаясь однажды пешком с ночного дежурства в больнице принцесса подверглась простуде, которая послужила началом той продолжительной болезни, которая и унесла ее в могилу.

После неё с 1846 года во глав Общины стала великая княгиня Мария Николаевна. Все, лично знавшие великую княгиню, свидетельствуют, что нельзя было не поддаться удивительному обаянию её личности. Величественная красота её вместе с приветливою простотою обращения, редкое умение во время ободрить, во время приласкать, а когда нужно сделать строгое, и всегда заслуженное, внушение – вселяли в подчиненных безграничную любовь и доверие к великой княгине и вместе с тем страх заслужить её немилость.

Сохранившиеся письма и записки великой княгини, касающиеся дел общины, носят совершенно своеобразный отпечаток, по которому можно составить себе некоторое понятие об отношении её к делу и людям. Краткие, без всяких лишних слов, написанные иногда на маленьких, оборванных клочках бумаги карандашом, эти записки и письма содержат в себе только прямо к делу идущие приказания и распоряжения, или меткие, порой резкие, оценки людей и обстоятельств. И рядом с этим, в каком-нибудь одном, двух словах прорывается глубоко женственная, нежно любящая, отзывчивая душа. Во все время своего близкого участия в заведывании общиной великая княгиня входила во все подробности дела, почти ежедневно посещая общину, зная по имени всех больных и сестер. В общине до сих пор сохраняется форменное платье и косынка, который великая княгиня надевала, когда целыми часами вместе с сестрами ухаживала за больными. Эту же любовь к общин великая княгиня умела вселять и во всех сотрудников своих.

На страницах истории общины, среди дорогих русскому сердцу имен истинных «сестриц», золотыми буквами начертаны два великих имени – сестер: С. А. Биллер и Е. А. Кублицкой-Пиотух.

Сарра Александровна Биллер – первая начальница Свято-Троицкой Общины, по происхождению англичанка, по вероисповеданию принадлежала к секте квакеров.

Прибыв в Россию в царствование императора Александра I, она в 1827 году стала во главе женской школы взаимного обучения и своими выдающимися педагогическими способностями и высокими нравственными качествами обратила на себя внимание главнейших деятелей той эпохи.

В 1833 году Биллер в сотрудничестве с другою уважаемою видною деятельницею на поприще благотворительности – Анной Федоровной Михельсон, открыла магдалинское убежище для падших женщин. Это еще более трудное дело вполне обнаружило организаторский талант Сарры Александровны и умение её подчинять своему благотворному влиянию даже самые строптивые натуры.

В среде высшего петербургского общества, в ту эпоху весьма интересовавшегося благотворительностью, С. А. завоевала самые искренние симпатии. Известные благотворительницы – принцесса Тереза Васильевна Ольденбургская и великая княгиня Мария Николаевна, обладавшие умением находить и ценить людей, приблизили к себе Сарру Александровну и уговорили ее принять участие в задуманном ими учреждении – общины сестер милосердия; на что она и согласилась под тем условием, чтобы управляемая ею школа для девочек и магдалинское убежище поступили в ведение общины. Принявшись за новое дело, Биллер дала ему то разумное и практичное направление, которое на почвe строго христианских начал уже успело принести добрые плоды в её предшествующей деятельности.

Энергия и трудолюбие её были изумительны. Она раньше всех вставала и последняя удалялась на отдых. Ни одной отрасли дела не выпускала она из своих рук. Настойчивость в преследовали намеченной цели и требование строгой дисциплины среди подчиненных оправдывалось в глазах всех личным её примером и тем духом христианской кротости, которым были проникнуты все её отношения. Она никогда не позволяла себе резкого слова, никогда не возвышала голоса и все в общине безропотно и безусловно ей повиновались.

С Россией она сроднилась вполне и искренно ее полюбила. В вопросах веры она была вполне чужда духа нетерпимости. С полным уважением относясь к обрядам Церкви православной, С. А придавала особенно важное значение назиданию в слове Божьем, и поэтому собирала у себя по воскресеньям сестер, детей и служащих в общине и сама читала им по-русски и объясняла Евангелие.

В 1850 году, вследствие постигшего ее паралича, Биллер оставила службу в общине и вернулась в Англию, в сопровождении своей любимой воспитанницы Марии Станиславовны Матусевич, на руках которой и скончалась в марте 1851 года, на 67-ом году от рождения. Похоронена близ Лондона в Ewesham на квакерском кладбище. Насколько плодотворна была деятельность Биллер видно из того, что даже теперь, спустя полвека следы этой деятельности заметны в строе и духе общины.

Достойной продолжательницей дела, начатого Биллер, была Елизавета Алексеевна Кублицкая Пиотух. Урожденная Волкова, она принадлежала к старинному русскому дворянству. После смерти мужа, обладая небольшим состоянием, Е. А. жила в Петербурге в совершенном почти уединении от света, занимаясь посильною помощью бедным и чтением духовных книг. Знакомство с митрополитом московским Филаретом имело сильное влияние на нее, изменив во многом её взгляды, склонявшиеся к протестантизму, и вселив в нее желание принять монашество. В этот именно момент её жизни получила она предложение стать во главе Свято-Троицкой общины сестер милосердия.

Хотя во время продолжительного пребывания заграницей, по случаю болезни мужа, Кублицкая и посетила несколько учреждения сестер милосердия и диаконисс и составила себе ясное понятие об этой деятельности, тем не менее она лишь после больших колебаний изъявила comacie принять в свое заведывание общину, не считая себя способной на такое великое дело.

Надо сказать, что после ухода первой настоятельницы – Биллер, община переживала трудный испытания. Дисциплина между сестрами стала ослабевать, хозяйство пришло в такое расстройство, что становился на очередь даже вопрос о совершенном закрытии учреждения. Закрыты уже были детский приют, закрыта исправительная школа, но и с оставшимися отделениями община едва была в состоянии справиться. На Елизавету Алексеевну выпала трудная задача возродить общину после ряда годов неустройства, и эта задача была выполнена ею с успехом, достойным изумления. Она принялась за дело с таким глубоким пониманием его и такою энергию, что в самое непродолжительное время Община преобразилась.

Но четырехлетние усиленные труды, борьба, которую приходилось выдерживать, чтобы, не прибегая к крутым мерам, водворить дисциплину и порядок в отделении магдалин, постоянное напряжение воли, все это настолько сильно отразилось на здоровье Е. А., что в 1859 году она должна была просить увольнения от должности настоятельницы Общины и удалилась в Флоровский Kиевский женский монастырь. Три года отдыха здесь вернули ей прежние силы, а близкое знакомство с монастырскою жизнью показало ей, что Провидение не предназначило ее к этой жизни, а готовило ее к иному подвигу.

Между тем жизнь Троицкой общины опять начала складываться в не желаемом направлении. И помощница руководительницы Общины, великой княгини Марии Николаевны – графиня Толстая, просила Кублицкую вернуться в Общину. На её письме с этой просьбой великая княгиня сделала такую приписку: «Дорогой и несравненный друг! Могу прибавить одно только слово ко всему тому, что говорить Александра Андреевна Толстая: люблю Вас по-прежнему! Вот почему я пламенно желаю, чтобы Вы возвратились к сестрам; молю Бога, чтобы он внушил Вам согласиться на это благодетельное возвращение. С помощью А. А. все будет легче, или, по крайней мере, бремя Ваше будет отчасти облегчено: она берется за дело всем сердцем и всей душой и понимает святость цели, ради которой трудится. Могу Вас уверить, что мы будем три друга, а не начальницы одна над другой. Я совсем недовольна духом, который водворился между сестрами, как-будто вместе с Вами отлетел от них их Ангел-Хранитель! Возвратитесь к нам, душенька, Елизавета Алексеевна! Целую Вас от всего сердца, которое Вас громко к себе призывает. Христос с Вами!»

На это приглашение Е. А. взглянула, как на указание свыше. Но как человек глубокой веры и неуклонного исполнения принятых обязанностей, она обратилась за советом к уважаемому ею московскому святителю Филарету. Тот благословил ее оставить монастырь и возвратиться к прежней деятельности.

* * *

На это приглашение Е. А. взглянула, как на указание свыше. Но как человек глубокой веры и неуклонного исполнения принятых обязанностей, она обратилась за советом к уважаемому ею московскому святителю Филарету. Тот благословил ее оставить монастырь и возвратиться к прежней деятельности.

Возвращение Е. А. было истинным праздником для сестер. Отношение их к своей начальнице всего лучше характеризуется словом «матушка», с которым к ней обращались и которым ее называли. При полной строгости во всем, что касалось службы, являя собою пример образцового исполнения долга, Е. А. как мать была доступна сестрам. Сильный ум её, всестороннее превосходное образование, житейская опытность и редкий такт, изощренный прекрасным воспитанием, давали ей возможность соблюдать ту тонкую границу, которая отделяет власть начальницы от авторитета матери и достоинство друга от близости товарища. Сестры относились к «матушке» с полной откровенностью безграничным доверием и встречали с её стороны сердечное сочувствие ко всем своим скорбям, мудрый совет и деятельную нравственную поддержку.

В русско-турецкую войну Кублицкая отправляется во главе отряда своей общины на театр военных действий и все время работает в эвакуационном бараке в Яссах. Вот оценка её работы в отчете главноуполномоченного Красного Креста: «Отряд Свято-Троицкой общины явился в виде прекрасно подготовленного, прочно организованного и замечательно дисциплинированного целого и послужил кадром и образцом для отрядов, прибывших в Яссы позже. Самая важная заслуга в высоко полезной деятельности Свято-Троицкаго отряда принадлежит, без сомнения, начальнице его Е. А. Кублицкой, которая с необыкновенным уменьем, опытностью и кротостию руководила действиями сестер не только своего отряда, но и всех других групп, прибывших в эвакуационный барак, и с редкою для ее преклонных лет живостью и энергиею разделяла с сестрами все их труды, проводя целые дни в бараке и подавая примеры трудолюбия и самоотвержения».

Выдающиеся заслуги Кублицкой были по достоинству оценены и Августейшей Председательницей Красного Креста Императрицей Mapией Александровной в двух рескриптах³⁷ – по случаю 25-летия общины и 25-летия её служения в Общине. В 1876 году императрица пожаловала ей золотой наперсный крест.

13 декабря 1882 года торжественно, тепло и сердечно община отпраздновала 25-летний юбилей Е.А.; а через три года её уже не стало. Она скончалась на своем посту 5 января 1886 года, на 74-м году жизни от крупозного воспаления легких, в несколько дней сведшего ее в могилу. Погребена на кладбище Александро-Невской лавры. Сестры сами на руках снесли свою Матушку-Настоятельницу в её последнее жилище и до сих пор усердно посещают дорогую могилу.

* * *

Святым нравственным обликом этих двух руководительниц Свято-Троицкой общины – Биллер и Кублицкой и объясняется тот поистине христианский, почти монастырский строй жизни этого выдающегося святого учреждения любви.

После всестороннего испытания ищущая здесь знания сестра милосердия при торжественной, отвечающей важности и святости момента, обстановки принимается в сестры. После литургии, во время которых испытуемая причащается Святых Тайн, на нее возлагается золотой крест с изображением, с одной стороны Пресвятой Богородицы и надписью «всех скорбящих Радость», а на другой стороне – с надписью «милосердие». Затем сестра принимает присягу в том, что «доколе сила ее достанет, употреблять будет все ее попечения и труды на богоугодные служениe болящим братиям своим... и по долгу христианского милосердия не только будет пещися о телесном, но и душевном здравии болящих, и по сему святому долгу будет сердцем и устами приносить за них молитву Богу и Господу Иисусу Христу, врачу душ и телес и Пречистой Матери Его – Радости всех скорбящих ».

Принявшая звание сестра не должна иметь ни собственной одежды, ни мебели, ни собственных денег. Все, что она может получить за свои услуги подарками и деньгами, принадлежит Общине. Она должна даже забыть и свою фамилию и официально именуется только – «сестра Ольга 1-я, сестра Анна 2-я и т д.», так они называют друг друга. Самые сношения сестры с внешним миром ограничены: только в случай тяжкой болезни дозволяется ей принять родственников в своей комнате; в иных же случаях прием гостей разрешается только в приемной зале и не чаще двух раз в неделю.

Если за недостойное поведение начальство признает нужным исключить сестру из Общины, то установлена особая печальная церемония снятия с исключаемой данного ей знака отличия. Этот чин разжалования должен служить сестрам назидательным напоминанием святости принимаемых ими на себя обязанностей. Но такого случая разжалования, почти за 70 лет существовали Общины, еще не было ни разу; не было ни одной, достойной изгнания, сестры³⁸.

Началась освободительная война за порабощенные, страждущие братские народы и вновь полилась русская кровь. Вновь начались страдания, но и вновь потянулось к ним сострадательное женское сердце, готовое жизнь свою положить за «други своя». Приведем рассказ военного корреспондента³⁹.

В крепость Александрополь на Кавказе привезли раненого генерала Комарова. Уход был хорош, стал он понемногу поправляться, только рана на ноге не заживала. Доктора сказали, что надо взять кожи от живого человека и прирастить ее к больному месту. Своих сил у больного не хватало. Сестра милосердия Лебедева узнала про это и говорить докторам: «вырежьте у меня кожи сколько нужно». Доктора согласились и вырезали у неё восемнадцать маленьких кусочков кожи: девять кусочков на правой руке и девять – на левой. Пока резали, она не моргнула глазом. На другой день у неё сделалась лихорадка, а генерал скоро выздоровел и уехал в армию.

Ночью разгорелась перестрелка. Турки пошли на наши укрепления, еще издали оглушая нас ружейной трескотней и гамом. Выдержанные в огне, солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залп мы дали в упор, когда турки подошли шагов на двадцать-тридцать.

– Господи! Сколько смертей! Голубчики, болезные мои! – шептал сзади меня нужный голос.

– Зачем вы здесь, сестра? Сойдите! Нельзя, вас убьют.

Сестра меня не слушала. Схватилась руками за голову и шепчет молитву. Слышу, не за себя, а за нас. Турок мы отбили и прогнали. На другой день они, озлобленные, стреляли по каждому из тех, кто приподнимал голову над валом. За валом слышались громкие стоны.

– Что это? Кто стонет? – спрашивала меня сестра милосердия.

– Турки, что вчера на наше укрепление шли. Их ранили, а свои подобрать не успели.

– Что же с ними будет?

– Будут лежать, пока не умрут.

– Да, ведь, подобрать-то надо? Нельзя так, – ведь, они мучатся.

Я повел сестру к валу.

– Стоит только поднять голову над валом, как турки стрелять станут. Видите!

– Все-таки... Бог поможет. Братцы, ужели же им так и помирать?

Солдаты мялись. Кому охота на верную смерть идти?

– Душа-то в вас есть, голубчики! Православные, жаль ведь их!

– Жаль-то жаль, сестрица, да как выйти-то? Тут смертушка.

– Помогите, милые!

Один турецкий раненый, как нарочно метался, у самого вала.

– Коли вы не хотите, я сама пойду. – И прежде чем мы успели опомниться, сестра была уже за валом.

– Что ж это, братцы? Ужели же покинуть? – И старый унтер с георгиевским крестом, перескочил за вал. За ним еще перепрыгнули солдаты с носилками. Ад поднялся. Пули засвистали отовсюду.

Сестра, не обращая внимания, наклонялась над кустарниками, отыскивая раненых турок. На лицe ни малейшего страха, только побледнело оно и глаза блестят.

К чести турок, они, как только заметили, зачем сошли наши, опустили ружья и выставили головы над валом. Видимо, они были удивлены.

– Мать милосердная! – говорили про сестру солдаты.

– Это – сестра Васильева.

Совсем простое, худенькое, больное личико... Маленькая головка на тоненькой шейке, впалая грудь... Сутуловатая...Походка неуверенная... Руки – бессильные, страшно исхудалые... По блеклому личику кажется, что сестра совсем утомилась, погасла... Больно смотреть ей – больно двинуться... И дышала то она с натугой, точно ей трудно было вдыхать в себя воздух. Все только удивлялись ей.

– Откуда у вас столько силы берется?... Такая вы хилая, а работаете за троих.

– Я вовсе не хилая... Только вот, когда дела нет … У меня на это силы хватит... потому здесь ведь всякая рука на счету... и я тоже... полезна... ну, и стараюсь...

Началась Плевна. Стоянки в грязи, дни и ночи под дождем, утомительные переходы впроголодь, потери не от огня, а от беспримерной неурядицы и, наконец, неотразимый, ненасытный, всех подстерегающий тиф. Только и слышишь – умер, отправлен в Россию полумертвым... О сестре Васильевой я боялся спросить. Где ей, больной, худенькой, маленькой, с кашлем, с её хриплым дыханием, с её слабыми ногами и впалою грудью выдержать этот ад, в котором гибли тысячи сильных... Верно уже давно эти худенькие руки с костяшками крест-на-крест сложились на её груди, и сама она, заняв только часть большого для неё гроба, улеглась далеко, далеко, под сырую землю чуждого ей края... Поди, лежит она теперь и уже не бьется приветом и ласкою на чужое страдание большое сердце маленькой женщины... успокоилось... навыки замолкло не знавшее отдыха...Даже спрашивать не хотелось о ней... Так машинально сказалось только:

– А не знал ли, господа, кто из вас сестры Васильевой?..

– Ангела Божьяго! Как же не знать... мученицу!.. – И лицо офицера озарилось таким благодарным светом ,что нам всем точно стало теплее в этой холодной землянке.

– Давно умерла?

– Кто?

– Да она. Сестра Васильева!...

– Почему же умерла?... – уставился на меня с удивлением рассказчик.

– Неужели жива!...

– Еще третьего дня прощался с нею. Странное создание. Чем хуже кругом, чем труднее – тем больше сил у нее. Кажется, откуда бы – хилая. Кругом сестры валятся – а она выстояла до сих пор. Bедь ее подруги по общию частию вымерли, частию переболели – а она скрипит себе. Действительно, такое впечатление производит, как-будто накануне смерти... А кто более ее работает? Санитаров послали. Здоровенные парни, а с десятком больных управиться не могут. Их пять теперь за одну Васильеву отдать можно!... Когда она отдыхает – не знаю.

Стали другие рассказывать про Васильеву...

Привезли в госпиталь раненого солдата из благородных – разжалованный за растрату полковых денег офицер. Офицеры его дичились, солдаты тоже своим не считали... Он в огонь первым шел и уходил из боя последним... Стал без толку на каждую пулю соваться, а пули его щадили. Наконец, дождался. Посмотрел его доктор…

– Скажите правду, когда я умру?

– Недели через две.

– Благодарю вас …

Васильева как-то раз подсела к нему. С ней с одной разоткровенничался разжалованный... Сама плакала... С той поры исключительно им занялась. Доктор выговаривал ей:

– Займитесь вон тем, этот все равно умрет…

– Бог не скажет, кто умрет, а кто нет...

– Да что же вы к нему именно...

– А потому, что он несчастный... У других – только раны... тело болит, а у него вся душа измучилась... сердце кровью изошло... ему больше, чем кому другому, ласка нужна...

Какой-то офицер из молодых говорить ей: «ведь он чёрт знает что – вор...» – вся даже побелела...

– А вы в душу-то смотрели... Видали вы, как он плакал да каялся... Даром смерти искал, что ли? И не вор он, не преступник, а несчастный... Что вы больше Бога хотите быть... Бог милует – а вы осуждаете. А как в тюрьме сидел – он мало вынес. Как-то вы еще доживите...

А у самой крупный слезы так и падают, губы вздрагивают … Оскорблена – точно о ней дело идет. И давай изводиться над ним день и ночь, безотходно... От постоянного волнения даже румянец в лице заиграл... «Умрете»: говорят ей бывало. Что же вы думаете, не только сама не умерла – его еще спасла и не физически только... Из -под спины ему вынули пули. Выходила она его, выносила, как мать ребенка, а потом заставила нас сойтись с ним, полюбить его... Нравственно подняла, душу в нем спасла... Вот она какая – сестра Васильева.

Один доктор, отправляя разжалованного в Россию, обернулся к Васильевой, да и говорит: «Я думал, что чудес больше нет... а вы сделали чудо»... Солдаты те молятся на нее... Сколько раз, бывало, – стон стоит в палате, – войдет она, повернут они к ней головы с воспаленными от муки глазами и разом стихнут... точно им при одном виде этого ангела Божьего легче становилось... Как-то священника не случилось, а один солдат умирал. Сестру Васильеву потребовал: «Исповедуй, – говорит, – меня...»

– Я не смею... не могу...

– Ты святая... ты простишь и Бог простит.

– Что ж мне его так, с тяжелым сердцем, умирать оставить... Пусть лучше грех на мне...

Она и выслушала его и простила.

Мы собрались навестить кое-кого из товарищей и направились в ближайший госпиталь. Солдаты лежали в грязи на промокших снопах соломы, прикрытые своими сырыми шинелями, так что из под них выставлялись голые ноги... Холодно было в шатрах... Чугунная печка, поставленная по середине, давала очень мало тепла. Капало сверху, лужи стояли внизу. Проходившие по госпиталю сестры, санитары и врачи шлепали сапогами прямо в эти лужи, потому что сухого места не было, и брызги черной, липкой грязи летали в лица больных… Тут было царство тифа...

Пахло тифом, дышали тифом, смотрели сквозь тифозные испарения, слышали бред тифозных больных... Острый запах, кислый, полный какого-то тонкого яда, просачивался в легкие, бил в нос. Казалось, здесь нельзя было безнаказанно провести и одного часу. Доктора быстро проходили мимо, санитары избегали этого тифозного царства... Отсюда была одна дорога – в могилу, и могила далеко не казалась ужасной, особенно в такие вечера, как этот, когда мы посетили сестру Васильеву...

Сестра Васильева еще бодрая... Масса её подруг уже угомонились в сырых могилах, умирали в госпиталях, едва-едва поправлялись в России – отправленные туда в свои семьи... Васильева – уцелела... уцелела и не устала. Ничто не могло убить её сил. Улыбаясь, она говорила:

– Я выдержу до замирения... А там, как только делу конец, и мне конец …

Она точно была возбуждена приемом сильно действующего средства. Глаза сияли оживлением, руки безустанно работали, то около одного, то около другого больного... Над одним возится – другого уже расспрашивает…

– Ангел Божий, святая ты наша, голубушка!... – приветствовали ее отовсюду. Только на нее смотрели здесь доверчиво. Только при её появлении стихали...

Мечется и бредет какой-нибудь горячечный, весь в жару, воспаленные глаза налились кровью, сквозь зубы пена проступает зловонная, волоса смокли... хрипло выкрикивает что-то... Прислушивается Васильева к нему

– Милый, болезный мой... Жутко тебе, больно... – положит руку на голову ему, сядет в грязь рядом. – Ну, успокойся... ну, помолчи, полежи, родной... Что не легче, голубчик ты мой?.. – возьмет за плечо и давай покачивать словно ребенка.

Глаза больного теряют свой острый блеск, гаснут. Тише и тише становятся крики. Судорожно метавшееся тело выпрямляется... легче дышется...

– Ну что, легче тебе, бедный мой? – шепчет ему на ухо, и до самого сердца проникает ему этот шёпот, потому что он уже сознательно начинает смотреть на нее... Память возвращается... Берет её руку...

– Милосердный Ангел... – шепчут больные ей вслед. И действительно, словно ангел проходить она в этой палате, сея мир и спокойствие, утишая страдания, отзываясь на каждую жалобу, чутко отзываясь... Шепчет больной, его бы и не услыхать, а у неё слух так привык, насторожился и шёпот ловить.

– Что ты, голубчик... чего хочешь?...

– Воды... горит... воды!... – стонет едва слышно умирающий.

– Сейчас... – берет кружку, там вода тоже тифом заражена: с каплями, что падают сверху в воду, и тиф проникает туда. Кажется, что эти капли сгустились от тифозных испарений. И не глядя на вьюгу, на дождь, что хлещут ей в лицо, на ветер, что хочет сбить с ног, бежит спотыкаясь сестра к колодцу...

Пришла другая сестра. Повела нас к себе Васильева.

– Вот тут я.

Уголок в палатке... Снопик под голову, серая рвань какая-то брошена на слякоть...

– Ни одеяла, ни подушки у вас …

– И одеяло, и подушку больным отдала, – отзывается доктор. -...Носилки принесли ей, в чем раненых таскают, и те сволокла в палатку: умирающего поместила на них. Сама в грязи спит... Я раз к ней зашел – холодно было, накрыться нечем: все, что было – снесла туда. Дрожит, сидя, и руки над фонарем греет... И что за натура! Несколько раз ее тиф захватывал. Придет отдохнуть – голова начинает кружиться, болеть, ноги не держут... Вот, вот сляжет – нет, позвали к больному – все как рукой снимет... опять бодрая, неутомимая...

Как-то нескольких умирающих от гангрены, вместе в одну землянку снесли... Воздух стоял такой там, что доктора только из-за дверей, отворачивая нос в сторону, спрашивали больных... Так бы, без помощи и ласки, умерли несчастные, если бы не случилось тут сестры Васильевой.

Она облегчала последние минуты их…

Один так и умер, не выпуская её руки... Так и закостенел... Едва освободили потом этого «ангела Божьего»...

Мы не могли отогнать от себя дивного образа этой маленькой женщины с большим сердцем, осилившей самую смерть, отважно вырывавшей у нее уже обреченные жертвы... Не сильнее ли нас эта маленькая женщина с большим сердцем?...

Сестра Раевская проснулась под мокрым, заплатанным шатром. Дикий, холодный ветер носился по влажной, утонувшей под туманами болгарской равнине, кружился вокруг шатра, врывался под его полотнища, трепетавшего точно от испуга, и обдавал сыростью и стужей лица н скольких девушек, лежавших здесь на прогнившей насквозь от осенних ливней соломе. В шатре слышалось тяжелое дыхание, чей-то бред, стон во сне.

Раевская на мгновение остановила болезненный взгляд своих потускневших глаз на грязном фонаре, качавшемся от ветра под пологом шатра. Еще недавно это была русоволосая девушка с чистым, свежим, ярким личиком. Куда делись её волосы? Отчего поблекло её личико, все в синих пятнах каких-то, осунувшееся? Ей страшно теперь и взглянуть в зеркало. Это не она, совсем не она. Еще на днях её знакомый шел мимо неё. Видалась она часто с ним в Петербурге.

– Здравствуйте! – улыбнулась она ему.

Он с недоумением приподнял фуражку.

– Виноват... С кем имею честь...

– Неужели вы не узнаете меня?... Раевская!

Тот вспыхнул, крепко пожал ей руку. Помолчал нерешительно.

– Что, я очень переменилась?

– Да... – просто ответил он. – Что с вами было?

– Два тифа выдержала... Да и работа у нас, сами знаете, какая...

– Ольга Петровна, уезжайте скорее... Вы сделали уже слишком много, будет с вас. Спасайтесь сами теперь... Ради Бога!...

– Меня и то посылают в Россию... Говорят еще два месяца и я умру здесь.

– Как легко вы говорите это!...

– Притерпелась...

Да!... И она, и все эти её подруги... Подвиг их незаметен; только солдат унесет воспоминание о нем в свою глухую, далекую деревушку, – солдат, которых выходили они, отвоевали у смерти... Они стали действительными сестрами народу, – они, отовсюду собравшиеся на поле сражения с грязных улиц больших городов и из золоченых гостиных, с одинаковою целью – возлюбить своего ближнего больше себя, послужить ему и умереть за него, если понадобится. Сколько могил выросло посреди болгарских пустырей над замучившимися на работе сестрами! Сколько сотен их стоят теперь, ожидая смерти, истомленный, бледные, чахлые, но не опускающие своих рук, не теряющие бодрости и веры!

– Сестра Раевская! Вы назначены в Pocсию, назад, – улыбается ей молодой врач. – Потрудились, будет!

– Да, я знаю...

– Собирайтесь... Завтра надо выезжать. Я с вами буду говорить серьезно: вам надо долго поправляться... А главное – не в Петербурге. Уезжайте куда-нибудь на далекий юг. Вы женщина богатая, вам ничего не значит дорога. Я бы вам советовал в Алжир...

Сестры тоже прощались с нею, глядя на нее с завистью. Теплые и сухие комнаты, свежая постель, горячая пища снились и грезились им, захолодавшим здесь, как невесть какое счастье...

– Только бы с неделечку отогреться и тогда, пожалуй, опять назад! – говорили они.

Раевская стала укладываться. Окончив со своим сундуком, она села на него и задумалась. Еще вчера получила она от кузины письмо и не успела ответить на него. Та была замужем за одним из наших консулов за границей и давно звала к себе Ольгу Петровну. Машинально она вытащила из кармана измятый листок и стала перечитывать его. «Тут у нас хорошо, несмотря на ноябрь, солнце греет и небо безоблачно... С утра до вечера мы на балкон и любуемся прозрачным заливом и синим Капри вдали... Приезжай сюда скорее и я ручаюсь, что ты оправишься месяца в два совершенно!» Она закрыла глаза.

–Сестра!.. Степанов умирает!... Бедный... у него уже бред начался.

Разом точно не стало этих призраков... Точно унесло их куда-то нежданным порывом ветра. Ольга Петровна даже уронила письмо.

– Как умирает?... Да ведь он оправлялся?

– Разве можно оправиться от этой гнили?... И думать смешно!... Не увезли его во время – ну, теперь простая, легкая рана и обратилась в гангрену... Доктор приказал вынести его к тем... знаешь, что в антоновом огне...

– Надо пойти к нему... Он так радовался, так жить хотел...

– Ты едешь в Россию!... Тебе нельзя... Пожалуйста, оставайся у себя... без тебя найдутся!... Там зараза ведь... Еще сама заболеешь...

Но Раевская уже не слышала.

В стороне шалаш из хвороста. Сюда сносили всех, кого отметила гангрена своею страшною печатью. Отсюда был один только выход – в могилу. Сестра Раевская шла сюда. Она не боялась заразы и сидела над умирающими целые дни и ночи. Она говорила умирающим о далекой родине, писала им письма домой и своей кроткой улыбкой, своим примиряющим спокойствием умела влить в их страждущие души надежду и мир... Люди, умирая на её руках, в последние мгновения слышали её ободряющий и ласковый голос... И, к удивлению других, на их устах, вместо отпечатка страданий и мучительной боли, лежал тих отсвет какого-то невыразимого счастья.

– Ну что, Степанов? – спросила Раевская, входя в шалаш.

Метавшийся на соломе раненый дико взглянул на нее. Она положила ему на голову свою худую и бледную руку... Мало-помалу бред больного стал стихать... На лице мелькнул луч сознания...

– Сестра... голубушка... родимая!... Все бросили... все ушли – ты одна со мною... Спаси тебя Бог... Дай Он тебе...

–Ну, полно, полно... Кто же тебя бросил. Видят, что тебе лучше, пошли к другим, кому потяжелее... А я сюда зашла отдохнуть, поболтать с тобою...

– Вот, вот спасибо!... – веселел солдат. – Вот спасибо, мать ты наша родненькая... Измаялась с нами и ты, голубушка...

– Теперь недолго... вместе в Россию поедем.

– Как вместе?

– Так... тебя назначили назад; дома выздоровеешь...

– Дома?!... – и точно солнце бросило свой прощальный свет на черневшее лицо его. – Дома-то, слава-те, Господи... У нас семья хорошая, большая; живем, сестра, зажиточно: одних коров три держим, четыре лошади. Вот как у нас! Мать ты наша, чистая голубка! – И он уже не отрывал от неё своего просиявшего взгляда.

– Только ты не уходи! – молил он ее. – Потому без тебя пропадать станем... Ты меня не брось...

– Нет, нет, не брошу!

Усталая рука её осталась на его горячем лбу. Она не переставала улыбаться умирающему и долго-долго говорила ему о родимой стороне, о далекой семье, которая ждет, не дождется его... Слушая ее Степанов отходил счастливый и улыбающийся. Сестра закрыла глаза умершему, перекрестила его...

«Все бросили, все ушли, – ты одна со мною!..»: припомнились ей слова Степанова, который ей так часто случалось слышать от раненых и больных. Неужели же она теперь бросит их и уйдет! Неужели же то горячее солнце, то синее небо, те счастливые люди заставить ее забыть этот мир скорби и мук, где она была ангелом-хранителем, где одно её появление заставляло утихать злые страдания и замирать болезненные стоны!...

– Нет, я не брошу вас... не уйду... я останусь с вами! – вся в слезах, умиленная, повторяла она.

И она не ушла, отказавшись от всего... Она не ушла к голубому морю, к дорогим людям... Но она не ушла также и от смерти, давно сторожившей мученицу.

А кто не слыхал о дивной сестре Свято-Троицкой общины – баронессе Ю.П. Вревской, положившей и жизнь свою на алтарь любви в эту войну. Ей Тургенев посвятил эти чудные строки⁴⁰.

«На грязи, на вонючей, сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращеннаго в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке – слишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное, кроткое сердце... и такая сила, такая жажда жертвы! – Помогать нуждающимся в помощи... она не ведала другого счастья... не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Kaкие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, – никто не знал никогда, а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена... дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу, – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!»

Ей же и поэт Я.П. Полонский посвятил это дивное стихотворение.

Под Красным Крестом

Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,

Без памяти поднять был с мерзлой земли,

И долго в шинели изорванной, в ранах ,

Меня на скрипучей телеге везли.

В каком -то бараке очнулся я снятый

С телеги и понял, что это барак.

День ярко сквозил в щели кровли дощатой,

Но день безотраден был – хуже, чем мрак.

А вот подошла и сестра милосердья!

Волнистой косы ея свесилась прядь...

Я дрогнул: «К чему молодое усердье?

Без крика и плача могу я страдать...

Оставь ты меня умереть ради Бога!»

Она поглядела так кротко и строго,

Что дал я ей волю и раны промыть

И раны промыть и бинты наложить.

И вот над собой слышу голос я нежный:

«Подайте рубашку!» и слышу в ответ, –

Ответь нерешительный, но безнадежный:

«Все вышли, и тряпки нестираной нет!»

И мыслю я: Боже, какое терпенье!

Я, дышащий труп, я одно отвращение

Внушаю, но нет его в этих чертах

Прелестных и нет его в этих глазах.

То грезил я, то у меня дыбом волос

Вставал; то в холодном поту я кричал:

«Рубашку, рубашку!» И долго мой голос

В ту ночь истомленных покой нарушал.

В туманном мозгу у меня разгорался

Какой-то злой умысел, и порывался

Бежать я, как вдруг, слышу, катится гром.

И ветер к нам в щели бьет крупным дождем

Притих я, смотрю, среди призраков ночи

Сидит, в красноватом мерцание огня,

Знакомая тень, и бессонные очи,

Как звезды сквозь сумрак, глядят на меня.

Вот встала, идет и лицо наклоняет

К огню, и одну из лампад задувает...

И чудится, будто одежда шуршит,

По белому темное что-то скользит...

И странно, в тот миг, как она замелькала –

Как дух, над которым два белых крыла

Взвились, – я подумал: бедняжка устала,

И если б не крик мой, давно бы легла.

Но вот снова шорох, и снова в одежде

Простой (в той, в которой ходила и прежде),

Она из укромного вышла угла

И светлым виденьем ко мне подошла,

И с дрожью стыдливой любви мне сказала:

«Привстань! Я рубашку тебе принесла»...

Я понял: она на меня надевала

Белье, что с себя потихоньку сняла.

И плакал я... Детское что-то, родное,

Проснулось в душе, и мое ретиво́е

Так билось в груди, что пророчило мне

Надежду на счастье в родной стороне.

...

И вот я на родине! Tе же невзгоды...

Но нет, не забыть мне сестрицы святой!

Рубашку ее сохраню я до гроба...

И пусть наших недругов тешится злоба...

Я верю, что зло отзовется добром:

Любовь мне сказалась под Красным Крестом!

В Русско-турецкую войну прославилась своей самоотверженной и исключительной по успехам работой на благо страждущих воинов – основательница и пожизненная начальница Московской Александровской общины сестер милосердия «Утоли моя печали» – княгиня Наталья Борисовна Шаховская.

Младшая дочь князя Б.А.Святополк-Четвертинского, она с детских лет стремилась к подвигу и служению сестры милосердия. Их дом часто посещал великий служитель самоотвержения – доктор 0.П.Гааз, и его беседы по вопросам благотворительности и увлекательные рассказы о нуждах бедных и страждущих и сладости подвига служения им глубоко действовали на впечатлительную душу княжны. Она стала интересоваться благотворительными учреждениями в России и за границей, посещала их, внимательно осматривала, знакомилась с задачами их и постановкой дела. Вынесши в жизни много тяжелых испытаний и рано освободившись от семейных обязанностей, Наталья Борисовна в 1863 году получает, наконец, возможность осуществить свою мечту – посвятить всю себя служению ближним, и переселяется в одну из палат известной «Полицейской больницы» О. П. Гааза. Неутомимо проработав здесь год, в течение которого через руки её прошли тысячи страдальцев, княгиня убедилась в необходимости приискать себе помощниц и поставить дело ухода за больными на более широких началах.

На призыв её откликнулось болee 30 сострадательных женщин и Н. Б. в 1865 году в ветхом домишке Новиченковой, рядом с Гаазовской больницей, полагает начало тому доброму делу, которое после выросло в известное прибежище страждущих – Общину сестер милосердия «Утоли моя печали».

Все устроено было и содержалось на средства основательницы. С «больницы бедняков» княгиня не желала получать для своих сестер даже и пищи. Вскоре помещение оказалось тесным, так как деятельность Общины развивалась быстрыми шагами и раскинулась уже на несколько больниц и военный госпиталь.

В 1868 году Община примкнула к «Московскому Дамскому Комитету Общества попечения о больных и раненых воинах» и получила устав, управление, печать и некоторые источники средств – сбор в кружки и плата за уход сестер с частных лиц и учреждений, что прежде производилось совершенно бесплатно. Это дало возможность основательнице собрать еще не один десяток сестер, и они начали самоотверженную работу больным не только Москвы, но и Петербурга и провинции. Госпитали, земства, фабрики нарасхват разбирают сестер и они всюду получают самые лестные отзывы от врачей и общее доброе мнение и уважение своим знанием, опытом, усердием и христианским исполнением своих нелегких обязанностей.

Теперь Наталья Борисовна получает от пребывавшего тогда в Москве Антиохийского патриарха, торжественное посвящение в звание настоятельницы общины. Вместе с ней «посвящаются» в сестры и получают присвоенные Общине по уставу бронзовые кресты и несколько старших, послуживших в Общине сестер.

* * *

Теперь Наталья Борисовна получает от пребывавшего тогда в Москве Антиохийского патриарха, торжественное посвящение в звание настоятельницы общины. Вместе с ней «посвящаются» в сестры и получают присвоенные Общине по уставу бронзовые кресты и несколько старших, послуживших в Общине сестер.

В 1872 году княгиня покупает на свои средства обширное владение в Лефортове, на двух десятинах которого стояло пять полуразвалившихся зданий, с разрушенными окнами и с пошатнувшимися, угрожавшими упасть, стенами. Привлечены были настоятельницей жертвователи деньгами, товарами и трудом, и в отремонтированные заново здания переведена была Община. Здесь она находится и в настоящее время, год от года разрастаясь и застраивая обширными прекрасно оборудованными зданиями свои две десятины земли.

В новом помещении Н. Б. стала матерью сразу многочисленных детей и до самой кончины своей постоянно была окружена этой любимой ею семьей. В «Полицейской больнице» часто умирали бесприютные женщины, после которых оставались полные сироты 3-х, 4-х лет, вместе с матерями, не имевшими пристанища, принятые в больницу и положенные с ними на ту же койку. Умирая, эти несчастный завещали своих детей матушке-сестрице, и она успокаивала их предсмертный муки обещанием пригреть сирот. Из таких детей образовался при общине «Сиротский приют» сначала на 36, а потом на 60 и более детей.

Впоследствии признано было более удобным упразднить мужской приют, соответственно расширив женский. Дети обучались по различным специальностям сообразно способностям. На ряду с общим образованием им сообщались и такие практические познания, которые могли бы в последующей их жизни, на случай отсутствия соответствующих занятий, дать им возможность самостоятельно, трудами своих рук зарабатывать средства к существованию.

Многие из вышедших из приюта устроились учителями и учительницами, наиболее способные получили высшее образование, многие девушки остались в воспитавшей их общине сестрами милосердия, некоторые выданы были замуж.

Нелегкую, почти непосильную, для скудных средств общины, задачу приняла на себя мать осиротелых. Но любовь все побеждает. А как она любила сирот! Каждую свободную минутку от сложных дел общины она посвящает им, рвалась к ним всем многолюбящим сердцем. Чтобы как можно больше быть с ними, как можно чаще навещать их, она поместила их в том же доме, где сама жила, рядом со своими комнатами. Каждый день становилась она с ними на общую молитву, сама прочитывая дневное Евангелие и Апостол и подавая пример благоговейного стояния. И по выходе сирот из приюта на самостоятельную жизнь, Н. Б. Продолжала с любовью следить за их деятельности, в случай невзгод вовремя приходила к ним на помощь и материальною и нравственною поддержкою, радушно отворяя им в случай нужды двери своих учреждений, давая им приют, занятие и заработок.

* * *

При наступлении в 1876 году Сербско-турецкой войны княгиня Шаховская во главе 36 сестер своей общины отправилась на театр военных действий и там была, как и везде, образцом самоотверженности, героизма и распорядительности. Ей и ее сестрам пришлось работать на самых ответственных местах – перевязочных пунктах. Целыми часами простаивали иногда сестры на коленях, перевязывая раненых, во всякую погоду, на открытом воздухе – на дворах, улицах и прямо в поле, куда свозили ежедневно по 500–600 раненых. На отдых оставалось не более трех часов в сутки.

При отступлении армии княгиня замечательно быстро успевает увозить раненых в безопасные места, не надеясь на милосердие жестоких и озверевших от военных неудач турок, не признававших еще тогда никаких международных конвенций о сострадании к пленным. Она боится оставить жестокому врагу хоть одного раненого. И один раз, объезжая с своей помощницей покинутые сербами и эвакуированные пункты и отыскивая «забытых», она неожиданно, под Джунисом, очутилась в близком расстоянии от турецкой армии. Турки заметили сестер, но не раздалось ни одного выстрела. Не принял ли их ошеломленный неприятель за привидения... Кто же мог предположить, чтобы две женщины осмелились приблизиться на такое близкое расстояние к месту расположения грубых и жестоких азиатов!

За болезнью заведующего санитарным отрядом, к которому причислены были сестры общины «Утоли моя печали», все сложное дело управления им переходить в руки княгини. Энергичная начальница в самое непродолжительное время открывает один за другим несколько госпиталей и так ставить дело в них, что осматривающие их немецкие врачи приходят в удивление. Надо заметить, что кроме ухода за больными на сестрах, по мысли их настоятельницы, лежит еще и вся хозяйственная часть и изготовление пищи, не только для больных, но на всякий случай и еще на 50 человек, может быть имеющих пройти через Парачин, русских добровольцев.

15 января 77 года княгиня возвратилась в Москву, но через четыре месяца, в виду начала Русско-турецкой войны, была уже в Бессарабии, объезжая монастыри для найма прислуги для госпиталей на театре военных действий. Скоро к ней прибыли туда 118 сестер её общины и начали свою самоотверженную работу в военно-временных госпиталях, что требовало более упорного и постоянного труда, чем прежде – на перевязочных пунктах, где временами бывают продолжительный перемежки отдыха. И здесь в некоторые дни выпадала работа, напоминавшая службу на пунктах. Нередко случалось работать и здесь по 16 и 19 часов сряду и так же, как и там, в виду недостатка помещения, приходилось в дни прибыли транспортов раненых перевязывать на открытом воздухе, при высокой температуре, болгарского лета и пронизывающих холодах сырой, дождливой осени, с ее серыми непроглядными днями и невылазной грязью.

Исключительные труды и лишения, бессонные ночи, нравственный страдания при виде стольких мук – все это повело к тому, что только 45 сестер вместе с настоятельницею выдержали до конца войны свой искус; остальные заболели и были отправлены в Москву, а некоторые и душу свою положили «за други своя».

Обе эти войны были испытанием для нравственных и экономических сил созданного Натальей Борисовной нового учреждения любви, и оно выдержало его честно и стойко, как на полях войны, так и в стенах общины, где через руки оставшихся сестер прошло 3700 больных воинов.

После войны в общине состояло на службе 215 сестер, и она являлась уже таким солидным учреждением, что. узкие рамки прежнего устава только стесняли общину и не позволяли ей поставить дело на надлежащую высоту. Княгиня начала хлопотать о даровании общине прав самостоятельного учреждения, изъяв ее из ведения Дамского Комитета.

* * *

С февраля 1881 года, со времени утверждения нового устава, начинается для общины новый период роста и процветания – под Высочайшим Покровительством Государя Императора. Теперь является возможность привлечь новые силы к участию в изыскании материальных средств и скоро трудами, хлопотами и просьбами энергичной начальницы вырастают один многоэтажный флигель за другим, значительно увеличивается и земельная площадь владения общины, возникают в ней новые учреждения и теперь – это самая большая община в Москве, имеющая свыше 400 сестер.

Настоятельница служить живым прим ром для всего состава общины и в проявлениях неусыпной энергии, и в личных, по преимуществу неоглашаемых, жертвах.

Все её личное имущество, состояние и имения пошли на дело её детища. А когда все это иссякло, она постоянно руководит изысканием средств для текущих, неотвратимых нужд. И благодаря этому община может оказывать неоценимые благодеяния населению: в амбулатории её подается бесплатная медицинская помощь, а в больнице – за крайне незначительную плату.

Теперь княгиня решается взять на свою общину труднейшее из дел милосердия – служение душевно-больным и делает психиатрическое отделение общины самым основным и значительным из других отделений. Прошедшая через такую школу сестра не дрогнет ни пред чем и потому, когда в 1892 году начальница предложила сестрам ехать за 700 верст, в Вилюйскую колонию прокаженных, облегчать страдания этих несчастных, то нашлось так много желающих, что пришлось «назначить» пять сестер, который много лет подвизались в этом ужасном месте страдания и смерти. Большими отрядами по 60 – 80 человек сестры принимают энергичное участие в борьбе с эпидемиями – тифа, холеры и цинги в разных концах России.

В 1892 году княгиня во главе 47 сестер отправилась в Нижний-Новгород, где появились первые случаи холеры. После беседы с губернатором она через два часа по приезде уже водворилась в плавучем госпитале, поставленном в четырех верстах ниже города, около острова. Начальница, как и всегда, подавала пример неустрашимого самоотверженного выполнения опасного долга.

Господь берег княгиню. Но между сестрами были и жертвы. И об одной из них в летописях общины сохранился очень трогательный рассказ. Сестра Т.А. Алексеева, молодая 24-летняя цветущая девушка, растирала уже почерневшего больного ребенка, и, заметив в признак улучшения, нагнулась к его лицу и стала радостно целовать его. Но в эту минуту из горла больного хлынуло извержение и попало в рот сестре. Хотя немедленно были приняты все меры к обеззараживанию полости рта, но через полтора часа у сестры появились все признаки азиатской холеры, и через сутки она скончалась.

* * *

История общины почти за полвека её существования есть история жизни и трудов её основательницы и процветание общины и особенный внутренний семейный уклад жизни её имеют объяснение в высоких нравственных качествах княгини. Ведь главная суть таких учреждений не в капиталах и благоустроенных зданиях, а во взаимной любви и уважении всех членов общины друг к другу.

Вот об этом прежде всего и заботилась Шаховская.

Она была только первая между равными, аккуратно и с любовью несущая все свои дежурства, как и другие сестры; настоящая подвижница, которая не отказывалась ни от какой черной работы. Она видела в каждой сестре, какого бы низкого происхождения она ни была, ту же служительницу Христа, как и она сама, и её муки и страдания были близки ей так же, как и свои. Она понимала потребность измучившейся на бессонном дежурстве у постели тяжко больного сестры – побыть одной в своей «келье», попить чайку «не на народе», а у себя, и всегда строгая, взыскательная и стойкая в существенных вопросах служения сестры, она извиняла эту «вольность» общежития. И эту чуткость в «нарушении устава» сестры высоко ценили и не бежали из общины, а все умножались в числе.

Последние годы своей жизни княгиня была озабочена устройством приюта для сестер-инвалидов, потерявших здоровье и силы на своей тяжкой страде. И она успела и в этом. При общине устроена была «больница-приют» для тружениц креста, со всеми новейшими приспособлениями, до электрического освещения со своей динамо-машиной включительно. Для летнего отдыха уставшим сестрам устроен был домик на участке Удельного имения, около станции Пушкино М.-Ярославской ж.дороги, Высочайше подаренном общине по ходатайству княгини и названном – «Царь-дар».

Незадолго до кончины княгиня Шаховская обратилась в Московскую Городскую Думу с предложением принять, после её смерти, основанную ею общину в ведение города, что, конечно, было с благодарности принято; так как город страшно нуждался не только в таких благоустроенных больницах, какими обладала община, но главным образом – в надлежаще подготовленных сиделках для своих многочисленных лечебных учреждений.

До конца жизни послужившая заветам милосердия и деятельной любви, в течение целого полвека властным зовом звавшая сострадательные сердца на подвиг самоотвержения и оставившая неизгладимый след в истории благотворительности, – эта замечательная женщина могла теперь спокойно умереть: начатое ею дело не заглохнет, а будет развиваться на благо страждущих.

Мирно скончалась в 1895 году и погребена в храме основанной ею общины, искренно оплаканная, горячо любившими, ее сестрами.⁴¹

Маленькая, худенькая, болезненная и такая слабенькая, что кажется – дунет ветер и она переломится. Глазамневольно влекут к себе, они и сострадают вам и утешают и радуют, ими смотрит на вас светлая душа. Голос тихий и нежный – в сердце стучится. Смотришь и диву даешься. Господи, да что же эта слабая «сестра» может сделать? Но у ней громадная сила воли и там, где нужно, она у ней точно вся из железа выкована.

Евдокия Алексеевна Воронова участвовала еще и в Китайскую войну, оказывала чудеса храбрости и самоотверженности, работая под огнем; за что и получила медаль на георгиевской ленте. И в русско-японскую войну ей захотелось работать не в мирном тылу, а в огне; быть всегда на боевых позициях в такой обстановке, от которой обыкновенно бегут слабые и малодушные.

Очень богатая женщина, Воронова на свои средства и на пожертвования знакомых составляет целый санитарный летучий отряд. Но отряду долгое время приходится сидеть сложа руки: не дают разрешения ехать на позиции. Тогда Евдокия Алексеевна не выдерживает и едет прямо к главнокомандующему – Куропаткину, добивается аудиенции и от генерала, удивленного таким отношением военного начальства к сестре, получает «приказ» помогать ближним. «Желаю вам успеха, сестра; поезжайте на ваше святое дело, с Богом!» – напутствовал Куропаткин.

Обрадованная Воронова, не отдыхая, отправилась назад и теперь начинается лихорадочная деятельность её, в полном смысле слова, «летучего» отряда. А сама она поспевает вездe и всюду, где только в ней нужда: снимает с двуколок доставленных искалеченных солдат, отмачивает повязки, сделанные героями Красного Креста в цепи, накладывает новые; дает пить одним, утешает других, достает марлю, эфир, спирт, объезжает верхом на лошади свой район. Работает, не покладая рук, голодная, питаясь иногда кое-чем, часто по два дня без отдыха, утомленная, измученная. Где только она брала силы, откуда они являлись в ней? Кажется, самое сейчас на носилки – а она вся в кипении страшного дела, в страде, подобной которой никто не придумает⁴².

Вот еще сестра без имени. В холодный день глубокой осени, под непрерывным проливным дождем, в неуклюжем, давно промокшем «непромокаемом» плаще, по вязкой и скользкой дороге бодро идет в больших мужских сапогах, с высоко подобранными загрязненными юбками молоденькая миловидная сестра. За ней едва плетутся санитары с носилками раненых. На пути канава шага два ширины до краев наполненная водою и носильщики остановились, озираясь по сторонам, ища брода. Сестра подошла к самому краю канавы и стала в нерешительности, как бы соображая, что ей делать.

-Помочь вам, сестра? Давайте руку!... – предлагает случайный очевидец этого шествия раненых.

Но помощь не понадобилась. Сестра, подумав с минуту, опустила сначала одну ногу в воду, потом другую и очутилась по колена в мутном, холодном, бегущем потоке.

– Вот здесь можно перейти... – кричит она. – Антонов, полезай сюда и помогай переправлять носилки!

Мявшиеся возле воды санитары беспрекословно шагнули в воду. Им даже стало неловко, что барышня-сестрица должна была показать пример и мокнуть по колена в канаве.

– Чего же вы, сестрица, сами – то... Мы бы и без вас!...

– Ну, ну, ладно!... Перетаскивай, живо!...

В голосе её слышались нотки, не допускающие возражений. Вся фигура дышала сознанием собственной силы и несокрушимой энергией. И все время, пока через канаву переносили около 30 носилок, она стояла в воде. Легко и свободно выпрыгнув на край насыпи, она спешно нагнала задние носилки и оттуда донесся её: «Сидоров, нельзя же так часто останавливаться! Этак мы и до ночи не доберемся!»...

Недоумевающий наблюдатель всей этой картины спрашивает: «Почему же она сама и притом пешком сопровождает транспорт? Неужели не нашлось и лошади для неё? Неужели же не нашлось доктора или фельдшера для сопровождения больных? Ведь это совсем и не женское дело!...»

Сестра обиженно спрашивает:

– А что же, по-вашему, дело женщины? Я приехала ухаживать за ранеными, и это такой же уход. Фельдшера нужны были на другое дело, а я свободна. Лошадей свободных тоже не оказалось, а ждать некогда: каждая лишняя минута – лишнее страдание для несчастных раненых.

– Но, ведь, подобные переправы могут обойтись вам очень дорого... Дай Бог, чтобы эта прошла без последствий...

– Пустяки! – отвечает сестра, и побежала на стон. Подняла брезент носилок, стала на колtни, прямо в грязь и начала что-то поправлять, над чем-то возиться. А потом раздался её энергичный голос:

– Ну, вперед, вперед, ребята!...

– И таких, как вы, много здесь?...

– Не знаю. Должно быть много... Среди моих подруг я ничем не выделяюсь⁴³.

Вот осажденный со всех сторон Порт-Артур. Не будем говорить каково было жить в нем на ряду с его защитниками и сестрам. Это было так недавно и все у нас в памяти. Но кто не понимает, что слышать или читать об этом совсем не то, что пережить.

«Дай Бог в будущем никому не видеть и не пере – жить всего того, что мы здесь видим и переживаем», – пишет сестра Баумгартен в своем дневнике. Было так тяжело, что «временами казалось, что приходит конец света; так все близко подходить к тем представлениям, которые мы себе составили о конце земного шара, что нет сил отогнать от себя ощущения, чувства и мысли о близкой нашей гибели».

Оставшиеся в живых завидовали умершим, так как были убеждены, что всем неминуемо придется погибнуть, но только после ужасных мучений – голода, холода и мучительных болезней: цинги, холеры, тифа или от свирепости жестокого победителя. Помощи ждать неоткуда. Непрерывные штурмы, не умолкающая канонада, разрушающиеся то тут, то там дома, смерть кругом – все это било по нервам, не давало соснуть даже двух часов в сутки. Вредные газы, которые появлялись после разрыва японских гранат и снарядов, действовали на мозг подобно наркотическим средствам и вызывали сильные головные боли и рвоту. «Мало удовольствия постоянно работать под ливнем снарядов, – пишет сестра. -Вечером ляжешь и не знаешь, проснешься ли на этом свете... Ежесекундно мы должны быть готовы встретить смерть».

Весь медицинский персонал сбился с ног, все до единого переболели, а на лечение и времени нет: больных все подвозят и подносят и немыслимо оставить работу. Вот запись сестры Баумгартен после одного из штурмов: «Ждем раненых, не спим до двух часов ночи, но больных не везут. Решили лечь спать. И только что устроились соснуть, – стучат... Кругом носилки, носилки и носилки. Стоны, крик, мольба, кровь и кровь... Невозможный калечения и ужасные раны с вываливающимися внутренностями, с выпадающими мозгами, вырванными носами, глазами и т.п. Не было еще на свете войны с более разнообразными ранениями, как нынешняя война. Чего здесь не было?! И раненые осколками разорвавшихся гранат и шрапнелью, и пулями, и ожоги, вследствие разрыва ручных бомб, начиненных пироксилином, и раздавленные блиндажем, представляющие из себя кровавую бесформенную массу. Все привезенные раненые просят воды. – «Сестричка, хоть перед смертью один глоточек!» Бывает, что и в этом случае не найдешь... А сестрам каково? Хотят облегчить страдания больного, а нечем. Это хуже всякой пытки!...

Вот началась работа и работа тяжкая – до двух часов дня; на четверть часа освободились, потом вновь пошли на работу до половины первого ночи». В час начали опять привозить раненых, таких же тяжелых, как и в предыдущую ночь. Опять та же вереница носилок, та же суета, тот же стон. К утру привозят еще. Работа кипит до двух часов ночи. «Мы еле стоим на ногах. Когда я вернулась в комнату, вскоре пришла сестра звать меня ужинать, но я уже не в силах была встать. На следующее утро за кофе сестры Мезенцова, Мартынова и я переглянулись и вдруг как -то неожиданно горько-горько заплакали. Мы плакали не о себе, а о несчастных страдальцах, защитниках Артура. Мы чувствовали свое бессилие, свое ничтожество в борьбе со смертью; несчастные солдатики, сколько их гибнет от плохого перевоза, от сильного продолжительного кровотечения. В жизнь не забуду эти беспомощные, страдальческие взгляды!»

И после всего этого сестра еще говорить: «Нам на работе еще сносно, а каково раненым или больным, которые в страдании прикованы к постелям, каково им постоянно чувствовать над собой смерть от летящих на госпиталь снарядов?» Какое самозабвение при собственных невыносимых, кажется, физических и нравственных муках!

И во всем дневнике этой замечательной сестры Георгиевской общины – Баумгартен, навсегда наотрез отказавшейся быть настоятельницей или даже старшей в отделении, нет ни одной жалобы на свое тяжкое положение. Она болеет только чужою болью; возмущается злоупотреблениями начальства военных госпиталей, смущается недостатком лекарств, необходимых медицинских принадлежностей, грязью, матрацами и подушками, набитыми наполовину землей, наполовину травой и т.п. Она едет к уполномоченному Красного Креста и достает у него все необходимое. Она читает лекции добровольным сестрам и постоянно сменяющимся госпитальным служителям, учит их уходу за больными. А ведь ей предназначалась сравнительно спокойная работа на госпитальном судне «Монголия» и это она сама выпросилась на такую страду, сбежав со спокойной «Монголии».

В её дневнике есть поразительное место, свидетельствующее о необычайной силе любви к ближним этой женщины и её достойных сподвижниц. Припасов нет, медикаментов нет, ходить за больными некому – каждый человек на счету, нужен для защиты отечества. Поэтому сестры – Баумгартен, Маршнер и Мезак, как только началась бомбардировка, условились, что в случае, если кого-нибудь из них ранят тяжело, то они ту отравят. «В столь серьезные времена лишний больной много значит; зачем же зря тяготить людей!» – пишет сестра. Вот оно – «иудеям соблазн, эллинам безумие»! Ведь это безумие любви можно сравнить только с подвигом Моисея, просившего Бога лучше вычеркнуть его из «книги жизни», чем наказывать весь народ еврейский.

Опять здесь должно быть сказано, что имена других самоотверженных сестер этой войны, в смирении и на незаметных местах творивших дело Божие, пропали для истории. Их непрерывный подвиг не так заметен на театре войны, как яркие подвиги храбрости и прозорливость распоряжений полководцев. Да, к сожалению, и не в обычае у нас увековечивать и чтить добродетель. Но мы имеем достоверные свидетельства, что таких скромных подвижниц было множество.

Военный корреспондент Василий Немирович-Данченко, рассказывая о сестре Вороновой, прибавляет: «Она не исключение – я даю общий тип хорошей сестры. Остальные в большинстве под стать ей... Та же работа, та же усталь беспримерная, то же забвение самой себя до смерти. Вот, например, одна. Кончила перевязку 27-го раненого и хлопнулась оземь в обмороке, – не вынесла. Ведь, каждому отпущено известное количество силы. Истра – тишь – и конец. Привели ее в себя. Попросила пить, сделала глоток, и через минуту я ее вижу уже у носилок только что привезенных новых раненых.

– Подите, отдохните... Посмотрите, вы на себя не похожи...

– Некогда, некогда. Видите сами!

«Откуда у них силы?» – сколько раз я задавал себе этот вопрос, повторял и повторяюсь на нем, а все-таки ничего понять не могу. Бог ли дает, обманчива ли кажущаяся женская слабость. После сумасшедшей работы, безотходной, кружащей голову, разбивающей нервы – целого дня, когда ей не пришлось рук сложить, думаю: «ну, теперь, авось, отдохнет она». Эта такая хилая на вид, тонкая, «трость, ветром колеблемая» сестра.

Рассказываю о ней в нашем поезде офицерам.

– Как же, отдохнула!

– А что?

– Да представьте себе, что я вижу. С солдатом перед нею – несут, она и он шест, а на шесте – подвязанный к нему раненый... Подбежал к ней: «что вы делаете, сестра, себя не жалеете!» Она посмотрела только на меня яркими лучистыми глазами, и только из этого взгляда я понял всю глупость моего «себя не жалеете».…

Да, она пожалеет себя и отдохнет; но только тогда, когда никакие усилия воли и веления её великого, скорбящего за страждущих, сердца не в состоянии уже будут заставить бодрствовать и работать ослабевшее немощное тело. Вот картинка с натуры, зарисованная корреспондентом В.Табуриным в дни страшной «ляоянской недели»:

«У одной из палаток куча свернутых солдатских шинелей. Между ними торчать приклады и штыки винтовок. У края этой кучи лежит сестра милосердия. Ея бледное, утомленное лицо припало щекой к жесткому свертку шинели, а прядь рассыпавшихся волос повисла на штыке ружья... В изнеможении она уснула, где попало, не успев принести воды в тазик, который, опрокинувшись, лежит около нее... Она не слышит и канонады, от которой вздрагивает земля... Кругом на земле валяются сброшенное солдатское белье, бинты, куски ваты, опачканные кровью»⁴⁵..

Могут ли не ценить воины так работающих для них сестер? В ряду понятий и имен, наиболее полно выражающих на человеческом языке уважение, любовь и преклонение, нет имени дороже и почетнее – матери. Великое титло⁴⁶ матери было собственным именем первой женщины⁴⁷.

И вот, по свидетельству всех дневников сестер и военных корреспондентов, этим именем и связанным с ним понятием награждают сестер воины-простецы.

Отправляющиеся в бой подходят к сестре и просят благословить «заместо матери». Умирающие также просят сестер перекрестить их, поверяют им самые сокровенные тайны свои, даже «исповедуются» пред ними, вместо отсутствующего священника, просят «потрудиться – посыпать землицей» их наспех погребаемые тела.

«Сквозь стоны тяжко больных часто слышишь: сестру бы мне... сестру... Подойдет та, и умирающие улыбается сквозь свою нестерпимую муку... Что-то шепчет ему, должно быть, утешительное, сама измученная и обессиленная женщина – и стоны тише и тише... Гладит его по го – лове, по щекам... Грезится ли мученику в эти минуты далекая ласка матери, полузабытое детство? Перед тем, чтобы отойти навсегда в загадочный мрак, – солдат точно поблагодарить хочет сестру... Возьмет её руку, долго держит в своей... Почти окостеневшими пальцами он силится, в свою очередь, вновь ее погладить и сквозь полусжатые зубы едва различаешь: – «Ты одна за нас … Ты одна с нами!»... Ведь, для других он – боевая единица, работник на кровавой страде, только сестре он родной, дорогой и близкие. Только она в нем видит человека, брата, друга»⁴⁸.

Все близкое его далеко... а здесь, в далекой Маньчжурии, около него одна она: чужая – но ближе всех …

Она старается запомнить каждое, слышанное от умирающего, слово, она непременно хочет быть на том месте, где его похоронить, чтобы обо всем написать его матери...

– Я должна это сделать... я сестра... Бедный, бедный брат...

– А вы не плачьте... – послышался над ней голос священника. – Кругом раненые – неудобно...

– Не буду... – прошептала сестра.

– Они все умирают героями – великою смертью... Но и ваше дело не менее геройское: будьте милосердны и будьте сильны... Не он первый... не он и последний...

– Правда, батюшка, правда. Не буду больше, – повторила опять сестра, вытирая слезы. И молодое лицо её стало строго и задумчиво⁴⁹.

«Ах, сестрица, сестрица! – вздыхал один воин за несколько минут до смерти. – И тебе тяжко... И ты намучилась... Ну, да авось и тебе скоро будет спокойно... Отдохнешь, милая!»

Что подразумевал под этим солдат? То ли, что тиф скосит молодую жизнь, что на той же сопке маньчжурской и этой милой девушке выроют яму, как и ему?⁵⁰..

И действительно, многие из сестер, как и воины, остались там, сраженные на посту своем не только болезнями, но даже и вражескими снарядами. Ведь, сестрам приходилось принимать раненых в санитарные поезда прямо с полей сражений, приходилось оказывать помощь и на передовых позициях – в «летучих» отрядах.

Заболевшие сестры вставали на работу, едва оправившись.

– Некогда лежать! Работы много!... – и вновь заболевали с тем, чтобы уже не встать.

Многие из сестер отдали и еще более тяжкую дань, взысканную с нашего отечества в эту войну. В эту войну поражает громадное количество нервных и душевных заболеваний. Нужно обладать очень крепкими нервами, чтобы безнаказанно вынести убийственное впечатление огня современной войны. Дурманящие мозг газы ужасной «шимозы»⁵¹, которой начинены были японские гранаты и снаряды, ужасные калечения, причиняемые ими – от страшной разрывной силы этого пороха; бессонные ночи; напряженное ежеминутное ожидание нападений; невозможность близко сойтись с врагом и бояться и тогда, когда кругом на далекое расстояние ничего не видишь; наконец, наши военный неудачи и постоянное отступление – все это так расшатывало нервы, что еще долгое время каждый шорох, каждый стук заставлял и прибывших уже с войны вздрагивать и прислушиваться⁵².

К общим причинам, вызывавшим «на войне» нервные заболевания, присоединялись у сестер и свои поводы к расстройству нервной системы – так сказать, служебные.

Невозможная переполненность госпиталей и отсюда – недостаток рабочих рук, а иногда и медицинских средств; невозможность сделать для всех все так, как хотелось бы; непонимание санитарами своего великого долга; отчаянная усталость; необычное, в обыкновенных условиях госпитальной работы, число тяжелых больных и смертных случаев; ужасные предсмертные муки молодых организмов, отчаянно борющихся со смертью; одиночество больных, которых никто не навещает, никто не принимает их последнего предсмертного вздоха и никто не провожает к месту вечного упокоения... «Ты одна с нами!»... Все это ложилось тяжелым камнем на чуткую женскую душу, оставившую все ради Христа и пришедшую сюда понести часть креста страдальцев за отечество.

Вот описание «трудной ночи» в одном из походных госпиталей⁵³.

«Солдатское отделение было битком набито ранеными и больными. В спертом, душном воздухе... копошилось множество тел: лежали на плотно сомкнутых койках, лежали страшными рядами у стен и в проходах, валялись на циновках и шинелях... Под высокими, полутемными сводами палаты, в хаосе скользящих и борющихся теней, стоял неумолчный зов, стоял острый и длинный, точно жало змеи, крик, тянулся, как лента, и рвался стон и хрип. Словно был там застенок пытки, где кого-то терзали железными когтями, выматывая душу. И все эти звуки и все голоса сливались, как ручьи, в один странный и жуткий хораль⁵⁴ страдания, лившийся могучим потоком через весь госпиталь... Плач жизни, неотступный и неумолчный, рвался и плыл в воздух, колыхался вместе с пламенем свечи, звучал в ушах, дрожал в груди, в сердце. И тихо дребезжали стекла, все ухала и ухала канонада, и короткие сияния вспыхивали за окнами, скользили по стене мрака.

... Вдруг душу раздирающий крик пронзил воздух, как меч... такой длинный, страшный и мучительный крик, что все сами тяжкие больные замолкли и тревожно подняли головы.

– Менингитик! – объяснил больной доктор. – Воспаление оболочки мозга... Сегодня утром противно долбили долотом череп... противно, жутко...

– Господи!...

– Он нас здесь доканает …

Больной в беспамятстве рвался из рук санитаров, все норовил повыше влезть на подушку и по временам испускал страшный крик, стрелой мчавшийся по палате...

... Со свечей в рук ходил священник и то тут, то там читал отходную...

... Санитары пронесли на носилках чье-то подозрительное, тихое и неподвижное тело, и лица у них были утомленные, деревянные, тупые...

– Где главный врач? – раздалось на дворе.

Насколько хватал в темноте глаз, маячили солдаты-санитары и длинные носилки... Пронзительный ветер колол щеки тысячью крошечных снежных игл… С передних носилок явственно доносился стон и судорожный стук зубов. А издали неслись дрожащие вздохи, необъяснимые звуки, от которых бросало в дрожь. И чувствовалось, что мороз сдавил горло тем кто лежит на носилках, сковал омертвелые члены, влез, впился в самый мозг костей.

– Пожалуйста, дайте скорее место шестидесяти раненым.

–Что вы, что вы, голубчик?! Да у нас яблоку негде упасть! На 50 кроватей – триста сверх комплекта!

–Как хотите, а я отсюда не двинусь! Люди страшно устали, я получил отказ уже в трех местах... А на позициях еще больше двух тысяч замерзло...

– Доктор, сжальтесь, ведь на дворе ветер и двадцать три градуса мороза... Не мертвецов же мне дальше нести!

– Родимые... голубчики... скорей бы... ой, помираю... – пронеслось в темноте.

– О, Боже мой... Ну, хорошо, хорошо, вносите их … Сестра, кладите их в главном проходе, на пол... Ох, тяжела ты, ноченька!

Через час получается приказание: лазарет немедленно свернуть, все, что останется – сжечь.

Сначала все онемели, потом в палате стал разливаться огромный шум...

Весь госпиталь был полон метавшимися в сумеречном, дрожавшем свете фонарей и занимавшегося утра, изо всей мочи кричавшими, потерявшими в панике голову людьми. Здоровые, больные и раненые, все, кто только мог встать с койки, подняться с земли, все были охвачены цепкими когтями внезапного ужаса и, словно госпиталь был готов ежесекундно развалиться, или японские штыки уж блестели в окнах, бежали к выходу, перескакивая через лежавших, топча их и сбивая с ног более слабых, бежали с сверкавшими зрачками глаз, с искривленными лицами. Там, у дверей, они скучились, столпились, дрались за первенство, взбирались на спины других, залезая в самую гущу людей и не замечая, что они всей массой напирают на двери, и что двери упорно не открываются. И все эти люди, кто на костылях, кто хромой и кособокий, в одном нижнем белье, в шинелях или желтых больничных халатах, исполосованные перевязками – казались толпой безумных, бегавших по раскаленным угольям. А кто не мог уже подняться с жесткого ложа, тот вторил ужасному хору хриплым, стонущим, слабым криком отчаяния или просил заплетающимся языком проходивших мимо взять его с собой. И те, кто недавно был принесен в лазарет и заснул каменным сном огромной усталости, те спросонок голосили неведомо зачем, шарили по сторонам руками, отыскивая ружье иль одежду, вскакивали, дико озирались и снова падали на циновки, на носилки, срывая омоченные кровью повязки. Ужасен был вид двух раненых в ноги, которые ползли на животах, в одном белье, цепляясь руками за пол, ползли к толпе у дверей, ползли страшно-медленно, как улитки, впившись зубами в окровавленный от боли губы... Вот, какой-то длинный тощий солдат, с вращающимися белками глаз, перемахнул через ползущих, сбил с ног кого-то, ковылявшего на костылях, и врезался в толпу. Последняя все увеличивалась, бешено билась у закрытых дверей, бурлила, и казалось, конца не будет этому смятенью, этому ужасу и реву. Санитары, державшие менингитика, куда-то исчезли; он стоял во весь рост на койке, точно ужасное привидение, махал руками и кричал жутким, острым, покрывавшим пpoчие голоса, криком ».

Таких «трудных ночей» было не мало во всех госпиталях. И если мужчина, случайный свидетель одной только такой ночи, так жутко описал ее, то могла ли она пройти безнаказанно для впечатлительной женской души, измученной к тому же непосильной работой? Да, часто не выдерживали на войне нервы и сестер.

Но посмотрите, – и в этом несчастье сёстры обрисовываются с самой симпатичной стороны, и здесь они остаются теми же самоотверженными подвижницами милосердия. Пунктом помешательства обычно бывает то, что наиболее близко было душе больного. По этому пункту можно отчасти судить и о духовных стремлениях человека. И вот правдивое повествование корреспондента.

Спешно грузят раненых в санитарные поезда, здесь же закапывают умерших. Несется тихое печальное «Со святыми упокой»... А снаряды падают и в поезд и на рельсы.

«В это время по полотну быстро шла сестра милосердия. В руках она держала какой-то узелок и в волнении обращалась к встречным со словами:

– Дайте мне паровоз и один вагон...

На нее смотрели с удивлением.

– Дайте, ради Бога, паровоз или хотя бы дрезину.

– Зачем вам?

– Ах, Боже мой, мне нужно: там за горой в окопах, остались раненые...

– Гора занята японцами – куда вы пойдете?

– Какое мне дело до японцев, когда там раненые... Если нет ни паровоза, ни дрезины – я пойду пешком.

И она пошла по полотну навстречу падающим снарядам. Ее едва удержали и привели на перевязочный пункт.

Впечатления ляоянских дней так подействовали на несчастную сестру, что она помешалась»⁵⁵...

Великие люди велики и в малом. И мы найдем самоотверженных сестер, подвижниц любви, не только на театре военных действий, где всегда наблюдается необычайный подъем духа и патриотизма, но и в обыкновенной жизни, если только можно назвать обыкновенным и малым то, о чем мы сейчас будем говорить.

К одной из самых страшных болезней принадлежит проказа. Помимо того, что она неизлечима и страшно уродует внешний вид своих жертв, превращая их в медленно разлагающиеся зловонные трупы; страшна она еще потому, что ставить прокаженных в совершенно невозможный условия жизни. Прокаженные отделяются от здоровых и будучи отрезаны на долгое время от всего мира проводят остаток дней своих в страшном сознании, что только одна смерть может освободить их от переживаемых мучений.

Прокаженных много у нас в Якутской области, и положение их до основания там лепрозория было выше всякого описания ужасов. Это была жизнь зверей в глухой тайге, в загрязненных, зловонных берлогах, которые они иногда не имели сил и отопить.

Но и якутские колонии для прокаженных до самого последнего времени, по свидетельству даже собственного их начальства, представляли «один ужас» – грязные и сырые помещения, без необходимых самых примитивных приспособлений. Пакля висит лохмотьями, окна с выбитыми стеклами... Но это еще хорошо. Колонии близ городов Вилюйска и Средне-Колымска расположены в дымных, холодных и темных юртах, с окнами без стекол, а с ледышками, так как стекла лопаются от ужасающего мороза.

Насильственно помещаемые в лепрозории, прокаженные совершенно не заботятся об удобствах жизни. Они едят невозможную пищу, приготовленную из гниющих продуктов, одеваются в грязные, никогда не моющиеся, лохмотья; обуваются в одни обертки; живут в пьянстве и разврате. И на вопрос: «неужели нельзя жить иначе?» отвечают: «Не стоит, все одна честь и один конец нам – могила». И действительно, прокаженные вычеркиваются из списка живых. В Якутской области на вопрос: «сколько домов на этом озере?» отвечают: «Один дом, в котором живут живые люди, и один, в котором живет человек в тяжкой болезни».

Но святое безумие любви не смущается ужасами жизни прокаженных, ни опасностью заражения, ни физическими и нравственными страданиями жизни среди них и в лице сестер милосердия идет к страдальцам, забытым людьми и самыми близкими родными и вместе с ними разделяет весь ужас совместной жизни.

Вот сестра Слепченко, работавшая сначала в Вилюйской колонии, а потом в лепрозории около Средне-Колымска. Одна дорога туда, – от Якутска более 2300 верст – уже подвиг. Дорога идет то по тундре, то по горным хребтам, с крайне крутыми и опасными пусками и подъемами. Она проходить по местам крайне безлюдным, станция от станции 150 – 270 верст, и на этом пространстве часто нет ни одного жилья. Летом эта дорога почти сплошное болото. Зимой другие неудобства; дорога ведь проходить по самым холодным местам земного шара: 40 градусов по С., обычная температура, доходить до 55 и даже 72. Ко всему этому надо прибавить еще «наледи» – эту особенность сибирских рек; выкупаться в «наледи» при такой температуре – значит потерять здоровье, а то к жизнь. Питаться приходится только сухарями и чаем. Невозможность умыться или раздаться в продолжение двух месяцев, часто промокшему насквозь; ночью никакого приюта, кроме палатки – все это может дать понятие о трудности переезда⁵⁶. Один раз сестра Слепченко ехала две недели без хлеба и соли.

Жалованья сестре полагалось сначала 15 руб., потом 25 руб. в месяц, но квартиры не было, и за крохотный угол в юрте она платила 7 и 10 рублей. Хлеб белый продается там 25 коп. фунт, черный – 20 коп. фунт, сахар – 90 коп., свечи – 1 руб. 20 коп. и все соответственно этому. При таких ценах все казенные чиновники получают там квартирное содержание и бесплатный хлебный паек – 2 пуда в месяц. А сестре – ни квартиры ни пайка и, получая такое жалованье, сама удивлялась, как она не умерла с голоду.⁵⁷

В Средне-Колымске колония от города в 8 верстах, и вот эти 16 верст, туда и обратно – в свою квартиру, сестра должна была ежедневно путешествовать по ужасающему холоду. Холод и в квартире юрте, со ледышкой в окне вместо стекла. «О какой ужасный морозище, – пишет сестра, – просто душа трепещет от страха на холоде!»

* * *

Но это хорошо еще, что нашелся и такой угол в дымной, грязной и зловонной юрте, ве же посреди живых – здоровых людей. Скоро и этого не стало – отказали, как только узнали, что сестра работает у прокаженных: еще заразит.

Целую неделю ищет Слепченко по городу квартиру, но в какой дом ни зайдет, везде один ответ: комнат нет и не будет. И сестра принуждена была поселиться в колонии, в сообществе прокаженных; совершенно одна здоровая среди них, так как врач и фельдшер имели казенные квартиры в городе.

С этих пор она уже не видела живого человеческого лица, кроме наезжавшего фельдшера. Пыталась она с ездить в город, чтобы отдохнуть от ужасного зрелища колонии; но от неё сторонились, как от зачумленной. Как тяжело это было видеть сестре и как это было жестоко со стороны людей! С горечью восклицает сестра: «просто обидно за людей, они думают, что я с железными нервами!» И тяжесть жизни среди прокаженных и все другие лишения были ничто в сравнении с нравственными муками сестры от такого жестокосердия людей.

Расстраивала ее и самая кажущаяся бесполезность её работы. «Ухаживаешь, ухаживаешь за прокаженными, – жалуется она, – чуть душу не сложишь, а безрезультатно... думаешь он выздоровеет, а он умирает и ничего не поделаешь».

Несмотря на свое скудное жалованье, сестра находила еще возможным помогать своим больным. Раздала им свои «лишние» теплые вещи (как будто у неё могли быть лишние!), давала сахар и мыло, и пряников детям их, иногда совершенно здоровым. Жалость к ним, оборванным и голодным, ничего не видящим, кроме пресной ржаной лепешки и черного кирпичного чая, и вместе с тем полная невозможность чем-нибудь помочь несчастным – доводили сестру до слез. Она начала посылать письма знакомым благотворителям, прося их прислать на её имя для прокаженных теплых вещей, мыла, сахара, бумазеи и т.п. Посылает воззвания о том же и в газеты.

И отозвались сострадательные на сердечное горе сестры, стали присылать и деньгами, и вещами, и материей. Из присланной материи она шьет на своей швейной машине, одевает сначала детей, а потом и взрослых. Сколько радости у прокаженных, но не меньше их «блаженствует» и сестра. Ведь их радость – её радость. Какою благодарностью дышат её письма к откликнувшимся на её зов, как-будто лично ей оказано благодеяние!

* * *

Но все-таки Слепченко не выносит всех физических и нравственных страданий, заболевает и берет отпуск.

По возвращении сестры из отпуска прокаженные встретили ее радостными восклицаниями: «Здравствуй хотуна (госпожа)!». Во время отпуска сестра физически мало поправилась, «а нравственно хорошо отдохнула», но по возвращении «опять начала волноваться, каждый раз возвращаясь с перевязок из бараков от прокаженных ужасно расстроенной».

Нечего и говорить, как любят сестру прокаженные, за которыми она так самоотверженно ходить, перевязывает их гниющие раны, на которых шьет, за которых лопочет, из за которых ссорится с врачем и всегда его побеждает своею нелицемерною любовью к несчастным. Она хлопочет об устройстве перевязочной – и за неимением помещения, – хотя бы в юрте. И имея в виду её энергию и любовь к прокаженным, можно вполне надеяться, что она это устроить. И эти маленькие «успехи и победы» хоть несколько облегчают тяжесть подвига сестры.

Но все-таки ужасное одиночество, отрешенность от всего света мучат ее. Она пишет, что каждый день плачет и «уже нежданные седины заблестели (у нее) на голове». Она страшно скучает по живым людям, по России; рада бывает всякой весточке с родины, и только понемногу начинает привыкать и смиряться, стараясь заполнить все время самоотверженной работой на благо своих несчастных⁵⁸.

Вот еще ужасный лепрозорий около Николаевска, на Амуре. Жизнь его вечных заключенных несравненно тяжелее бессрочной каторги. Несмотря на все возрастающее число прокаженных, сумма на их содержание остается прежняя – около 6000 руб. в год, чего, конечно, явно не достаточно. При лепрозории и по cие время нет врача, и обязанности его безвозмездно возложены на уездного врача, у которого и без того масса работы по громадному уезду. Мало того, в лепрозории не нанималось даже прислуги для ухода за больными, – для этой цели сюда периодически пригонялись каторжные команды, человек по двадцать.

И поэтому Николаевский лепрозорий сделался очагом пьянства, разврата и заразы, местом, откуда проказа широко разносилась по всей окрестности.

Рассказы о житье «николаевских мучеников» вселили в население панический страх к этому «проклятому месту», и поэтому всякий, вновь заразившийся проказой, старается скрыть болезнь и тем самым делается разносителем заразы среди здорового населения.

Но, наконец, счастье улыбнулось страдальцам. Красный Крест прислал сюда сестру милосердия – Васюкович. Выбор был замечательно удачным. Присланная сюда на короткий срок, она осталась здесь, по-видимому, навсегда, так как такие люди не бегут со своего поста.

Васюкович самоотверженно принесла себя служению прокаженным и постоянно живет вместе с ними в лепрозории. Прежде всего она позаботилась об упразднении команд каторжан и с изгнанием их уничтожилась часть прежних ужасов. Потом, как и сестра Слепченко, она обратилась с просьбами к сострадательным душам – помочь её несчастным. Сама разъезжает ока по Приморской области для сбора пожертвований, и простыми, от великого любящего сердца идущими, словами трогает христианские души; рассказывает как её мученики сидят в зимнюю сибирскую стужу без теплого платья, как они голодают, как страдают от отсутствия лекарств и всякого ухода.

Слух о её подвиге и о тяжелом положении николаевских прокаженных дошел до Швейцарии, и оттуда какой-то общиной присланы были медикаменты. Тогда в лепрозории началось было лечение болезни, но лекарства скоро вышли, а на покупку новых средств не было.

Немного приодела Васюкович прокаженных, немного подкормила их на присланный жертвы, но... чтобы продолжать дальше помощь им, нужно опять и опять просить и напоминать о чужих страданиях, и сестра не унывает, не опускает в отчаянии рук, верит в сострадательную душу человеческую, продолжает просить и, насколько возможно в её силах, облегчает горькую участь страдальцев⁵⁹

«Если извлечешь драгоценное из ничтожнаго, то будешь как Мои уста» (Иеp. 15:19).

Вот еще несчастные из несчастных, окончательно отверженные людьми – сосланные на Сахалин. Об ужасах жизни сахалинцев нам поведали многие писатели.

Но ведь Христос сказал, что Он «был и в темнице»; Он и там, искупленного Его страданиями, человека не покидает. С ним сидит там Господь и вновь с ним страдает.

Нашлась чудная девушка, которая пошла и туда – «посетить Христа в темнице» и не безуспешно пыталась и вывести Его оттуда. Это – сестра милосердия Евгеньевской общины – Евгения Майер.

На Сахалин, как известно, ссылали самых тяжких преступников. В большинстве случаев это были погибшие из погибших, которые внушали всем только презрение, ужас и отвращение. Но Майер нашла, что еще не все погибло в этих падших людях; образ Божий еще светится в них, хотя и маленькой, очень маленькой искоркой. Сестра сказала себе: ведь Христос-то спасал же грешников. Надо подойти к ним так же, как Он подходил. «И Я тебя не осуждаю, иди и впредь не греши!» – сказал Он жене грешнице. «Я тебя не презираю, иди за Мной!» – сказал Он презренному мытарю Матвею, будущему апостолу и евангелисту. «Тебя все сторонятся, ненавидят, – говорит Господь другому мытарю – Закхею, – а Я сегодня буду у тебя».

И как это слово любви действовало на грешников показывает пример Закхея: упал он к ногам Спасителя и сказал: «Господи! пол имения моего отдам нищим »...

И сестра пошла к сахалинским отверженным с горящим любовью сердцем. В разных местах Сахалина она основывает дома трудолюбия, с их свободным и хорошо оплачиваемым трудом, с их разумными развлечениями и библиотеками. И любовь совершила чудо.

Озлобленные наказаниями, презрением и ненавистью общества, сахалинцы так изверились в братьях-христианах, что сначала не решались принять протянутую им руку. С удивлением смотрели они на «затеи» сестры. Неужели нас еще могут жалеть, неужели нам могут доверять и верить в наше воскресение? И когда на деле убедились, что могут, – с какою радостью и благодарности начали они наполнять дома трудолюбия, как усердно и чинно стали в них работать, с каким удовольствием начали посещать народный дом и с какою жадностью стали разбирать книги из библиотеки, с любовью оберегая их и возвращая в целости и аккуратно.

Все учреждения сестры стали заметно облагораживающе действовать на каторжан, а в особенности на их несчастные семейства, ни в чем неповинные, но нравственно погибавшие там от ужасных условий жизни.

Видя такой успех своих начинаний, сестра стала развивать деятельность своих учреждений. Но откуда взять средств? Но сказано, что мы должны сеять, а возрастит Господь. Он не забудет дел наших, начатых в смирении от всего сердца – только для пользы ближнего. Благословил Господь и дело любви сестры Майер. Она начала обращаться с просьбой о пожертвованиях к видным благотворителям, писала в газетах, молила не судить, чтобы не быть судимыми, а лучше помочь извести Христа из темницы. Она добилась сочувствия своему делу правительства и церковной власти. Открыт был кредит на содержание домов трудолюбия. И в день «прощеного воскресения» во всех храмах матушки Руси рассказано было о трудах самоотверженной девушки и произведены сборы пожертвований на «несчастненьких».

И так до самого уничтожения сахалинской ссылки сестра продолжала оказывать несчастным и материальную и духовную помощь. И если в годину русского несчастья каторга не только удивила мир своим добрым поведением, но и встала на защиту отечества против неприятеля, то этим мы в значительной степени обязаны самоотверженным трудам сестры Майер.

«Нет больше той любви, как если кто положить душу свою за друзей своих» (Ин.15:13).

В Швейцарии в г.Лозанне в приюте для больных детей служила сестрой милосердия юная красавица, русская светлейшая княжна Ливен. Редкой доброты, кротости, сердечности, глубоко верующая, вся «не от мира сего».

В один холодный день она, озябнув, подошла с ребенком на руках обогреться к камину. Став спиной к нему, сестра вдруг не увидела, а почувствовала сзади себя столб пламени. Поняв в чем дело и не думая том, чтобы тушить, она с редким спокойствием быстро направляется к кроватке и кладет нее ребенка. Потом опять-таки ни минуты не думая о себе, а только о том, как бы не произвести пожара в палате больных, сестра быстро направляется к выходу и останавливается на сквозняке, вполне основательно рассчитывая, что здесь на сильной тяге воздуха, все, что есть на ней, быстро сгорит и огонь прекратится сам собой, без опасности для помещения.

Три дня в страшных мучениях умирала сестра и все ждала приезда из России матери, которую, незадолго перед этим, просила приехать навестить ее. И дождалась.

Перед кончиной глаза её засветились необычайной радостью и она, вставь во весь рост на постели, громко и радостно произнесла: «Господи, как хорошо!»

Верим, чистая душа, возлюбившая ближних своих «даже до смерти», верим, что там, с Господом, тебе, несомненно будет хорошо.

К сонму великих сестер должна быть причислена и недавно умершая, редкая подвижница любви – княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, всю свою долголетнюю жизнь, с самой ранней юности, посвятившая беззаветному служению ближним, помогая им словом и делом.

Здесь место сказать о ней не только потому, что долгое время она была сестрой милосердия, но также и потому, что именно это служение дало ей возможность впервые проявить свою великую душу. Оно раскрыло ей всю бездну страданий людских, дало ощутить сладость крестоношения, радость облегчения чужого горя; оно выяснило – в чем её счастье, чему должна быть отдана вся её последующая жизнь. До конца жизни она была «сестрицей», хотя официально не принадлежала уже ни к какой общине и не носила форменного платья.

Княжна родилась 9 октября 1827 года и росла болезненным ребенком. Уже девушкой родители повезли ее для лечения к заграничным врачам, но и те не помогли больной; там у неё даже отнялись ноги и правая рука.

Княжну повезли в модный курорт того времени – Гапсаль, но после второй ванны болезнь обострилась настолько, что княжна кричала от невыносимой боли в груди и во всем теле; лицо так потемнело, что на него страшно было смотреть. Доктора предсказали скорую смерть. Но княжна обратилась с горячей молитвой к Богу и на другой день почувствовала себя здоровой.

Окончательное выздоровление свое Мария Михайловна связывала с чудесным исцелением посл молебна в Петербургском Казанском соборе у иконы Богоматери⁶¹. И с тех пор княжна серьезно никогда не болела и дожила до глубокой старости, всегда отличаясь хорошим здоровьем и выдающеюся выносливостью.

Долгая болезнь и чудесное выздоровление наложили на княжну свою особую печать: она стала относиться к жизни серьезнее и решила впредь жить исключительно для Бога и ближних.

Первым плодом души, полной веры, любви и сострадания к людям было устройство общины сестер милосердия в селе Бурики, Псковской губ., Порховского уезда – имении Дондуковых. Дальнейшее существование общины обеспечивается капиталом. При общине устраивается больница для женщин и детей сифилитиков, так как М. М. признавала эту болезнь страшным бичом среди темного крестьянского люда. Княжна не пожелала быть начальницей в своей общине и ничем не отличалась от прочих сестер, взятых, по преимуществу из крестьянок.

В турецкую кампанию М. М. работает в действующей армии. Затем опять в своей больнице среди пораженных ужасною болезнью. Сюда из дому ей часто присылали вкусные блюда или лакомства, но ей стыдно есть что-нибудь такое, чего нет у других и все принесенное она отдает больным. О себе она никогда не думает. Все свое имущество отдала общине, а все, что получает от родных до последней копейки идет на бедных. Ради них она лишает себя самого необходимого. Нередко выходя из дому тепло одетой, она возвращается совсем налегке, раздав по дороге свою теплую одежду каким-нибудь встретившимся ей несчастным. Делилась с неимущим последней сменой белья, что особенно огорчало её мать. Как-то она возвратилась из поездки в мужском нагольном тулупе, взятом в долг на станции – шубу свою она отдала, ехавшей в вагоне больной, по бедности очень плохо одетой.

Кроме третьего класса княжна других вагонов не знала, а в Петербурге и конку считала роскошью. Уже в преклонных годах пешком ходила она из одного конца города в другой, посещая бедных, разнося посильную помощь, и не стеснялась отдыхать на ступеньках столичных магазинов. Иногда уже поздно вечером заходила княжна к кому-либо из друзей, которые старались воспользоваться случаем, чтобы предложить сестре милосердия взять ванну и любовно подкладывали под благовидным предлогом новую смену белья. Тут обнаруживалось иной раз нечто невероятное: в холодную осеннюю погоду М. М. пришла к своей приятельнице в Галерную гавань и у неё не было даже чулок на ногах – прюнелевые ботинки были надеты прямо на голую ногу.

Убивание плоти, лишение себя удобств, христианское нищенство – являлись лишь дополнением к существу сестры Марии. Свое имущество она раздала, но ведь не одним кошельком можно быть полезной для ближних. Княжна воплотила в себе искреннюю предстательницу о нуждах людей, угнетенных судьбой, ходатайствовала за них, просила, молила и нередко, к великой своей радости, добивалась благоприятных результатов. Она вся проникнута была любовью к людям и стремилась оказать, хотя какое-либо облегчение нуждающимся. Помогала бедным не откладывая, всем, чем могла, снимая с себя последнюю рубашку. Служа больным, она не только ухаживала за ними, но и утешала их, поддерживала веру в милость Божию, молилась вместе с умирающими, любовно погребала умерших, провожая их на место вечного упокоения.

* * *

Известно общее сердобольное отношение русского человека к заключенным. У М. М. эта народная особенность обрисовывалась особенно ярко. Устроив жизнь своей общины, она ушла из неё и почти всю свою остальную долгую жизнь посвящает заботе о страждущих в тюрьмах. Кажется, нет в России темницы или крепости, куда не мог бы проникнуть этот истинный «друг заключенных». Даже недоступный Петропавловская и Шлиссельбургская крепости – «откуда не выходят, а выносят » – пред нею раскрыли свои ужасные двери. Никакие недомогания и телесные страдания, ни опасные русские дороги, ни весенние разливы, ни зимние стужи не могли удержать ее от посещения заключенных и ссыльных даже и на далеком севере. По её любимому выражению, она совершенно «забывала свое метрическое свидетельство», т.е. не считалась с своими летами и, вступив уже в девятый десяток лет жизни, немедленно шла туда, где была в ней нужда.

Чтобы чаще посещать шлиссельбургцев, эта аристократка по рождению и положению в обществе снимает поближе к крепости комнатушку и питается только плитками шоколада и сухим печеньем, так как больная хозяйка квартиры ничего не может приготовить. И только по воскресеньям княжна уезжает в Петербург к сестре, чтобы немножко откормиться.

Она посещает уголовных преступников, убийц, безвестных бродяг и проституток в больницах; бесстрашно беседует в одиночных камерах с самыми тяжкими преступниками – и всюду несет искреннее слово утешения. Порою приходится выслушивать ей и площадную брань, насмешки, богохульство и выносить потоки грязи... Но лаской и теплым обращением, любезным вниманием к нуждам озлобленных людей, поносивших ее, она в конце концов смягчала самые черствые, огрубевшие сердца, а затем уходила в свой крестовый поход, добывая у власть имущих облегчение и смягчение участи несчастных.

Здесь тихая, мирная сестра проявляла героическую энергию, неотступно стучалась в двери духовных и мирских властей, вплоть до высших чинов. Часто встречала она самое жестокое порицание своих домогательств. Так что иногда невольно вырывается у неё печальное восклицание: «Нужно просить и умолять Господа о помощи беспомощным». И тогда пишет она знакомым пастырям: «О, помолитесь о них. Упросите ваших братий священников вступить в права, дарованные им, чтобы, став между живыми и мертвыми с кадильницами, полными фимиама, как Аарон, заступить погибающих ».

Неудачи и отказы не останавливали М. М., она продолжала молить, и в конце концов, благодаря своему искреннему воодушевлению и удивительной неослабной настойчивости, она будила в сердцах, казалось недоступных жалости, святые чувства сострадания.

Чуткое сердце великой христианки со скорбью узнало об одной излишней и странной жестокости по отношению к заключенным шлиссельбургцам. В тюремном помещении не было церкви. Княжна начала хлопотать о постройка храма. Ей отвечали, что политические заключенные как атеисты не желают и ходить в церковь.

М. М. примерами доказала, что не только желают, но и очень скорбят от невозможности посещать Богослужения, что шлиссельбургцы не раз просили позволения сходить в крепостную церковь и что, наконец, в других тюрьмах очень многие политические с удовольствием посещают храм. Получив все же отказ, княжна пошла выше. Там ей сказали, что для того, чтобы строить церковь, придется проломить стену крепости – для выхода рабочих и что вообще нельзя производить такие капитальные постройки в тюрьме, содержащей самых тяжких государственных преступников – из опасения побега. Предварительно надо переводить всех в какое-либо другое место; а это связано с большими неудобствами. Но княжна не унималась и церковь все же была построена, хотя и после того, как политическая тюрьма в Шлиссельбурге была уже, в 1906 году, упразднена.

Княжна ищет убежденных священников в тюремные церкви и скорбит о недостатке работников на ниве Христовой в переполненных тюрьмах России.

М. М. осмелилась даже ходатайствовать о назначении определенных сроков для шлиссельбургских узников. Она напоминает, что самый большой срок для каторжных работ в нашем законодательстве – 20 лет, а шлиссельбургцы сидят уже более 20 лет и, следовательно, они все должны быть выпущены на свободу. С этой мыслью она едет к одной из великих княгинь, обращается ко всем сановникам; а когда и это не помогло, накануне манифеста 17 октября 1905 года собралась подать прошение Государю, к которому обращалась уже не раз.

Через четыре дня – 21-го октября объявлена была амнистия всем старожилам шлиссельбургской тюрьмы.

В эти дни великой радости для М. М. ей пришлось поработать для узников еще больше, чем прежде. Надо было отыскивать их родных, а пока дать приют хоть где-нибудь. И она привела их в квартиру своей сестры, здесь устраивала им свидания с родными, вела переговоры с администрацией, и так до тех пор, пока все освобожденные не разъехались по своим родным.

* * *

Особенным предметом заботы святой старушки были больные преступники, потому что это, по её мнению, «несчастные из несчастных». В частных письмах и воззваниях к обществу она рассказывает о том, как доктора тюремных больниц, не входя в палаты, торопливо подписывают «то же, то же..., т.е. лекарство над именами страдальцев», лишенных всякого ухода, лежащих на двух сдвинутых кроватях поперек вместе, и отцов, и матерей с больными и здоровыми детьми. Все покрыты насекомыми до изменения цвета тел. Жестокость надзирателей еще более увеличивает страдания несчастных.

Но еще тяжелее положение выгнанных из тюремных больниц, в особенности, в зимнюю стужу – раздетыми с проходным билетом, подвергающим штрафу всякого, приютившего такого больного более суток. Большинство выпущенных из тюремных больниц поражено какою-нибудь хроническою неизлечимою болезнью, их не принимают ни в одно лечебное учреждение и, следовательно, обрекают на неминуемую гибель – в голоде, холоде и тяжких страданиях.

М. М. хлопочет о допущении сестер милосердия к уходу в тюремных больницах. Она просить епископов учреждать попечительства для облегчения участи больных узников, просит устраивать больницы при тюрьмах, санатории при монастырях – для отпущенных из тюрьмы с чахоткой и другими хроническими тяжкими болезнями.

Последние дни жизни М. М. украсились новым видом заступничества за несчастных людей. Она обратила внимание на поспешность приговоров военных судов к смертным казням, особенно частым тогда, в дни усмирения возмущений. Истинная христианка, она глубоко верила, что нет таких закоренелых преступников, которые не могли бы рассчитывать на милосердие Божие и на спасение во Христе Иисусе. Тем более молодые люди, действующие по увлечению, заслуживают снисхождения. Для них вся жизнь еще впереди и каждый из них еще может быть полезным членом общества, чему и было много примеров.

И поэтому М. М. дерзала ходатайствовать за приговоренных к смерти у высшего начальства, особенно, когда видела молодое увлечение или даже соблазн по неопытности. Нередко она подвигала на заступничество петербургского митрополита Антония. Даже на смертном одре княжна не переставала чрез своих помощниц хлопотать за осужденных на казнь и, вообще, оказывать им ту или другую помощь.

С какою трогательною заботой М. М. вела списки имен заключенных в тюрьмах и умерших их товарищей. Она подавала их на поминовение за обедней и сама ежедневно за молитвой прочитывала их с особым вниманием.

Нечего и говорить, каким уважением и авторитетом пользовалась М. М. у заключенных. Известный шлиссельбуржец Морозов пишет: «в древние времена она была бы христианской мученицей и святой, а в более поздние, чем мы живем, она была бы тем же, чем и теперь, – героиней самоотвержения и воплощением бескорыстной любви к ближним ».

Почти каждый из заключенных старался насколько возможно выразить свое внимание и благодарность неутомимой заступнице своей, за её желание внести в их жизнь какую-либо отраду. От своих трудов они присылали ей – кто деревянную шкатулку, кто костяной крест, кто гербарий, вазочку, цветы, овощи, разные ягоды и т.п.

Приведем здесь трогательный рассказ одной из заключенных Шлиссельбурга – В. Н. Фигнер.⁶²

«В огороде Фроленко росла прекрасная вишня, посаженная им. Каждую весну она стояла вся облитая белым цветом, и Фроленко с гордостью истинного садовода звал всех по очереди посмотреть на чудное дерево... Но надежды на плоды год за годом оказывались тщетными, цветы оказывались пустоцветом. Наконец, в 1904 году на дереве оказалось 16 вишен! Как берег их Фроленко! Хотел шить мешочек из марли, чтобы укрыть от воробьев. Все 16 дозрели. 13 из них Фроленко раздал каждому из нас по одной, а три остальных я должна была торжественно преподнести Марье Михайловне».

* * *

Сестра Мария, эта истинная ученица Христова, обладала редкой в наше время глубиной веры, из которой уже проистекали её дела. Она соединяла в себе оба идеала женщин христианок – Марфы и Марии; она умела не только служить Христу, но и избирать «благую часть» избранных – припадать к стопам Божественного Учителя в пламенной молитве и просвещаться серьезно и сердечно Его учением.

«В молитве и таинствах церкви, – пишет она, – для меня – действительность жизни. Каждый день с чувством благодарности молюсь словами задостойной молитвы литургии Василия Великаго». Она помнит почти наизусть многие страницы святоотеческих творений, произведшие на нее особенно сильное впечатление. Евангелие всегда при ней и его святые страницы она читает больным и заключенным. Библейские события так живо стоять пред её духовным взором, что ими она постоянно поверяет жизнь свою и окружающих и судьбы отечества, и постоянно зовет к покаянию, убежденно уверяя в милости Божией к смиренным и покаявшимся.

Благоговение пред таинствами церкви позволяет ей видеть то, что незаметно для других и глубоко страдать за поругание святыни. Так она дерзновенно пишет: «В тяжко согрешившей нашей родине, кроме общих беззакония людских, совершается еще грех отрицания слов Спасителя относительно искренно покаявшихся и соединившихся с Господом в святом Причастии и после сего казненных преступников. Они без молитвы и погребения зарывались в землю, как негодная вещь, а для верующих христиан в таком отношении к казненным причастникам Тела и Крови Христовой видится поругание Самого Иисуса Христа в христианском государстве. Не есть ли этот трех один из тех грехов, вопиющих к Небу, которые настойчиво требуют покаяния».

* * *

Четыре последних года жизни сестры ее снедал страшный недуг – рак груди. Почувствовав, что силы ослабевают, она удвоила свою энергию, как бы опасаясь что не успеет сделать всего намеченного ею. Желание и радость помочь другим жили в ней так сильно, что даже в минуты страшной физической усталости и болезненных приступов стоило ей узнать, что кто-либо нуждается в общении с нею, беседе или помощи, как мгновенно в ней пробуждались силы и энергия пойти навстречу такому просителю и внести в чужую душу просветление и отраду. До последних дней жизни, еще за четыре дня до смерти, уже коснеющим языком диктовала она письма с просьбами об устройстве судьбы разных бедных.

В это время ею продиктованы два воззвания, напечатанный уже после её смерти. Одно – «Сестрам милосердия», другое – «О больных в тюрьмах». В первом великая сестра дает много ценных указаний сестрам как «достойно ходить своего звания». На первом месте стоит здесь наставление: «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите». Затем идет: «чтете слова Божия и главное – смирение». «Утрата кротости и смирения – настоящая причина тех смущений и скорбей, который мы приписываем людям». И пришедшей в такое «смущение» и раздражение старшей сестре М. М. советует – «временно прекратить свои занятия и отношения к другим сестрам, пока чтением слова Божия и уединенной молитвой не испросит она у Господа Его духа, и общения с Иисусом Христом для исполнения Его воли».

Замечательно также наставление М. М., касающееся забот о материальном благополучии общины: «Корыстолюбие так свойственно человеку, что он способен из ложно понятого усердия перенести эту страсть в благотворительное учреждение... Когда дело идет о приобретении денег для расширения деятельности общины, необходимо придерживаться дозволенного Господом, а не средств, изобретенных людьми, для достижения так называемых благих целей. Все средства человеческие, несогласныя с духом Христовым, не должны быть допущены в управление дома, посвященного Господу».

Во втором воззвании М. М. выясняет весь ужас положения больных в тюрьмах, а еще более, выгнанных из тюремных больниц, и призывает общество помочь этим несчастным, напоминая слова Христовы – «не судите»... и – «Я был в темнице».

Последние три недели жизни М. М. ее ежедневно посещали или митрополит Антоний или епископ гдовский Кирилл. Беседуя с пастырями церкви, больная временами забывала о своих тяжких страданиях. Вообще, терпение и кротость, с которыми она переносила мучительную и длительную болезнь, поражали всех ее окружающих. Ни слова ропота, не взирая ни на какую боль, напротив, желание успокоить близких.

Накануне смерти сестры Марии, в 8 часов вечера, к ней приехал митр. Антоний. Больная страшно ему обрадовалась, лицо её просветлело. Владыка пробыл у неё целый час, читая ей вслух любимые её места из Евангелия и посланий. Скончалась 15 сентября 1909 года в 11 часов утра, на 82-м году жизни, окруженная близкими родными и друзьями.

По её желанию тело её перевезено было в с. Бурики и похоронено в ограде церкви при основанной ею общине сестер милосердия. Все панихиды и отпевание отнюдь не носили характера печального погребения. Торжественная архиерейская служба среди ярко освещенного храма и пробивавшихся лучей солнца и кроткий лик умершей, утопавшей в белых одеждах и белых цветах, – вызывали какое-то необычайное чувство благоговейного сознания, что это не обычная смерть, а настоящий переход в лучшую жизнь истинно верующей души, соединение с Христом, которому покойная так радостно послужила всю жизнь.

Великую Княгиню Александру Петровну её биографы считают «идеальным образом милосердной сестры русского народа». Дочь известного гуманиста Е. И. В. Петра Георгиевича Ольденбургского, она родилась в 1838 г. и была в замужестве за Великим Князем Николаем Николаевичем. Княгиня унаследовала от отца доброе сердце, сострадательность и потребность деятельного служения ближним.

В юных уже годах она отдавала все свои «карманные» деньги на помощь бедным и больным детям. Потом, помимо оказываемой ею из своих средство материальной помощи различным благотворительным учреждениям, она является деятельной руководительницей в возникавших по её инициативе благотворительных учреждениях.

Вскоре после замужества ею основана в Петербурге Покровская община сестер милосердия, больница, амбулатория, отделение для девочек-сирот, училище для образования фельдшериц. Здесь впервые и училась Великая Княгиня нелегкому делу служения больным и это служение так пришлось по душе ей, что она не могла уже оставить его никогда.

Во время русско-турецкой войны Её Высочество на собственный средства организовала санитарный отряд.

В 1879 г. она оставила Петербург вследствие своей тяжелой и, казалось, неисцелимой болезни, и переехала на жительство в Киев, приступила к осуществлению своей великой мысли – созиданию женского монастыря с многочисленными лечебными и благотворительными учреждениями, т.е. к созданию, как она называла, «живого монастыря», соединению монашеского подвига с делом милосердия.

В чудном уголке Kиевa – Лукьяновке, на высоком живописном откосе Вознесенской горы, сплошь покрытом вековечными деревьями, скоро вырос целый городок Покровского монастыря, в русском стиле. Все здесь создавалось под личным наблюдением Великой Княгини: все планы составлялись ею, счета по постройка и содержанию всех учреждений велись лично ею: здесь не было деревца, которое не было бы посажено по указанию её, не было гвоздя, вбитого не по её распоряжению. Выстроен собор, дома для монастырских сестер, грандиозная больница, лечебница для приходящих больных, образцово устроенная аптека, училище для девочек-сирот, приют для слепых, приют для неизлечимых хронически больных женщин, бараки для заразных больных, анатомический покой для нужд больницы, прачечная, странноприемница, куда шел голодный и холодный и находил заботу, приют и ночлег.

Все здесь созидалось крайне быстро, энергично; буквально не было ни мгновения, когда бы живая деятельность Великой Княгини замирала. Казалось она спешила увидеть поскорее воплощение своих мыслей в реальную оболочку. «Я боюсь не успеть сделать все то, что я должна здесь сделать»: говорила она.

В монастыре введен был строгий студийский устав. Княгиня внимательно следит за совершением богослужения, сама пишет расписание церковных служб и присутствует, по возможности, за всеми ими, при чем иногда сама читает шестопсалмие, часы, канон и пр. Она «среди монахинь монахиня», есть только обычную скудную монастырскую пищу и из монастырской утвари – деревянных чашек и деревянными ложками.

Но Княгиня участвовала не только в молитвенно – аскетическом подвиге сестер, она для них пример и в их подвигах служения ближним. Она была для больных и сестрою милосердия, и сиделкою, и матерью.

И все это так просто, так радостно. Целые годы ею проведены среди больных – в полном значении этого слова. Она жила в одной из больничных палат в постоянном непосредственном соприкосновении с ними, проводила дни и ночи в таких условиях и при такой обстановке, что эту жизнь необходимо признать непрерывным подвигом.

Дверь её комнаты не закрывалась для того, чтобы и в ночное время она могла слышать стоны и жалобы больных и идти им на помощь. По её собственным словам, тишина и покой ее будили, так как она боялась пропустить минуту необходимой помощи страждущим. Ко всем трудным больным она вставала по нескольку раз в течение ночи и тем нередко лишала себя и того наименьшего отдыха, который необходим для поддержания здоровья и сил. Из её рук больные получали лекарства, из её уст они слышали слова ободрения, утешения, сострадания. Она балует лакомствами призреваемых детей. Почти всех больных, которым предстояли операции, она, пока позволяли силы, мыла собственными руками, чтобы обеспечить необходимую чистоту и зависящий от того успех операции, не полагаясь в этом случае на других. Но собственно здесь, в таком серьезном деле, она мало полагается на человечески силы, а больше призывает благодатный. Помолиться от души об оперируемом, все приготовленное молитвенно окропить святой водой. Все тайно, твердо и убежденно.

Нося в себе самой давний недуг, пережив две тяжелые операции, страдая одышкой, великая труженица не думала о себе, не заботилась о своем собственном здоровье и вся отдалась избранному ею высокому подвигу, и с такою радостью несла его, что считала себя «счастливейшей в мире».

Её бодрый и радостный вид ободрял и укреплял окружающих и пример её заражал всех.

Так почти 20 лет самоотверженно трудилась Великая Княгиня, входя во все мелочи обширного хозяйства многочисленных учреждений монастыря. Она даже находила время собственноручно вписывать каждого вновь прибывающего в больницу.

Но едва ли не большим, по ответственности, трудом было воспитание и нравственное руководство своими сотрудницами. И здесь заслуги Великой Княгини пред русским обществом еще более велики, чем вся её прежняя деятельность. Покровский монастырь сделался училищем истинно христианского милосердия, из которого вышли выдающиеся сестры. Таковы, прошедшие искус под руководством самой Великой Княгини, прославленная «сестра разбойничков» Варвара Шкляревич, ближайшая сотрудница Великой; Княгини сестра Магдалина, оставшаяся в монастыре и др.

Обычно смешивают слабохарактерность с добротой, но любящий ищет пользы ближнего, а потакание всегда во вред воспитываемому и вовсе не есть проявление истинной любви со стороны воспитателя и начальника. Великая Княгиня была человеком не только великого сердца, но и сильной воли, она сумела провести в жизнь совсем новое у нас на Руси дело – связать больницу и монастырь в одно учреждение, поэтому она умела и воспитать, предъявлять свои требования с любовью, сердечно, но и с непререкаемым авторитетом. Вот например её наставление пришедшей в монастырь Шкляревич: «На первый раз, вот вам послушание: раньше всех вставать, позже всех ложиться, меньше всех кушать и ниже всех кланяться. Когда вы раньше всех встанете, то покажете другим пример бодрости и деятельности. Ложась после все, вы будете иметь возможность проверить – все ли улеглись и все ли в порядке. Будете меньше всех кушать, – приучитесь к воздержанию, а частыми и низкими поклонами – к смирению. Когда вы это немногое, но очень важное, выполните, я скажу вам, что дальше делать»⁶³. В числе других наставлений был постоянный призыв сестер к молитве. «Всякий шаг – с молитвою на уме... Это могущественная сила, все дурное поглощающая. При этом настроении вы всегда будете благодушны и счастливы. Предавайте себя в волю Божию. Все принимайте с горячею любовью от руки Господа, тогда все будет на душе присное радование».

О глубоком религиозном настроении самой Великой Княгини свидетельствуют одни уже храмы монастыря, собор которого превосходит обширностью все киевские храмы. О том же говорить её настольный книги. Это – лежащая в её келье на аналое Евангелие и псалтирь церковного формата и святоотеческие творения, все испещренные её замечаниями, свидетельствующими о глубоком вдумчивом чтении. И келья её была устроена рядом с больничною церковью, чтобы можно было слушать службу, не покидая больницы, всякую свободную минутку.

Надо ли говорить, что подвижница инокиня была и смиренна. В последняя минуты своей жизни, при тяжелых физических страданиях, она сделала все распоряжения о своем погребении, могиле, отпевании и даже поминовенном столе. Простой, сосновый, некрашеный гроб был уже готов около десяти лет назад. Похоронить себя она завещала непосредственно в земле, без сводов, на месте, ею давно предназначенном. При погребении не должно быть ни речей, ни венков. Простой деревянный крест – единственный надмогильный памятник. А отпевание совершено было по иноческому чину, так как из завещания, хранившегося в ризнице Киево-Софийского собора, оказалось, что Великая Княгиня давно уже приняла постриг с именем Анастасия⁶⁴.

Мы могли бы бесконечно рассказывать еще о сестрах, работающих на эпидемиях – тифа, дифтерита, оспы, холеры, в голодающих деревнях, пораженных цингою и тифом и т.п.., о сестрах, теряющих здоровье и самую жизнь, но облегчающих своим подвигом физические и нравственные муки тех, от которых отреклись очень часто и самые близкие родные.

В их жизни тоже бывает так: много интересных страниц, полных самопожертвования и героизма. Но добродетель скромна. И поведать миру эти утешительный страницы истинного жития во Христе могли бы только те, которые сами несли крест болезни, или хотя бы только прикоснулись к подвигу крестоносного служения, ухаживая за своими близкими.

На эпидемиях, кроме необходимости нести особенно напряженный, без отдыха, труд, кроме опасности заражения, есть еще большая опасность – от темноты народной, находящей причину болезни в докторах и больницах. «Холерные бунты» у нас не редкость.

И вот одна из жертв их.

В район, охваченных холерной эпидемией, приехала сестра Нина. В действительности, она вовсе не приехала, а пришла... О. Николай даже руками всплеснул, когда на пороге его дома показалась худенькая фигурка сестры с небольшим чемоданом в руках.

– Пешком?.. это с вокзала-то?.. Десять верст?.. Что же вы не предупредили? Грех какой. Мы бы лошадей выслали.

–Зачем это? И сама хорошо пришла. Именье мое небольшое, ноги здоровые.

За полчаса чаевничания сестра Нина совсем очаровала о. Николая.

«Да это какая-то особенная душа, кристальная, детская... «Божий человек »...” – думал он и радовался.

–Укажите-ка мне, батюшка, келийку мою...

О. Николай проводил сестру Нину в её квартиру в школе на Песчаном хуторе.

–Только как же вы, матушка, жить-то там будете? За селом, и никого там нет, кроме сторожа.

–Ну, вот. Я не робкая. Да я найду себе и компанию: вон, квартира-то какая большая.

А какая большая – две комнатки.

И ведь, правда: сестра нашла себе и «компаньона».

Через день услышал о. Николай, что у сестры Нины постоялка. Притащила полуслепую старуху. Мы и то ее просмотрели, а она разыскала; бедная, совсем голодная старуха. Прохоровна сама рассказывала батюшке, как ее «зарекрутила» сестра.

–Пришла ко мне... Что, мол, тебе, матушка? А она: «Пойдем, бабуня, ко мне: плохо, видно, тебе живется?» Знамо, мол, бедна, хлеб-то чистый только в праздники. Да какая я тебе прислуга: чуть вижу...

–Идем-идем, куда тебе в прислуги. И Бог бы меня наказал, кабы я такую Божью старушку на себя работать заставила.

– Так как же я-то?..

–А ты так... живи. За мать мне...

Повела. Устроила меня в раю. Постель сделала... и правда, точно я госпожа, а она моя прислуга. Божий она человек! Христа ради юродивый.

Вот так похвала! Но сколько любви и ласки было в такой характеристике.

«Христа ради юродивый»... Хорошо!

– Как это вы надумали такой крест на себя взять? – спросил как то вечером сестру Нину о. Николай.

–А так... Была я барышня, как все, те. без дела, с какими-то «мыслями»; но мысли эти стояли как то от души «особо». Мысленно готова была я всему миру служить, но фактически душа все-таки больше лежала к магазину Бомарше. Но все-таки числилась «сестрой сотрудницей» в одном благотворительном обществе и по поручению его ходила по «бедным людям». Здесь, увидав воочию горе людское, решила итти облегчать его.

Два месяца работала у сестры Варвары, в Любани, в её столовой «для разбойничков». Ну эта меня совсем обратила... В ней самой так жалости много, что пробыть с ней неделю, а потом жить, как прежде жилось, уже нельзя. Потом в Лесне у матушки Екатерины училась. Тоже большая школа. Теперь вот сюда Бог привел. Поучусь и здесь...

«Поучусь». Чему уж ей учиться? Она сердце нашла чистое, а такие «Бога видят, и с Богом, и в Боге видят все, и не требуют да кто учит их», говоря словами св. Иоанна Богослова.

С сестрой Ниной в приход о. Николая сошло благословение Божье... Подвижная, неугомонная, она была всюду, где нужен был «глаз или добрая рука». Для села она стала необходима, как воздух. Она стала и и доктором для села, и секретарем для безграмотных баб, и даже судьей.

К ней ходили, как «к Деворе на гору Ефремову», судиться.

В квартирке сестры Нины скоро появилась. и другая жиличка. «Это, чтобы не было скучно Прохоровне», как объяснила сестра Нина.

Вскоре совершилось чудо: такие же жилички появились еще в трех уже крестьянских избах... И сделала это чудо та же Нина, внушив состоятельным людям приютить бездомных и осиротевших.

* * *

Но вот приближается и сюда страшная гостья – холера. Вместе с нею идет «безумие» – та разрушительная тревога, которую создает повальная болезнь. Чувствуется близость «безумия мятежа»... «Глаза» крестьян переменились. У многих нет-нет и проскользнет что-то звериное.

«Она» пришла.... В судорогах корчится больной. Лицо синее и в глазах уже смерть. Сестра Нина хлопочет, оттирает тело, ставит бутылки к ногам. Фельдшер, приписанный к нашему бараку, боится и подойти: стоить издали и смотрит.

–Неси в барак! – кричит он санитарам. Те нерешительно подходят....

А народ толпится темный такой, черный...

–Ну, одного отделали... – слышу сзади.

Больного унесли, а вечером другой, на другой день третий, и пошло... В больнице спасает по-видимому сестра Нина. Она не спит. День и ночь возится с больными. Есть уже много выздоровевших; их встретили, как воскресших из мертвых: с изумлением и испугом. Что это, дескать, из больницы, а живые?

Можно надеяться, что все сойдет мирно. Смущает одно: очень у крестьян нервы скверные, в результате всех пережитых тревог: война, мобилизация, толки о земле и переделе.

Вчера пришел в больницу мужик: у него дочь взяли лет 13. Кричит: «Отдайте Катьку!» Сестра Нина уговаривает: «Нельзя, если возьмешь, умрет она».

–Давай, не твое дело, мое дитя! – схватил девочку и тащить.

–Милый, оставь ты ее Христа ради, умрет.

Неизвестно, что подействовало на мужика, оставил.

* * *

Девочка умерла... На похороны, мужик «сбил толпу»... Было видно, что что-то задумали. Однако, дали похоронить. Но вдруг прорвалось...

Толпа совсем небольшая, но дикая, безумная, безудержная, двинулась к больнице.

– Ломай, бей... чего их жалеть!

Подошли к воротам школы больницы, встали и молчат, точно одумались.

– Чего вы? – крикнул мужик. – Идем!

И снова нахлынуло на всех безумие. Сестра Нина встала в дверях, раскрыла руки, бледная, с светлыми, горящими глазами. «Не пущу, – кричит. – Побойтесь Бога, куда вы, зачем вы.... Христа ради уйдите!...»

–Чего? толкай ее, уморила Катьку!

Ближайшей размахнулся и ударил сестру Нину в висок. Она вскрикнула и повалилась.

Толпа бросилась через нее, началась вакханалия: больных вытащили на улицу, разбивали шкафы, ломали мебель... Через полчаса все опустело.

Около святой мученицы плакала барышня. Она целовала сестру, молила ее встать, кричала. Сестра Нина не приходила в себя. Она была еще жива, но с ней не было обморока: это было начало смерти. А толпа бросилась ломать ворота бывшей божедомки, где стояли гробы, вынесли три-четыре гроба и тут же на улиц стали ломать у них крышки.

Отец Николай был дома. Когда к нему прибежали сказать о том, что случилось, он с тоской и смертью в сердце, схватил крест и дароносицу и пошел туда.

Толпа в это время еще громила гроба.

– Братцы! – выкрикнул он.

Толпа остановилась.

– Братцы... братцы... – о. Николай не мог говорить и может быть это спасло... «Безумие его печали» отрезвило.

Наконец ему удалось найти слова:

– Братцы, было время при апостолах. Послал Бог чуму в Антиохию. Умирали больше язычники. И вот христиане брали тела мертвых язычников на плечи и несли их хоронить.

А у нас христиане разбивают гробы покойников, не дают даже в гробах мирно спать тем, кого призвал Бог.

И убивают, на горе и позор тем же покойникам, которым и дни, и ночи отдавала святая. Ведь вы знаете, что такое сестра Нина? Святая, ведь. Для кого она жила? Для вас, все она отдала вам, жизнь отдала... служила, как ангел Божий, и вот, говорят, вы ее убили. Идемте, хоть у умирающей попросим прощения.

И сверх ожидания крестьяне пошли.

Сестра Нина очнулась. Она посветлела вся, когда увидала Святые Дары.

Мужики молчали.

– Вот, сестра, пришли просить прощения за то, что сделали зло.

– Милые мои, Христос вас пожалей...

Сестра Нина более говорить не могла. Она снова потеряла сознание.

Мужики плакали...⁶⁵

Скажут, что страшные эпидемии тоже, как и война, исключительные случаи, зовущие сострадательную душу на исключительные подвиги любви. Но вот свидетельство о рядовой работе сестры милосердия, ежедневной, изо дня в день, свидетельство состоятельной интеллигентной женщины, захотевшей немного приобщиться к подвигу сестры милосердия⁶⁶:

“Я заявила сестре, что хочу изучить уход за чахоточными... Сказать откровенно, я не поверила молодой сестре, что уж так тяжело в чахоточном отделении, и хотела проверить... В этот же вечер я вошла в ту же палату, куда несколько месяцев назад я входила с умершей сестрой С.

Грустные воспоминания заставили нас разговориться о ней с сестрой К.

–Да, заразилась бедная, не по силам ей было, – говорила сестра К.

–А вы не боитесь? – поинтересовалась я.

– Нет, у меня в роду не было чахоточных и у самой грудь здоровая, а, впрочем, все под Богом ходим, – отвечала она, – заразиться не трудно.

Мы стали обходить больных, давая лекарства им; кашель, то легкий, то тяжелый, надрывающий душу и грудь, раздавался по палатам. Далее, в глубине палаты, помещались больные горлом; у самой же каморки (т.е. в комнатке, где отдыхали сестры) – за деревянной перегородкой, в той же палате лежали гангренозные, умирающие.

Ночь прошла вся в хлопотах, одного разотри – отеки, другого переверни, третьему дай подушку с кислородом; без передышки ходили мы и помогали больным с помощью санитаров, которые сами утомленные еле бродили. Наконец в три часа ночи сестру К. заменила другая. Я думала, что сестра К. уйдет к себе в общину, но каково же было мое удивление, когда она вошла в каморку и прилегла там на кровать:

–Да что вы, идите домой, – сказала я, – отдохните там эти три часа.

– Не имею права, должна высидеть здесь 24 часа, вот сосну часок и освежусь, – сказала она, завернувшись в платок.

Больной умирающий лежал рядом с её изголовье, за перегородкой. 3апах от него был ужасный, недалеко от него другого больного рвало, вновь пришедшая сестра поддерживала его голову, стараясь другой рукой отстранить свой передник, так как гнойная рвота, попав на царапину, является заражением, да и всякая капля засохшей рвоты, попавшая на платье, волосы, заключает в себе заразные бациллы.

– Вот видите, в какой обстановка мы живем, – сказала сестра К., поднявшись на постели, – вот и усни тут. Чем бы проветриться эти три часа, а мы здесь дышим все тем же воздухом, а днем и есть сюда приносить.

– Да, теперь я понимаю, что сестра С. могла заразиться, есть от чего; я бы здесь не могла долго пробыть, – сказала я и, утомленная за ночь, опустилась на стул и, положив голову на руки, закрыла глаза.

Отяжелевшие от бессонной ночи веки точно не хотели подняться, но и с закрытыми глазами воображении моем пробегали все те же картины: палаты, уставленные кроватями, тусклое освещение, страданье и смерть.

– Да, невеселая ваша жизнь, – сорвалось у меня.

– Это в одну ночь вы умаялись, а мы-то изо дня в день, – задумчиво сказала сестра К. – Сегодня, как завтра – болезнь да смерть...

Когда приходит утро и приближается час вашей смены, вы начинаете считать каждую минуту, секунду; физическое и нравственное утомление от пережитого вами за ночь так разбивает весь ваш организм, что на ногах точно пуды висят, в голове странная тяжесть. Так хочется отдохнуть. Но вот момент конца колоссальной работы – вы свободны, идете в общину.

Я проработала в легочном отделении еще три недели, заставляя себя ходить туда, чтобы привыкнуть ко всем трудностям ухода за больными. Каюсь, когда я получила извещение о том, что мне надо уехать в другой госпиталь, чтобы приготовиться к ответственному положению, которое я должна была принять на себя для от езда ближе к центру сражения, я вздохнула всею грудью в предвиденье освободиться от этого тяжелого отделения и возни не с больными, а с той вечной мокротой, от которой носится зараза в воздухе, в каждой щели, в пылинках, словом, всюду».

* * *

Но ведь есть много разрядов больных, еще более опасные в смысле заражения и еще более трудных и «грязных» в отношении ухода, чем легочные. Какой напряженной внимательности и полного отсутствия брезгливости требует, например, уход за многими хирургическими больными, особенно раковыми, с туберкулезом кишек и др., требующими частых промываний и в это время забрызгивающими иногда испражнениями с ног до головы.

Даже самим больным, особенно мужчинам, до того непривычно-странно смотреть на эту самоотверженную работу сестер, что они умоляют заменить сестер санитарами.

– Помилуйте, отчего же нельзя?!

Вот лежит самый что ни на есть «пархатый», грязный жид, и молоденькая интеллигентная девушка должна делать для него все!

– Но, ведь, она должна быть готова послужить больным и тогда, когда никакой другой прислуги не будет около них. Привыкшая только к «чистой» работе, считающая только ее обязательной для себя, способна ли она будет сделать и всякую грязную работу для самого несимпатичного из больных, когда в этом будет неотложная нужда? Ведь в деле милосердия нет ни эллина, ни иудея, ни мужеского пола, ни женского, а один Христос. Нет ни грязи, ни чистоты, а есть только дело Божие, ради Христа.

– Так то оно так, а только ведь и нам-то стыдно.

* * *

А сколько поистине «ангельского» терпения нужно в уходе за больными детьми, который не допускают к себе врача для исследования, не желают принимать лекарств, лежать смирно и т.д. Здесь по большей части и сами родители бывают бессильны что-либо сделать. И сестре, чтобы заручиться любовью и доверием детей и заставить их проделать все, что нужно для лечения, необходимо иногда бывает самой обратиться в ребенка.

П.А. Сергиенко в повести «Сестра милосердия» рисует такую сестру, серьезную и по складу характера вовсе неспособную на роль резвящегося ребенка, но ради пользы дела самоотверженно исполнявшую эту тяжелую для неё роль и очень долгое время, до полного выздоровления девочки.

Вот «кухарка» с увлечением «готовит обед», послушно идет покупать «так, нарочно» яблоки и апельсины, но к удивлению «барыни», приносит их «на сам деле» – на свои деньги.

После “обеда» «стол» и «кухня» были тщательно убраны, и Таня подняла вопрос о «стирке белья». После «стирки белья» был устроен «маскарад», затем «карусель» и «прогулка с детьми» в виде маленьких подушечек. Катерина Павловна (мать больной девочки) удивлялась терпению и безропотности сестры, покорно ходившей за Таней вокруг маленького столика, изображавшая карусель, качала на руках перевязанную платком подушечку и беспрекословно превращалась по требованию Тани из «кухарки» в «няньку», из «няньки» – в «кучера» и т.п.

Катерину Павловну все это очень скоро утомляло и, несмотря на горячую любовь к Тане, она отказывалась от участия в некоторых представлениях. Иногда же ее до того раздражали писк и возня Тани по комнатам, что она закрывала обеими руками свои маленькие розовые уши и нервно вскрикивала:

– Ради Бога, перестань!

* * *

Мать не выдержала, а сестра все перенесла, и еще многих матерей удивить своей горячей любовью к чужим детям. Но разве можно любить больше матери? Да, как было сказано уже выше, сестрам очень часто приходится показывать «от дел своих» любовь к ближним тогда, когда самые близкие родные проявили к ним одно жестокосердие.

Б.Э.Петри рассказывает, как на острове Ольхове в Забайкалье, буряты избавляются от прокаженных:

«Ближайший родственник заболевшего страшною болезнью дает ему веревку. С этой веревкой несчастный идет в лес и здесь на первом же удобном суку вешается. И висит до тех пор, пока коршуны и другие хищники не расклюют его тела».

Конечно, бурятский способ борьбы с проказой – одно из проявление языческой жестокости, но нечто подобное бывает и у людей, гордящихся своей цивилизацией. А вот мы видели, как сестры жили среди прокаженных и с любовью служили им.

Как же можно так любить? Остается ответить на это только словами Спасителя: «невозможное у человека, возможно суть у Бога» (Лк. 18:27). Да, по человечеству это необъяснимо и невозможно и совершается только «во Христе». Надо быть ветвью на Лозе, чтобы принести плод любви. «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15:4–5).

* * *

В дневнике М. И. Девиз мы находим описание и того, что ждет в общине сестру, отпущенную на отдых:

«Я поселилась в общине. Здесь впервые я ознакомилась с порядками и жизнью сестер милосердия. Жизнь не из легких. Приходилось с другими сестрами спать мне в одной комнате, и тут я поняла, как тяжела такая совместная жизнь. Часто характеры, привычки людей, живущих в одной комнате, совершенно не сходятся, а приходится вечно сталкиваться в самой интимной обстановке. Утомившись от дневного, а еще хуже от ночного дежурства, придешь, бывало, хочется уснуть хоть час, а тут другая сестра или одевается или работает.

Хорошо, если две сестры в одной комнате и если старшая сестра входить в положение других сестер; тогда она устроит так, чтобы одна была на дежурстве, другая свободна; но так не всегда можно сделать, и потому сестры не живут, а приспособляются, как могут и умеют, урывая часы отдыха, тогда как они должны бы иметь на него полное право... Но может ли как следует отдохнуть тот, кто ни одной минуты не остается один, кто после тяжелого дня ухода за больными не имеет возможности собрать свои мысли, урегулировать нервы».

Революционер, мечтатель Ваня из «Коня Бледного»⁶⁷ говорит товарищу: «Знаешь, легко умереть за других, смерть свою людям отдать. Жизнь вот отдать труднее. Изо дня в день, из минуты в минуту жить любовью к людям, ко всему, что живет. Забывать о себе, не для себя строить жизнь»...

Вот это то трудное и делают сестры, послушные не одному скоропреходящему порыву; они ведут непрерывный подвиг всей жизни, отказавшись от дома и родства, от своего очага, своей воли и даже мечты.

А как трудно отказаться от этой мечты, какой мучительной борьбы это иногда стоить, мы можем видеть из прекрасного очерка-были Майи «Жертва».⁶⁸

Молодая интеллигентная красавица-барышня, только что надевшая в разгар русско-японской войны форму сестры милосердия, получает «предложение» от горячо любимого человека.

Она чувствует всем сердцем, что счастье приходит в этой жизни только однажды, как один лишь раз в году все распускается и цветет весной... Что если теперь отказаться от идущего в руки счастья, то второй весны уже не будет. «Если бы только раньше, как бы я была счастлива! – размышляет девушка. – Но теперь я обещала себя другим... Нам не было бы счастья, потому что я считала бы себя клятвопреступницей...»

Он возражал: «Вы не давали им клятвы». «Да, но раз я надела на себя крест, я не могу его снять».

И как ни тяжело ей было, она «поступила по совести и теперь спокойна».

И вот, выдержавши подчас такую бурю, непонятые и ненужные для тех, кто здоров, часто поношаемые, они неуклонно идут своим крестным путем, «неся свой терновый венец» на свою Голгофу. Чего же ищут они, получая жалованья иногда меньше всякой кухарки – 5 рублей в месяц или еще меньше, заражаясь, заболевая, не дослужив до пенсии, оставаясь калеками на всю остальную жизнь или преждевременно умирая. Они ищут только подвига и жертвы. Почти все они идут в общины с этой мечтой, и очень часто не их вина, если эти их мечты тускнеют и разбиваются в прах под тяжестью креста печальной действительности.

Как правдиво и трогательно-красиво изобразил Тургенев в своем чудном стихотворении в прозе «Порог» это вечное стремление женщины к подвигу и жертве.

«Я вижу громадное здание. В передней стене узкая дверь раскрыта настежь. За дверью угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоить девушка. Морозом дышит та непроглядная тьма, и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный голос:

– О, ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?

– Знаю, – отвечает девушка.

– Холод, голод, ненависть, насмешки, презрение, обиды, тюрьма, болезнь, самая смерть?

– Знаю... Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

– Хорошо. Ты готова на жертву? Ты погибнешь и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить.

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

– Знаешь ли ты, что ты можешь разубедиться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

– Знаю и это.

– Войди!

Девушка перешагнула порог и тяжелая завеса упала за нею.

– Дура! – проскрежетал кто-то.

– Святая! – пронеслось откуда-то в ответ».

Но чистая натура благородного идеалиста Тургенева неспособна была осквернить уста свои третьим определением подвига девушки, какое по плечу нашему времени. Мечту слепого, умирающего Фауста продолжать приносить пользу ближним, Мефистофель называет «безумной мечтой», а охвативший Фауста восторг от исполнения этой мечты низменная натура Мефистофеля встречает демонским хохотом. В наше время демонский хохот с грязными подмигиваниями и покиванием идет по стопам многих самоотверженных работников и среди них и – сестры милосердия. «Знаем-с мы, зачем она перешагнула порог. Знаем, чего ищет!»

Оплеватели и хулители всякой святыни! Неужели вы способны бросить свое грязное слово и в чудный, строгий, прямо в душу смотрящий облик несомненной подвижницы на картине Ярошенко «Сестра милосердия», украшающей Московскую Третьяковскую галерею. Многим казалось, что это только мыслимый художником внешний облик идеальной сестры, но это портрет сестры, с юности и до сих пор работающей в заразных бараках одной общины.

– Оскорбляй, издевайся, нас всегда оскорбляли, прежде чем убить, – говорит Олимпиада брату своему, анархисту Савве, задумавшему уничтожить взрывом адской машины чудотворный образ, к которому стекалось горе народное. – Дай мне пострадать за Христа...за людей!... Разве я об этом не мечтала! Господи! Пострадать за Тебя – да есть ли счастье выше этого!⁶⁹

Так думают и идущие «посещать» Христа, в беде находящегося. Такого мнения о них и все, близко стояние к делу их. Они знают, что их трудами, просьбами и слезами добыты многочисленный улучшения в военно – походной, казарменной и госпитальной жизни наших воинов. Они знают, что их самоотвержением осушено целое море слезь самых разнообразных страдальцев на их крестном пути скорбей земных. Они помнят, что пятна есть и на солнце, но они на своем опыте убедились, что в лице этих «друзей Божьих» ко всем страдальцам поистине приходить Сам Христос, друг скорбящих и страдалец за человечество.

«Да разве можно не видеть этого? – говорила одна бывшая больная. – Есть я ничего не хотела тогда, а было необходимо. Так бывало, как сестра просит, умоляет … на колени станет... руки целует!... Поневоле станешь есть».

И дорогие слезы благодарности и умиления лились из глаз рассказчицы.

Отдавшийся всем сердцем и помышлением служению ближним – «ради Христа», всегда найдет самые неожиданные поводы и предлоги для врачевания тела и души страждущих, вверенных его попечению.

Больные хирургической клиники, проснувшись в праздник Рождества Христова, приятно были удивлены видом стоявшей посреди зала украшенной елки.

Муки ожидания операции, боли до неё и после, страх за жизнь, гнетущая забота об оставленных (может быть навсегда!) дорогих близких, постоянное созерцание чужих страданий и даже смертей – все это так напрягает нервы, что взрослый человек очень часто, что называется, обращается в ребенка. Теперь малейший пустяк его огорчить до глубины души, «кровно обидит» и обрадует такая мелочь, мимо которой он после пройдет совершенно равнодушно.

Вид елки и торжественный праздничный «чай» около неё с «разрешенными» лакомствами бесконечно обрадовали больных. Навеянные этим семейным празднованием великого праздника воспоминания далекого детства, когда не было этих тяжких страданий и было так много чистой радости, не расстраивали больных, а наоборот, успокаивали, в слезах умиления и радости давая исход внутреннему волнению, опасному «томлению духа».

Каково же было удивление больных, когда они случайно узнали, что все это им устроили сестры на свои деньги. Растроганные до глубины души этим вниманием, больные собрали между собой значительную сумму денег, желая устроить ответный чай, но это было воспрещено начальством Общины, так как там не позволяется сестрам принимать что-либо в благодарность за свои труды.

Но забудут ли когда-нибудь эту елку по-детски радовавшиеся ей больные? Нет, никогда! Во всю остальную их жизнь её огоньки будут благодатно светить и согревать скорбящую и сомневающуюся душу всякий раз, как в памяти её встанет эта елка посреди постигнутых Божьим посещением.

Если ни медицинские познания врачей, ни самоотверженный уход не в силах спасти порученного сестре больного, тогда у неё есть еще средство... и она не замедлит прибегнуть и к нему.

«Когда мать больной бросала взгляд на сестру, неподвижно сидевшую в кресле с закрытыми глазами, то ей казалось, что сестра нарочно закрывает глаза, чтобы не встретиться с её взглядом, и только делает вид, что кажется спокойной. И Катерине Павловне захотелось проверить свои мысли. Она полуприкрыла глаза и стала наблюдать...

Чрез некоторое время сестра подняла голову и посмотрела на Катерину Павловну. Последняя больше прищурила глаза и старалась дышать как спящая. Сестра поднялась, постояла немного, бесшумными шагами подошла к мерцающей лампадке, тихо опустилась на колени и начала молиться, устремив напряженный взор на икону. Катерина Павловна слегка раздвинула веки и притаила дыхание. Ей была видна правая щека сестры, тронутая синим отблеском лампадки. Это делало её лицо еще бледнее и сообщило ему неземной оттенок. И Катерине Павловне начало казаться, что пред иконой стоить не сестра, а какая-то святая, явившаяся помолиться о здоровье Тани. Сестра, сжав руки у груди, шептала:

– Господи милосердный, спаси ее! Возьми мою грешную жизнь. Она мн не нужна. Но сохрани бедную малютку...

Катерина Павловна почувствовала, что в груди её что-то засветилось и согрело ее. Она встала и опустилась на колени рядом с сестрой. Последняя вздрогнула от неожиданности и хотела подняться. Но Катерина Павловна удержала ее за руку и прошептала.

– Помолимся вместе!...

И он начали вместе молиться. С каждой минутой на душе у Катерины Павловны светлело от сознания, что около неё, – её настоящая сестра»⁷⁰.

И вот при одном только воспоминании в минуту горя и тоски о таких случаях на больную душу повеет чем то родным. И лучше и теплее станет у человека на сердце. И кто же станет отрицать, что служение сестры уже одним этим оправдало себя.

В часовне при больнице Общины шла панихида у гроба несчастного, брошенного состоятельными, но эгоистичными родственниками, желавшими избежать похоронных расходов. Пришли сестры и пропели панихиду, после пропели и заупокойную об дню и отпевание. «Ему готовили гроб с беззаконными (бесславное погребение), а Он погребен у богатого (с почестями)» (Ис. 53:9). И как тогда Божественного Страдальца покинули одного близкие ученики, но пришли тайные – Иосиф и Никодим, и похоронили Его с почестями, так и здесь: к покинутому близкими пришли дальше – «самаряне», с любовью воспели надгробные песни над ним, сотворили и «плач благосердный» по нем – чужом.

Сказано: «Где умножился грех, преизобилует и благодать». Страдания и смерть есть «оброцы греха» – оброки, последствия его, его жатва. И лечить последствия греха может только добродетель. Грех приносит болезни, но облегчает страдания больных только самоотверженный уход других Трех приводить за собой голод, нищету, тюрьмы, но их ужасы ослабляет самоотверженная помощь других. Так и эгоизм одних привлекает самоотвержение других.

И священник, наблюдавший эту любовь сестер к ближним, не только до смерти их, но и после смерти, сказал им, что они правильно поняли свое служение, так как к тем словам, который сказаны будут на страшном суде милосердным людям, Христос несомненно прибавить и эти: «Я был мертв, и вы похоронили Меня».

А как сестры, особенно те, который сами много пострадали в жизни, умеют утешать, заглянуть в самую душу и нужными перстами любви тронуть напряженный горем и страданием струны душевные, мы можем видеть из очерка Майи: «Раба Божия Анна».

Раба Божья Анна – старшая сестра одной из общин Красного Креста. Большую половину своей жизни она прожила богато и счастливо в одном из старинных дворянских имений; прожила обыкновенною мирскою жизнью – в суетах и делах, глубоко не задумываясь над «проклятыми вопросами». Готовилась уже она праздновать двадцатипятилетие счастливой супружеской жизни. Но Бог судил иначе.

Любимый муж умер от удара, получив неприятное письмо из Петербурга от единственного сына, извещавшего о своих крупных долгах и разных проступках. Приехал сын, вошел в права владения, так как умерший завещания не оставил и все имущество перешло к сыну. Быстро промотал он капитал, потом продал и имение, заставив мать покинуть родное гнездо.

Без копейки денег и пристанища стала Анна просить приюта у сестры своей. «Господи, что же я такое сделала, что обрушились на меня такие несчастия?..» И начала она роптать на Бога.

Сестра посоветовала ей с ездить к великому старцу праведной святой жизни, очевидно Амвросию Оптинскому.

Анна долго не соглашалась. «Ну, что он мне может сказать твой старец ? Мое горе так велико, что никакой старец, никто в мире не может облегчить мне его». «Поедем, поедем!», – твердила её сестра и привезла к старцу.

И первый же кроткий, любовный вопрос благостного старца: «Что, умаялась?» – заставил исстрадавшуюся женщину стать пред ним на колени, припасть головой к его ногам и зарыдать громко и неудержимо...

Дальнейшие частые беседы со старцем повели к полному утешению и миру душевному. В монастырь идти старец не благословил. «Осмотрись, – говорил он, – вокруг себя. Посмотри; сколько горя вокруг. Знаешь, ведь, сама, что сказано нам: «друг друга тяготы носите»... Нечего их и отыскивать, захоти только, сами они прийдут к тебе, эти тяготы чужие, а ты их и неси... Помяни меня тогда: вновь будешь ты благодарить Бога и вернется к тебе тогда и молитва и покой»...

Скоро началась война с Турцией, и раба Божья Анна возложила на себя крест сестры милосердия и с тех пор не снимает его. В эту войну погиб и её единственный сын, так жестоко поступивший с ней, но она почти спокойно встретила эту печальную весть: на руках у неё много было других детей, который, умирая, часто просили ее благословить их «заместо матери».

Сказано: «Сам искушен быв, может и искушаемым помочь», и эта сестра, так искушенная в жизни, умеет облегчать страдания не только больных телом, но и духом, что гораздо важнее. Иногда ради возвращения чужой исстрадавшейся душе мира она рассказывает историю своей жизни.

И не только в больнице, а и всегда она пользуется всяким случаем предостеречь ближних от сомнения и отчаяния и сиянием своего внутреннего света осветить мрак человеческих душ, попадающихся случайно на её жизненном пути. Благодаря одному такому случайному собеседнику, миру стал известен и самый этот светильник Божий. Он осветил и согрел эту случайно встретившуюся ему душу, так что она посвятила ему следующие строки:

«Если когда-нибудь эти тихие, незаметные, но драгоценные для счастья человечества люди почувствуют всю тяготу добровольно принятого ими на себя подвига, или когда покажется им, что слишком медлить произрастать то доброе семя, которое думали они посеять в людях... пусть не унывают они. За них громко и властно вопиют у престола Бога их неведомые людям подвиги, их тихие, невидимые людям дела».⁷¹

* * *

Русская женщина, воспетая лучшими поэтами! Да не смутит тебя модная проповедь гордости и себялюбия и это непонимание твоей светлой мечты о подвиге и глумление над ней. Будь по прежнему верна своей святой «солнечной миссии» – согревать и светить и в этом найдешь и свое счастье, принесешь его и человечеству.

Даже и кратковременное «следование стопам Христа» в подвиге самоотвержения кладет свой благотворный отпечаток на всю последующую жизнь женщины, как члена семьи и общества, давая ей возможность развить свои лучшие качества и в особенности достойно приготовиться к своему великому назначению – матери.

Вот почему знаменитая Жанна Таллиен⁷² требовала законодательного постановления, «чтобы все девушки пред замужеством, в продолжение по крайней мере месяца, проводили по нескольку часов ежедневно в больницах, в благотворительных заведениях, во всех приютах, чтобы научиться в них обращать преходящее и бесплодное движение своего естественного сострадания в действительное чувство для помощи несчастным, под законами управления, организованного ими».