Кричевский Б.
Митрополичья власть в средневековой Руси (XIV век)

Отечественные исследователи, писавшие об истории русской церкви, до недавнего времени ощущали немалый идеологический прессинг. До революции они были вынуждены придерживаться позиции ортодоксального православия. Имеющиеся сведения о жизни и деятельности таких персонажей, как митрополит Алексий, Сергий Радонежский, Стефан Пермский, было неудобно подвергать критическому источниковедческому анализу. После же революции, наоборот, вывод о том, что в истории Руси церковь играла значительную и часто благотворную роль, был просто немыслимым. Сегодня в большинстве публикуемых работ, к сожалению, виден возврат к ранним историографическим тенденциям, то есть к патетическому, одностороннему освещению личностей церковных иерархов.

В данной книге предпринимается попытка на основе достижений современного источниковедения рассмотреть историю русской церкви XIV века, не торопясь, разобрать дошедшие до нас свидетельства и, опираясь на них, по возможности представить некоторые реалии того времени.

Также хотелось, что представляется весьма важным, показать дискуссионность отдельных сюжетов и сюжетов, которые не вполне могут быть прояснены. Ведь познание, в данном случае историческое, начинается, в первую очередь, с вопросов современников к прошедшим эпохам. И сам интересно заданный вопрос может помочь увидеть гораздо больше, чем иные умозрительные построения.

XIV век считается веком начала возрождения государственности. Московские князья стали собирать русские земли. Постепенно ослабевала разъедаемая междоусобицами главная угроза Руси – Золотая Орда. Одновременно с общеполитическими изменениями происходили значительные перемены в русской церковной жизни: усилилась самостоятельность национальной церкви, и, как следствие этого, начался процесс распада единой русской митрополии на западную и восточную.

Связь между церковными событиями и политической историей русских княжеств можно обнаружить именно в деятельности высших русских иерархов – митрополитов. Их политика, их сложные, противоречивые контакты с константинопольским патриархом, Ордой и Литвой, русскими князьями отражают дипломатические связи церкви, а также ее отношения со светской властью на Руси XIV века.

Поэтому, естественно, в центре изучения церковной истории России становится сам митрополит и его властные возможности. Своеобразие личности первого лица в нашей истории во многом оказывается определяющим. Каким был митрополит, такой была и политика церкви. И следовательно, именно аспекты деятельности митрополита определили структуру предлагаемой книги. В первой ее части митрополит предстает как церковный иерарх, соблюдающий церковное законодательство, подчиняющийся константинопольскому патриарху и являющийся высшим духовным пастором народа. Во второй части книги показан процесс взаимоотношений митрополитов середины XIV века (Фео-гноста, Алексия) с местными князьями.

Прежде всего, обратим внимание на основные этапы русской историографии по данной проблеме. Не претендуя на исчерпывающую полноту и подробность, попытаемся выяснить круг вопросов, поставленных в ней, и пути их решения, а также определим, какое влияние на проведенные историками изыскания оказывало изменение общественной и политической конъюнктуры.

Первым исследователем, который сконцентрировал свое внимание на проблемах русской церкви, был в начале XIX века митрополит Платон. Несмотря на узость источниковедческой базы (основными источниками автору служили Никоновская летопись и Степенная книга) и фрагментарный характер труда, историк сделал целый ряд весьма ценных наблюдений по изучаемому периоду. Например, он отметил, что в XIV веке сложился союз между московскими князьями и митрополитом. Вследствие этого некоторые поступки митрополита (такие, как проклятие митрополитом Фео-гностом Пскова) носили более политический, нежели церковный характер¹. Говоря о взаимоотношениях митрополитов с константинопольским патриархом, Платон полностью на стороне первых: он порицает патриархов за корыстолюбие и видит в них главных виновников отделения от русской митрополии западных земель.

Идея написания истории русской церкви была развита другими русскими исследователями. Но данная тема́ Долгое время оставалась привилегией священнослужителей. По справедливому замечанию А. В. Карташева, это было связано с цензурными условиями, «ибо писать историю своей церкви – предмет столь не далекий от живой действительности – было не всегда легко даже под прикрытием иерархического авторитета»².

Следующим подобным трудом, после работы Платона, явилась книга Иннокентия (Смирнова) «Начертания церковной истории от библейских времен до XVIII века»³. Однако это была не чисто русская история. Автор рассматривал ее как часть всеобщей. Такая масштабность задачи привела к беглому и поверхностному изложению событий. Зачастую они лишь перечислялись, никак не систематизировались и не интерпретировались.

Огромное влияние как на подходы к изучению истории церкви, так и на историческую науку в целом оказал фундаментальный труд Н. М. Карамзина «История государства Российского»⁴. В нем была предпринята одна из первых попыток источниковедческого анализа документов, в частности разделение летописей на более ранние и более поздние. Н. М. Карамзин вписал историю русской церкви в историю всего Российского государства, показав их неразрывность и взаимообусловленность. Так, автор отметил значительную политическую роль митрополита Алексия в изгнании князя Бориса из Нижнего Новгорода и в московско-тверской войне 1367–1375 годов.

Взгляды Карамзина, несомненно, учел архиепископ Филарет (Гумилевский) в своей работе «История русской церкви». Во введении к книге он говорит, что цель исследования заключается не только во всестороннем рассмотрении деятельности церкви различных периодов, но и в выделении ключевых моментов в истории церкви, которые «определяли собой такое или другое положение церкви на целый ряд десятилетий»⁵.

Филарет, по сравнению с предыдущими историками, расширяет источниковедческую базу своего труда. Наряду с русскими летописями он использует работы польских историков Длугоша и Кромера. В связи с этим автор уделяет значительное внимание взаимоотношениям русских митрополитов с Литвой. Он высказывает мысль, что литовские князья тяготели к христианству, так как большинство из них брали православных жен из русского княжеского дома⁶.

Главную же причину отделения галицкой и литовской митрополий автор видит в перенесении кафедры из Киева во Владимир⁷. Хотя эти рассуждения недостаточно аргументированы, тем не менее мы видим здесь первую попытку проследить внешнеполитическую деятельность русского митрополита. Однако работа Филарета, как и его предшественника, отличалась краткостью и, изначально, клерикальной тенденциозностью взглядов. Например, тот же факт изгнания князя Бориса из Нижнего Новгорода приводился Филаретом в качестве примера миролюбия митрополита, его нежелания проливать кровь⁸.

Почти одновременно с Филаретом создавал свой труд по истории русской церкви митрополит Макарий (Булгаков). Это был качественно новый этап в осмыслении данной проблемы. Автор ввел новые источники. В тексте книги приводились обширные цитаты из документов и давался их критический анализ, а в приложении некоторые источники печатались полностью.

Макарий также впервые обратил особое внимание на взаимоотношения русского митрополита и константинопольского патриарха. На примере поставной грамоты митрополита Алексия автор показал нежелание патриарха иметь во главе русской митрополии местного архиерея⁹. Положения о союзе митрополитов с московской великокняжеской властью, выдвинутые предшествующими исследователями, Макарий дополнил новыми фактами и наблюдениями. Так, он отметил, что по малолетству князя Дмитрия Ивановича великим княжеством фактически управлял митрополит Алексий¹⁰. Интересно замечание автора о взаимоотношениях митрополитов с новгородскими епископами. Макарий приводит факты, свидетельствующие об их довольно напряженном характере¹¹. Но то ли из-за цензуры, то ли вследствие специфики мировоззрения того времени Макарий объясняет многие действия митрополитов не конкретно-исторической ситуацией, а исходя из посылки, чт,о они поступали исключительно из миролюбия, по доброй воле и из чувства патриотизма. Вслед за Филаретом Макарий объясняет проклятие Феогностом Пскова исключительно изменой князя Михаила. А митрополит Алексий, по его мнению, не посещал Литву из-за враждебности литовских князей¹².

Важным исследованием по изучаемым вопросам явился труд Т. В. Барсова «Константинопольский патриарх и его власть над русской церковью». В нем автор рассматривал русскую церковь как часть православной общности. Эта работа, в отличие от предыдущих исследований, была построена не по хронологическому принципу, а по проблемному. В самих названиях глав формулировались вопросы, на которые эти главы должны были бы ответить. Например, седьмая называлась «Русская церковь как митрополия константинопольского патриархата и ее кафедра», восьмая – «Русские митрополиты и их зависимость от константинопольского патриарха». Автор, как и Макарий, пытался определить юридические нормы взаимоотношений русского митрополита с константинопольским патриархом, степень зависимости митрополита. Кроме того, Т. В. Барсов проиллюстрировал соблюдение этих юридических норм примерами из русской истории. Он впервые определил принцип, которого придерживался-константинопольский патриарх по отношению к русской митрополии, – принцип неделимости. Этим историк и объяснил нежелание патриархов дать самостоятельность некоторым западным землям митрополии¹³. Тем не менее автор не учитывал, что на деле многие церковные правила не выполнялись, а митрополиты часто действовали вне церковного законодательства.

В труде С. М. Соловьева¹⁴, пожалуй самой значительной работе конца XIX века по истории русского государства, к сожалению, по интересующим нас проблемам принципиально новых разработок не было. Автор только повторил положения предыдущих исследователей о союзе митрополитов и великих князей, лишь вскользь определил это как один из немаловаЖ' ных факторов в возвышении Московского княжества.

Что касается другого выдающегося исследователя этого периода – В. О: Ключевского, то среди его произведений наибольший интерес для нас представляет исследование, посвященное житиям святых. В нем автор выявил различные редакции этих источников, [а] также обнаружил в них ряд исторических неточностей, – в частности, в «Житии митрополита Алексия».

Следующим этапом развития историографии русской церкви явилось двухтомное исследование Е. Е. Голу бинского. Автор этого фундаментального труда пытался охватить все сферы деятельности русской церкви (иерархическую, правовую, политическую, хозяйственную, идеологическую, обрядовую) на протяжении нескольких веков. Исследователь весьма расширил круг источников, привлекая византийские документы: например, Апостольские правила, Деяния Вселенских соборов и другую каноническую литературу.

Говоря о политике константинопольского патриархата по отношению к митрополиту, Е. Е. Голубинский, опираясь на церковные каноны, выделил основные нормы, на которых они основывались¹⁵. Он отмечал, что эти права были тесными для русского митрополита, так как его митрополия существенно отличалась от других и по размеру территории, и по политической независимости государства, в котором она была расположена.

Изучая проблемы взаимоотношений митрополитов и великих князей, Е. Е. Голубинский шел за своими предшественниками. Он даже в какой-то степени абсолютизировал мнение о митрополите как неизменном помощнике великого князя, называя его поддержку «услугами»¹⁶. Эта однозначность обеднила работу. Автор не пытался вскрыть причины, побуждавшие митрополитов оказывать данные «услуги». Доказывая свою концепцию, Е. Е. Голубинский иногда даже был вынужден некоторые факты или оставлять без комментария, или вообще замалчивать.¹⁷

Несомненно, высшим достижением дореволюционной историографии по рассматриваемому вопросу является монография П. П. Соколова «Русский архиерей из Византии и право его назначения». Работа охватывает период от крещения Руси до смерти митрополита Киприана. Главная задача исследования сформулирована в самом заглавии. Историк стремится выяснить степень зависимости русской митрополии от Византии и определить, какое влияние на русскую церковь оказывали митрополиты-греки.

П. П. Соколов, в отличие от многих своих предшественников, подробно останавливается на каждом известии, касающемся истории русской церкви, анализирует их по различным источникам, дает им обширный комментарий, в котором содержится немало ценных наблюдений: например, по проблеме времени открытия и закрытия галицкой митрополии или по вопросу о взаимоотношениях русских митрополитов с новгородскими архиепископами¹⁸.

Рассматривая русскую церквь под юридическим углом зрения, П. П. Соколов приходит к выводу, что для нее большое значение в XIV веке имела поправка к Юстиниановскому закону императора Андроника (1295), где давалось право светским властям назначать своих кандидатов на иерархические должности. Этой поправкой автор объясняет и поставление в митрополиты местного кандидата Алексия¹⁹.

Вывод автора чрезвычайно интересен. Но все же П. П. Соколов, вслед за Т. В. Барсовым, не учитывал корректировки юридических норм реальной жизнью. П. П. Соколов пишет, что митрополит Алексий «все более и более запутывался в узкомосковскую поли-тику»²⁰. Тем самым исследователь жестко разграничивает духовную и светскую деятельность иерарха, не видя их взаимосвязи.

Это упущение в работе П. П. Соколова попытался восполнить А. Е. Пресняков в своем ставшем уже классическим труде «Образование Великорусского государства». По мнению автора, напротив, митрополит Алексий вдохнул в великокняжескую политику «определенное идейное содержание – церковно-рели-гиозное и, тем самым, национальное». Поэтому и «отношения между митрополитом Алексием и патриархом сложились далеко не в духе его настольной грамоты», в которой патриарх утверждал свою власть над русским митрополитом²¹. Однако А. Е. Пресняков специально не занимался исследованием данной проблемы, а руководствовался в основном изысканиями Е. Е. Голубинского и П. П. Соколова. Вследствие этого его ценные наблюдения оказались несколько голословными.

В дореволюционной историографии стоит еще обратить внимание на ряд работ, которые так или иначе касались интересующей нас темы.

В области церковного права можно назвать монографии А. С. Павлова, Н. Ильинского, В. А. Нарбеко-ва, В. Сергеевича, М. Е. Красножена²²; две монографии А. И. Никитского, исследующего историю церковного института в Новгороде и Пскове²³.

Дореволюционные исследования немало касались внешнеполитической деятельности митрополитов, особенно их отношений с Литвой, которой были подчинены западные земли русской митрополии. Непосредственно данной проблеме посвящены работы И. П. Чистовича, А. С. Павлова, Н. Д. Тихомирова и В. А. Беднова²⁴. А в работах В. Б. Антоновича, И. Дашкевича, А. М. Андрияшева, П. Д. Брянцева, И. П. Филевича, П. Г. Клепатского и М. К. Любав-ского исследуется общеполитическая ситуация в западнорусских землях²⁵.

По вопросу о взаимоотношениях митрополитов с Ордой очень ценным является труд М. Д. Приселкова «Ханские ярлыки русским митрополитам». В данной работе автор на материале дошедшего до нас собрания ярлыков рассматривает иммунитет, который получила русская церковь от татар. М. Д. Приселков обращает внимание на изменение́этого иммунитета с течением времени. Так, при митрополите Феогносте церковные льготы были значительно ограничены, а при митрополите Алексии снова восстановлены²⁶.

Столь же важное значение имеет и исследование, посвященное отдельным княжествам, в политической жизни которых участвовали русские митрополиты. Это работы В. С. Борзаковского и А. В. Экземплярского по истории тверского княжества²⁷ и исследование Н. Храмцовского по истории нижегородского княжества²⁸, где собран богатый фактический материал об изучаемом периоде.

В послереволюционной историографии анализируемые сюжеты по идеологическим соображениям или вообще не рассматривались, или упоминались лишь вскользь²⁹. Пожалуй, единственной до конца 1970-х годов работой по истории русской церкви является коллективная монография под редакцией Н. А. Смирнова «Церковь в истории России». Труд представляет собой серию кратких очерков, цель которых показать реакционную деятельность церкви в истории России³⁰. Первоначальная заданность концепции и фрагментарность изложения делают эту книгу по жанру скорее атеистически-пропагандистским изданием, нежели научно-историческим исследованием.

По существу, первой работой в советской историографии, непосредственно рассматривающей интересующую нас тему, явилась работа Г. М. Прохорова «Повесть о Митяе». В монографии в центре внимания летописная повесть, в которой излагается история борьбы кандидатов на русскую митрополию после смерти митрополита Алексия. Исследователь дал подробный анализ источника, отметил его определенную тенденциозность, так как тот составлялся под наблюдением принимавшего непосредственное участие в этих событиях митрополита Киприяна, который не мог быть к ним беспристрастен.

Но автор не ограничился разбором лишь «Повести о Митяе». Он привлек целый корпус документов, дополняющих известия, сообщенные в «Повести». Это дало возможность более широко раскрыть содержание самого источника и полнее воссоздать картину политической борьбы того времени. Особое внимание исследователь уделил позиции Византии по отношению к русской церкви. Весьма интересна его догадка о причинах нежелания патриарха Филофея раздела митрополии по государственным границам: на Литовскую и Русскую. Ведь тогда бы при совпадении политического и церковного деления увеличилась самостоятельность местных церквей и их независимость от Византии³¹.

В 1986 году вышли сразу две работы по истории русской церкви. Одна из них – монография Н. С. Борисова «Русская церковь в политической борьбе XIV- XV веков». В ней автор стремится сломать концепцию дореволюционных историков о крепком союзе между русскими митрополитами и московскими князьями. Их взаимоотношения, по мнению исследователя, далеко не всегда были гладкими. Митрополиты преследовали не только государственные интересы, но и узкоцерковные. Такое видение проблемы дает возможность обнаружить иные ракурсы в отношениях между церковью и светской властью³².

Автор другой работы, А. С. Хорошев³³, исследуя деятельность церкви-по канонизации местных святых (за XI-XVI века), приходит к выводу о ее реакционной роли в истории Руси. Например, в XIV веке, по его утверждению, митрополиты были сторонниками непротивления Орде, дававшей им немалые привилегии.

Так как спорность некоторых положений монографий Н. С. Борисова и А. С. Хорошева, а также имеющиеся в них отдельные неточности подробно изложены в рецензии В. А. Кучкина и Б. Н. Флоря³⁴, в данном историографическом обзоре они специально не рассматриваются. Но к трактовке некоторых затронутых в них сюжетов мы обязательно обратимся в дальнейшем.

Интерес также представляет вышедший в 1990 году сборник статей под общим названием «Церковь, общество и государство в феодальной России»³⁵. (Особенно для нашей темы важны статьи А. И. Плигузова и А. Л. Хорошкевич, где авторы продолжают исследования М. Д. Приселкова ханских ярлыков, выданных Русским митрополитам, и статья В. А. Кучкина, в которой он сравнивает летописные и житийные источники о Сергии Радонежском).

Также стоит упомянуть еще две посвященные истории русской церкви монографии Р. Г. Скрынникова³⁶, в которых содержится немало ценных и оригинальных наблюдений. В частности, Р. Г. Скрынников сомневается, что великий князь Иван Иванович, умирая, назначил митрополита Алексия регентом при своем малолетнем сыне. Ведь в духовной грамоте князя Ивана Ивановича подобные сведения отсутствуют, а известия об этом появились лишь в позднейших источниках.

Из трудов русских историков, работавших на Западе, отметим книгу А. В. Карташева «Очерки по истории русской церкви»³⁷. В ней наибольший интерес представляет историографическая часть, где подробно и глубоко проанализированы работы русских исследователей XVIII – начала XX века. Однако из нее видно, что высшим достижением дореволюционной исторической мысли для А. В. Карташева стали работы Е. Е. Голубинского. Автор практически повторил в своих «Очерках» его концепцию. К сожалению, А. В. Карташев не учел более поздних исследований, в частности книгу П. П. Соколова, и, таким образом, его работа возвращается к историографической традиции конца XIX века.

Интересующая нас проблема рассматривалась и в зарубежной историографии. В англоязычной литературе заметное место занимал вопрос о степени зависимости Руси от Византии как в церковном, так и в политическом отношении. В начале XX века эта проблема решалась весьма категорично. Так, в своей работе А. А. Васильев, русский эмигрант, основатель византиноведения в США, считал, что отношения византийского императора и русского великого князя выстраивались наподобие отношений сюзерена и вассала³⁸. И. Шевченко находил уже эту зависимость более формальной, нежели реально существующей³⁹ Далее, немалый вклад в разработку проблемы внес Д. Оболенский. Он определил взаимоотношения Руси и Византии как содружество православных государств⁴⁰. А И. Мейн-дорф конкретизировал данное положение примерами из истории русской церкви⁴¹.

Немецкая историография по данной проблеме также, в основном, посвящена проблемам взаимоотношений Византии и Руси, влиянию Византии на Русь, в частности в аспекте церковных дел⁴².

Для изучения истории русской церкви значение имеет и польская историография, которая обращала немалое внимание на историю западнорусских земель.

Прежде всего, стоит назвать написанную в 1925 году работу X. Пашкевича, подробно освещающую русскую политику Казимира Великого, а также этапы завоевания Галицко-Волынской Руси Польшей⁴³, и работу 1934 года К. Ходыницкого, посвященную православной церкви в Речи Посполитой, в первой главе которой рассмотрены причины образования галицкой и литовской митрополий⁴⁴. Данные работы, несмотря на определенную архаичность, важны тем, что в них впервые в историографии было обращено внимание на русско-польские отношения в период феодализма и на роль, которую в этих отношениях сыграла церковь. В послевоенной польской исторической литературе, к сожалению, не было работ, специально посвященных этой проблеме, но во многих монографиях, исследующих эпоху феодализма, ей были отведены отдельные главы⁴⁵. Большинство работ находилось в плену патриотических концепций, и в них допускались передержки в трактовке событий. Например, утверждалось, что завоевание Польшей галицко-волынских земель было необходимой мерой в отстаивании государством своей независимости. Наиболее интересными среди более поздних работ явились монографии Е. Вы-розумского и Е. Клокзовского о деятельности Казимира Великого⁴⁶. В них, по сравнению с предыдущими исследованиями, был привлечен обширный источниковедческий материал. Рассматривая короля Казимира Великого как выдающегося польского деятеля европейского масштаба, авторы подробно анализируют польские монастырские ежегодники, дают их сравнительную характеристику и включают в исследование договоры литовских князей с польским королем. Приводимые источники позволили авторам попытаться реконструировать сложную общественно-политическую и религиозную ситуацию того времени. Правда, опять-таки, иногда даже в разрез с историческими фактами, исследователи оправдывали действия польского правительства.

Среди основных источников прежде всего нужно назвать русские летописи. К сожалению, наиболее ранняя и потому особенно ценная летопись, получившая название Троицкой (1408), сгорела в Москве при пожаре 1812 года. Для реконструкции имеющихся в ней сведений о митрополитах XIV века мы должны обратиться к выпискам Н. М. Карамзина из этой летописи, которые он сделал в примечаниях к своему знаменитомутруду «История государства Российского». Здесь имеются следующие сообщения (в летописях летоисчисление ведется от сотворения мира): 6848 (1340) год – о пребывании митрополита Феогноста в Брянске, а также о его участии в походе великого князя Симеона Ивановича на Торжок; 6858 год – о болезни митрополита Феогноста; 6861 год – о поставлении Алексия епископом Владимирским и выдвижении его кандидатом в митрополиты; 6863 год – о поставлении Алексия в Царьграде в митрополиты; 6864 год – о новой поездке митрополита Алексия в Царьград; 6865 год – о поездке митрополита Алексия по приглашению ханши Тайдулы в Орду; 6866 год – о поездке митрополита Алексия в Киев; 6868 год – о возвращении митрополита из Киева; 6876 год – о пленении великим князем и митрополитом князя Михаила Тверского; 6884 год – о поставлении Киприана митрополитом Киевским и всея Руси.

Источником реконструкции Троицкой летописи также может являться Симеоновская летопись⁴⁷. Она, по заключению А. А. Шахматова, до 1390 года близка к Троицкой⁴⁸ и Рогожскому летописцу⁴⁹, одним из протографов которого была также Троицкая летопись. М. Д. Приселков в своей работе по реконструкции Троицкой летописи за XIV век пользовался именно этими двумя летописями⁵⁰. Те сообщения Симеонов-ской летописи и Рогожского летописца, которые совпадают, по всей вероятности принадлежат Троицкому своду. Из подобного рода известий, касающихся деятельности митрополитов, можно назвать следующие: 6836 год – о приезде митрополита Феогноста на Русь; 6850 год – о пребывании митрополита Феогноста в Орде; 6862 год – о смерти митрополита Феогноста; 6876 год – об участии митрополита Алексия в обороне Москвы от войск князя Ольгерда; 6878 год – о пребывании митрополита Алексия в Нижнем Новгороде; 6879 год – о сопровождении митрополитом Алексием до Оки едущего в Орду князя Дмитрия и о подписании митрополитом мирного договора с князем Ольгердом; 6885 год – о смерти митрополита Алексия.

В Симеоновской летописи, по наблюдению А. А. Шахматова, с 1361 по 1364 год текст Троицкой летописи заменен на Московский свод конца XV века, поэтому в реконструкции этого периода приходится обращаться только к Рогожскому летописцу⁵¹. За указанные годы в Рогожском летописце значатся следующие сообщения о деятельности митрополита Алексия: 6871–6872 годы – о поездке митрополита в Литву и крещении им в Твери дочери князя Ольгерда, 6871 год – о наложении митрополитом интердикта на Нижний Новгород. М. Д. Приселков, из осторожности, в реконструкцию Троицкой летописи внес лишь второе сообщение. Но, с известной долей допущения, можно предположить, что и первая запись также была в Троицкой летописи, так как та очень внимательно следила за всеми передвижениями митрополита.

В Рогожском летописце также есть оригинальные, не читающиеся в Симеоновской летописи известия о русских митрополитах. Так, под 6860 годом дано изложение конфликта между великим князем Симеоном Ивановичем и митрополитом Феогностом. Митрополит не благословил третий брак великого князя и затворил церкви, и за благословением пришлось обратиться к патриарху. В Симеоновской летописи мы имеем лишь сообщение об отправлении послов за благословением в Константинополь, при этом в ней умалчивается о причине подобных действий.

Кроме того, Рогожский летописец содержит ряд сведений о сопернике митрополита Алексия, литовском митрополите Романе. Под 6860 годом – это сообщение о поставлении Романа в Тернове и о том, что Киев не принял его как законного иерарха; под 6862 годом сообщается о том, что вместе с митрополитом Алексием на русскую митр'ополию был поставлен Роман; за 6864–6865 годы – о поездке митрополита Алексия в Царьград на суд с митрополитом Романом. В летописи также указано, чем закончилось разбирательство: митрополит Алексий был поставлен на киевскую митрополию, а Роман – на литовские и волынские земли; и наконец, под 6870 годом мы читаем известие о смерти митрополита Романа.

Я. С. Лурье обратил внимание еще на один источник реконструкции Троицкой летописи. Это Белорусская I летопись, протограф которой также восходит к Троицкой⁵². Из перечисленных известий Рогожского летописца есть два совпадения с Белорусской I. Это известие 6860 года, почти дословное, и известие 6861 года, несколько искаженное. Еще одно сообщение, которое читается в Рогожском летописце под 6860 годом, находится в Белорусской I под 6862-м. В Рогожском мы читаем: «Toe же зимы поиде из Литвы в Царь-град Роман чернец, сын боярина Тферьскаго, и ста на митрополью в Тернове и не приаша его Киане»⁵³. А в Белорусской Ï «Того ж лета приде исо Литьвы Романь чернец на митрополию и выиде, оне приняша [е]го кияне»⁵⁴.

Из приведенного видно: известие Белорусской I летописи, по отношению к Рогожскому летописцу, сокращено и искажено, но, несомненно, оба они восходили к одному протографу. Следовательно, можно предположить, что весь цикл о митрополите Романе (а эти сообщения в Рогожском летописце составляют именно своеобразный цикл) входил в Троицкую летопись.

Если принять такое предположение, тогда можно попытаться определить некоторые источники самой Троицкой летописи, послужившие написанию церковной истории Руси XIV века.

М. Д. Приселков определял Троицкую летопись как свод 1408 года, который возник при митрополичьем дворе. По своему составу он был общерусским, а по политической ориентации – промосковским⁵⁵. Я. С. Лурье уточнил вывод исследователя, выявив, что свод составлялся при личном наблюдении самого митрополита Киприана. Об этом говорит определенная направленность летописи. Так, летописец вполне лояльно относился к великому князю Василию Дмитриевичу и крайне негативно – к его отцу, великому князю Дмитрию Ивановичу, что не случайно. Ведь князь Дмитрий отказался признать Киприана в качестве законного митрополита Киевского и всея Руси, а князь Василий как раз это сделал⁵⁶. Исходя из вышесказанного, становится понятным и несомненный интерес Троицкой летописи к митрополитам, так как Киприана должна была интересовать деятельность своих предшественников.

Но откуда же черпал составитель Троицкой летописи сведения о православных иерархах? Естественно, это могли быть более ранние, не дошедшие до нас русские летописные своды⁵⁷; но кроме тех, которые, строго говоря, относятся к чисто гипотетическим, можно назвать и вполне реальный источник. Это послания византийских императоров и константинопольских патриархов на Русь, а также соборные определения патриарха, сохранившиеся в архиве константинопольского патриархата. Например, история спора между митрополитами Алексием и Романом была изложена в соборном определении патриарха Каллиста о пределах киевской и литовской митрополий и в его же письме митрополиту Роману (июль 1361 года). В указанных документах есть та же информация, которая потом появляется в Троицкой летописи: о захвате литовским митрополитом Киева и происшедшем в Константинополе судебном разбирательстве между конфликтующими иерархами.

И еще одно наблюдение: обратим внимание на сообщение Троицкой летописи о пленении великим князем и митрополитом Алексием князя Михаила Тверского. И в этом сообщении, и в сохранившейся в патриаршем архиве жалобе на митрополита Алексия литовского князя Ольгерда оценка события практически одинакова: возмущение вероломством митрополита и видение его фактически главным инициатором данного акта.

Сравнивая Троицкую летопись и византийские документы, заметим: сводчик использовал не всю имеющуюся в грамотах и определениях информацию, касающуюся русской церкви. В частности, в определении патриарха Нила (1380) есть указания на то, что митрополит Алексий во время своей поездки в западные земли митрополии, был захвачен князем Ольгердом.

Видимо, митрополиту Киприану, который всегда находился в хороших отношениях с Литвой, было неудобно фиксировать подобное сообщение. Поэтому можно говорить об определенном цензурировании Троицкой летописью известных греческих источников.

Исходя из вышеизложенного, летописью, в которой содержались наиболее обширные известия о русской церкви XIV века, вне всяких сомнений, была Троицкая летопись и, соответственно, именно она является основным источником для изучения деятельности русских митрополитов.

В данной книге Троицкая летопись цитируется, в первую очередь, по выпискам Н. М. Карамзина. Их дополняют Симеоновская летопись и Рогожский летописец. Как уже говорилось, если сообщения этих двух источников совпадают, то они, видимо, были взяты из Троицкоко свода. Подобные известия даются по Симеоновской летописи, как наиболее приближенной к Троицкой, а в примечаниях дополнительно сверяются с реконструкцией Троицкой М. Д. Приселкова. Теперь обратимся к еще одному источнику по изучению истории XIV века – тверскому летописанию. А. Н. Насонов выявил в Рогожском летописце, летописи под'названием «Тверской сборник»⁵⁸, а также в найденном им фрагменте Тверской летописи⁵⁹ отражение не дошедшего до нас Тверского великокняжеского свода⁶⁰.

Поэтому совпадение ряда сообщений в указанных источниках позволяет говорить об их тверском происхождении. Из подобного рода известий, касающихся русских иерархов XIV века, стоит назвать следующие: за 6844 год – о снятии митрополитом Феогностом епитимьи с тверского князя Михаила, за 6847 год – об отпевании митрополитом Феогностом убитых в Орде князя Михаила и его сына. Кроме того, к тверскому известию предположительно можно отнести указание под 6882 годом – о поставлении митрополитом Алексием в Твери нового епископа и упоминание о присутствии при этом патриаршего посла Киприана. В Тверском сборнике читается лишь начало фразы.

А. Н. Насонов считает также дополнительным источником для реконструкции Тверского великокняжеского свода Никоновскую летопись, так как многие ее известия совпадают с Рогожским летописцем. И поэтому их можно отнести к тверскому протографу. Причем Никоновская летопись дает эти известия значительно полнее, нежели Рогожский летописец. А. Н. Насонов составил перечень подобных сообщений, к которым, кстати, причислил известие о митрополите Романе⁶¹. Однако М. Д. Приселков справедливо возражал исследователю, что эти сообщения могли быть взяты из другого, общего с Никоновской летописью и Рогожским летописцем, протографа⁶². К такому же мнению пришел в своих наблюдениях Г. М. Прохоров, определив многие известия как общерусские⁶³.

Следовательно, мы имеем слишком мало несомненных сообщений о русской церкви XIV века, взятых из тверского протографа, и это не позволяет определить какие-либо особенности данного источника по интересующему нас вопросу. Единственное, что можно отметить: все эти известия касаются взаимоотношений церкви и тверских князей.

Еще из ряда местных летописей, по времени составления наиболее приближенных к изучаемым событиям, стоит назвать Псковские (I, II, III)⁶⁴ и Новгородскую I⁶⁵. Псковские летописи подробно освещают эпизод проклятия митрополитом Феогностом Пскова (источниковедческий анализ дан А. Н. Насоновым)⁶⁶, а Новгородская I дает материал по истории взаимоотношений митрополита с новгородским архиепископом и вообще о политике митрополита в отношении Новгородской феодальной республики⁶⁷.

Теперь обратимся к следующим этапам русского летописания, в которых отражены уникальные известия, взятые из ранних, не дошедших до нас сводов.

Митрополичье летописание XIV века отразилось в дошедших до нас Софийской I⁶⁸ и Новгородской IV⁶⁹ летописях. В них есть уникальное известие, касающееся русского митрополита. Как уже было указано, за 6878 год в Троицкой летописи имелось сообщение, что во время вторичной осады литовским князем Москвы митрополит Алексий находился в Нижнем Новгороде. В Софийской I и Новгородской IV летописях уточняется: митрополит прибыл туда для крестин сына князя Бориса. Я. С. Лурье определил, что в основу дошедших сводов был положен целый ряд местных летописей, в том числе и Ростовско-Суздальская⁷⁰. Очевидно, именно из нее и взято указанное известие.

Также немалый интерес представляет Патриаршая, или Никоновская летопись⁷¹. Несмотря на позднее происхождение (XVI век), в ней имеется несколько оригинальных сообщений по истории XIV века. Б. М. Клосс в исследовании о Никоновском своде считает, что данная летопись черпала некоторые сведения из не дошедшего до нас митрополичьего архива⁷². Если это действительно так, то заслуживают внимания ее два известия о деятельности митрополитов, которые, видимо, отсутствовали в Троицкой летописи: за 6858 год – о вторичном посещении митрополитом Феогностом волынских земель, за 6868 год – о посещении митрополитом Романом Твери.

Обращает на себя внимание тот факт, что некоторые сообщения Никоновской летописи, касающиеся интересующих нас сюжетов, расширены по сравнению с ранними летописями. Например, был подробно расписан маршрут митрополита Феогноста из Новгорода на Волынь. Хотя, вполне возможно, эта конкретизация носила характер догадки самого сводчика. Кроме того, в некоторых случаях в летописи обнаруживается явная фальсификация. В частности, изменена хронология событий, касающихся изгнания князя Бориса из Нижнего Новгорода, – для придания сюжету вида, более соответствующего идеологической концепции XVI века. Летописец в угоду определенным тенденциям вполне мог выдать свои умозаключения за реальные факты. Поэтому к известиям Никоновской летописи XIV века стоит относиться достаточно осторожно.

Кроме летописных источников до нас дошли некоторые сочинения самих митрополитов. Это письма митрополитов Феогноста и Алексия, отправленные ими в связи с территориальным спором из-за Червонного Яра, возникшим между двумя епархиями ⁷³, и духовная митрополита Алексия⁷⁴. Они дают представление, хотя и очень скудное, о методах внутренней управленческой деятельности митрополитов. Весьма важно послание митрополита Алексия в Нижний Новгород, проливающее свет на его роль в изгнании князя Бориса из города⁷⁵. Все эти документы открывают нам не только новые исторические факты; в их стилистике, в тех акцентах, которые в них расставлены, просматриваются личные качества и особенности деятельности каждого митрополита. Они позволяют выявить специфику понимания митрополитами возникающих проблем и представление иерархов о наилучших способах их решения.

Существенно дополняет наши сведения о личностях митрополитов и церковных деятелей житийная литература. Особенно интересно «Житие митрополита Алексия», наиболее ранняя редакция которого помещалась в Троицкой летописи (до нас дошла в Симеоновской и в Рогожском летописце), и «Житие игумена Сергия Радонежского», написанное вскоре после канонизации святителя его учеником Епифанием⁷⁶. Тем не менее уникальные факты, сообщенные в источниках, не представляются достаточно надежными, так как сами жития составлялись значительно позже описываемых в них событий и не могли быть точны.

Стоит также упомянуть сохранившиеся духовные и договорные грамоты великих князей⁷⁷, грамоты Великого Новгорода и Пскова⁷⁸, под которыми нередко значились подписи митрополитов и других церковных иерархов, присутствовавших при оформлении данных документов в качестве наблюдателей. Это дает возможность говорить о степени участия церковных деятелей, в частности митрополитов, в политической жизни некоторых княжеств.

Теперь рассмотрим используемые в книге иноязычные источники. Прежде всего, это греческие документы, важнейшими из которых являются письма константинопольского патриарха и византийского императора на Русь, а также соборные определения, касающиеся дел в восточной части патриархата⁷⁹.

Специфика патриарших и императорских грамот заключается в том, что, с одной стороны, они, безусловно, имели силу нормативного акта, но, с другой стороны, это были частные письма верховных византийских правителей, которые отражали особенности их личности, привязанности и антипатии. Поэтому источники возможно анализировать, соответственно, в двух плоскостях: как правовые документы и как переписку общественных деятелей.

Важность разбираемых грамот становится видна в сравнении с другим типом документа – соборным определением (официальным постановленим патриаршего собора). В патриарших грамотах не только повторяется суть соборных определений, в них патриарх подробно разъясняет мотивы принятия решений и сообщает дополнительные факты, связанные с этими решениями. Так, в 1371 году после постановления патриаршего собора об открытии вновь галицкой митрополии патриарх Филофей в своем письме митрополиту Алексию объяснял причины принятия данного постановления.

Ценность этих документов в том, что они освещают византийские методы управления русской митрополией, а также обнажают межцерковные (православие и католичество) и межгосударственные (Русь, Польша и Литва) противоречия. При сравнении фактов, изложенных в них, с другими источниками, в частности с летописями, можно убедиться, насколько тонкую политику вела византийская дипломатия.

При анализе документов необходимо учитывать следующие их особенности. Так как грамоты выходили из патриаршей канцелярии, многим описываемым событиям, естественно, давалось выгодное для Константинополя освещение. Например, в соборном определении 1361 года о пределах киевской и литовской митрополий сглаживалась вина Византии в возникновении между этими митрополиями территориального спора. Некоторые же немаловажные факты, которые были по тем или иным причинам неудобны патриарху, или не пояснялись, или просто замалчивались. В частности, патриарх в посланиях ни разу не упомянул, что же заставило его в 1371 году прекратить судебное дело по отношению к митрополиту Алексию. Иными словами, мы видим: при всем официальном характере исследуемых источников, на них лежит отпечаток личной заинтересованности в освещении некоторых событий.

Ценность византийских документов заключается и в уникальности приводимых в них фактов, не упоминаемых в других источниках. Так, только из патриарших грамот мы знаем о захвате неким митрополитом Феодоритом Киева, проклятии митрополитом Алексием князей, участвовавших в походе литовского князя Ольгерда на Москву, о захвате митрополита Алексия князем Ольгердом и др. Но в этом заключается и сложность источниковедческого анализа данного корпуса документов. Для выявления в них противоречий и неточностей зачастую приходится лишь сравнивать ранние грамоты с более поздними.

К сожалению, до нас не дошли письма русских митрополитов, великих и удельных князей в Византию: в архиве зачастую фиксировались лишь послания главы церкви. Работа по реконструкции утерянных документов по упоминаниям в грамотах патриарха и в соборных определениях была проведена во французском издании регистров (подробное изложение содержания документов) константинопольского патриархата⁸⁰. По этой публикации мы можем судить о степени интенсивности переписки главы византийской церкви с русским митрополитом.

Для выяснения юридически зафиксированных прав и обязанностей митрополитов в работе привлекаются апостольские правила и каноны Вселенских соборов IV-VIII веков. Специфический же статус русской митрополии в составе константинопольского патриархата отражен в толкованиях византийских иерархов XII века: Аристина, Зонары и Вальсамона⁸¹.

В определении правового поля митрополита значительную роль играет еще такой источник, как Номоканон патриарха Фотия⁸². В нем была сделана попытка разграничить сферы церковной и светской юрисдикции, и он в какой-то степени являлся аналогом при составлении законов в Древней Руси.

Важным источником являются «Записи о поставле-нии русских епископов...», найденные В. В. Регелем и описанные В. Г. Василевским⁸³, и «Опись имущества митрополита XIV века», найденная В. Н. Бенеше-вичем⁸⁴. В. Г. Василевский⁸⁵ и М. Д. Приселков⁸⁶, проанализировавшие эти́находки, пришли к выводу, что оба документа принадлежат канцелярии митрополита Феогноста и относятся к его поездкам на Волынь. А Б. Л. Фонкич с помощью палеографического анализа подтвердил связь между источниками⁸⁷. Данные документы могут помочь в освещении канонической деятельности русского митрополита, в частности дают представление о порядке поставления в XIV веке епископов.

Сведения о политической обстановке и положении церкви в Малой Руси дают и польские источники. Самым интересным из них является хроника подкан-цлера короля Казимира Великого Яна из Чарнкова⁸⁸, тем более что начальная часть хроники – периода с 1340 по 1370 год – сохранилась практически в первоначальном виде. Хотя сам автор находился далеко от Малой Руси, он, по занимаемому положению, несомненно, должен был владеть немалой информацией. Правда, хроника писалась с позиции официальных польских кругов и не лишена тенденциозности. Так, неудачу польского войска в походе на Малую Русь в 1340 году Ян объясняет исключительно помощью русским со стороны татар, совершенно игнорируя сопротивление местного православного населения.

Кроме хроники Яна наиболее приближенными к исследуемым событиям источниками являются польские ежегодники (рочники или анналы)⁸⁹, которые велись при монастырях. Несмотря на то, что большинство их сообщений носило местный характер, они иногда включали сведения и о других землях, в частности о Малой Руси. Это ежегодники конца XIV – начала XV века: Малопольский и Траски⁹⁰.

Немалое значение для изучения истории Малой Руси XIV века имеет труд польского историка второй половины XV века Яна Длугоша⁹¹. Он представляет интерес, прежде всего, тем, что автор пользовался не дошедшими до нас источниками⁹². Например, исходя именно из этих источников, Ян Длугош подробно описывает борьбу православной и католической церкви в Польше и Литве.

Из обзора источников по русской истории XIV века видно, что дошедшие до нас документы, к сожалению, дают лишь фрагментарное представление о жизни и деятельности митрополитов. Порой на протяжении целых десятилетий о русских иерархах в летописях не содержится никаких сведений. Это, конечно, вовсе не означает, что в тот отрезок времени они не участвовали в политической жизни Руси. Если взять важнейший для заявленной темы источник – летописи, то вряд ли в поле зрения летописца попадали все значимые факты. Набор их представляется довольно случайным: летописец мог быть не в курсе всего происходящего, а доступные ему известия отбирал, учитывая политическую конъюнктуру. Здесь, несомненно, играл роль и сам митрополит, который являлся лицом особым, каноническим, о нем не.все и не всегда было удобно писать.

Другой важнейший тип источников – это патриаршие и императорские грамоты. Как было показано выше, их лаконичность и тенденциозность в освещении некоторых событий не дают возможности достаточно полно эти события реконструировать.

Однако, несмотря на обозначенные трудности, исследование всего корпуса дошедших до нас источников, изучение их на, длительном отрезке времени, сравнительный их анализ на основе достижений современного источниковедения делает возможной попытку воссоздания картины истории русской церкви и митрополичьей власти в XIV веке.

Принятие Русью православия из рук Византии определило организационное оформление ее территории. Патриарх и император дали новообращенной земле статус митрополии в составе константинопольской патриархии с центром в Киеве и стоящим во главе ее митрополитом Киевским и всея Руси. Тем самым изначально русский митрополит подчинялся церковным канонам, выработанным византийским законодательством. И для того чтобы представить реальную полноту его власти, надо прежде всего рассмотреть те нормы, на которых эта власть была основана.

Юридической базой православных иерархов служил свод правил, складывавшийся на протяжении нескольких столетий в Византии в целостное церковное право. В его создании можно выделить три этапа. В основу законодательства легли легендарные Апостольские правила. Далее они получили свое развитие с IV по VIII век в правилах Вселенских соборов. Наконец, в последующие века к ним составлялись комментарии и уточнения. Наиболее значительные толкования византийских канонистов – Алексея Аристина, Иоанна Зонары и Федора Вальсамо-на – пришлись на XII век⁹³, как раз тогда, когда Византия пыталась вписать в свою иерархическую структуру принявшую христианство Русь⁹⁴.

Как явствует из канонов, иерархическая организация православной церкви окончательно сложилась лишь к четвертому Вселенскому собору в Халкидоне (451 год). На нем определились три категории священнослужителей: патриарх, митрополит, епископ. Их статус выявился не сразу. Сначала из епископов выделились митрополиты, как епископы больших городов, а уже затем патриарх объединил под своей властью несколько митрополитов⁹⁵.

На втором константинопольском Вселенском соборе (381 год) в третьем каноне сказано, что вторым по значительности после римского является константинопольский патриарх⁹⁶, а на четвертом соборе, в двадцать восьмом правиле, устанавливалось число патриархов (Римский, Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский)⁹⁷. Так родилась знаменитая «пентархия» – пятиглавая власть церкви.

Остановимся на правах константинопольского патриарха, так как в его ведение входила и русская митрополия.

Функции патриарха по отношению к митрополитам и меру зависимости от него митрополитов впервые пытался выделить еще Е. Е. Голубинский. Он вывел, что у патриарха были следующие права: право на по-ставление митрополита, суда над ним, надзор за его деятельностью, сбор на областные соборы; патриарх также являлся высшей судебной инстанцией, принимал апелляции на суд митрополитов, обладал правом ставропигии, то есть имел право взять в свое непосредственное подчинение какой-либо из монастырей митрополии. Кроме того, Е. Е. Голубинский указывает и на ограничение возможностей патриарха, который не имел права вмешиваться в деятельность митрополитов, пока эта деятельность не была противозаконной⁹⁸.

Как видим, исследователь только перечисляет на основе выборки из канонов правовые возможности патриарха, не ранжируя их. Однако представляется интересным при характеристике прав патриарха в отношении подчиненных ему митрополитов попытаться сгруппировать эти нормы с точки зрения общепринятой властной триады – законодательной, исполнительной и судебной, что должно позволить высветить ряд новых важных деталей.

Каноны, определявшие деятельность патриарха и митрополитов, принимались Вселенскими соборами, и именно Вселенские соборы являлись законодательной властью для всех церковных иерархов как в самой Византии, так и в митрополиях на территории других, подчиненных константинопольской патриархии государств. Следовательно, ни патриарх, ни тем более митрополит законодательной властью не обладали. В их обязанности входил лишь надзор за соблюдением канонических норм, то есть им принадлежала прежде всего власть исполнительная.

Одной из главных функций константинопольского патриарха было право рукоположения (поставления, назначения) митрополитов. Еще в Апостольских правилах (в 34-м из них) было сказано: «Епископам всякого народа подобает знати перваго в них и признати его, ако главу, и ничего, превышающего их власть не творити без его рассуждения: творити же каждому только то, что касается до его епархии и до мест, к ней принадлежащих»⁹⁹.

В результате деятельности Вселенских соборов такое право было закреплено за патриархом. В двадцать восьмом каноне четвертого Вселенского собора говорится о назначении митрополитов константинопольской патриархии следующее: «...только митрополиты Понтийского, Асийского и Фракийского округа и, кроме того, епископы у иноплеменников вышепоименованных округов да рукополагаются от вышеупомянутого святейшего престола святейшей константинопольской церкви»¹⁰⁰.

Но приведенное правило, устанавливающее единоличное поставление патриархом митрополитов, совсем иначе формулируется в Апостольских правилах. В первом из них говорится: «Епископа да поставят два или три епископа»¹⁰¹. Соответственно, возникает вопрос: какими же нормами руководствовались в церковной иерархии при избрании русских митрополитов? В этом отношении характерен спор церковных иерархов, описанный в Ипатьевской летописи, который и предшествовал избранию местного епископа Клима в митрополиты в 1147 году. Собравшиеся епископы начали сомневаться, имеют ли они право выбирать митрополита без патриаршего благословения. Но епископ Черниговский Онуфрий возразил, что, напротив, епископы могут избирать своего главного епископа, то есть митрополита, «аз сведе, достоить ны поставите, а глава оу нас есть святаго Климента, якоже ста-вять Греци рукою святаго Ивана»¹⁰². Первое мнение основывалось на каноне Вселенского собора, второе – на первом апостольском правиле. Хотя эти нормы отражали этапы становления церковного права, и та и другая являлись действующими и применялись в одинаковой степени, ведь формально Вселенский собор только развивал Апостольские правила, но никак их не отрицал. В результате дискуссии иерархи признали правильным следовать Апостольским правилам, и епископ Клим был избран митрополитом. Таким образом, противоречивость норм церковного законодательства вполне могла истолковываться и истолковывалась и в зависимости от сложившейся политической ситуации.

Теперь рассмотрим, как свое право, основанное на двадцать восьмом каноне четвертого Вселенского собора, использовал патриарх в отношении «иноплеменных» народов, в частности Руси. Толкователь Зонара в XII веке сообразно современной ему ситуации уточнил, какие именно иноплеменные народы имеются в виду. «На Константинопольского же епископа правило возлагает рукоположения епископов для иноплеменных народов, живущих в указанных областях, каковы суть Аланы и Россы, ибо первые принадлежали к Понтий-ской области, а Россы к Фракийской»¹⁰³. Причем последнее уточнение чаще всего объяснялось Византией опасением, что в землях, где недавно принято христианство, нет еще достаточно грамотного священства, из которого можно выбирать достойных пастырей.

Исследователи, анализируя проблему поставления митрополитов на Русь, делали вывод об особом положении русской митрополии в константинопольской патриархии, мотивируя его политической независимостью, огромной территорией и т. д.¹⁰⁴ Это действительно имело место. Но упускалось из виду, что в юридическом отношении никаких льгот русская митрополия не имела и по канонам она была такой же митрополией константинопольского патриархата, как и другие, и, соответственно, все кантоны о поставлении митрополитов распространялись и на нее. Поэтому патриарх пытался пользоваться своим правом с полным основанием не только на первых этапах принятия Русью христианства, но и вплоть до падения Константинополя. В домонгольский период Русь смогла выдвинуть только двух своих митрополитов – Иллариона, поставленного в 1051 году, и уже упоминавшегося Клима.

Вскоре после татаро-монгольского нашествия в 1246 году в русские митрополиты патриархом был поставлен еще один местный иерарх – выходец из галиц-кой земли, ставленник князя Даниила Романовича – Кирилл. Родом из той же галицкой земли являлся и второй русский кандидат – Петр. Видимо, он сначала стал галицким митрополитом, а затем и митрополитом всея Руси.

Поставных грамот этих митрополитов не сохранилось, но зато мы знаем настольную грамоту митрополита Алексия, в которой говорится о его поставлении как случае исключительном.

Конечно, надо учесть непростую внутреннюю ситуацию Византии в тот момент, когда Алексий приехал ставиться в Царьград. Войска императора Иоанна V Палеолога были близки к свержению с трона Иоанна Кантакузина, который при малолетнем императоре стал регентом, а затем короновался на престол¹⁰⁵.

Но причина колебаний, очевидно, заключалась не только в конкретно-исторической обстановке. В настольной грамоте митрополита Алексия подчеркивается, что это поставление «совершенно необычно и не вполне безопасно для церкви, согласились на это только ради столь достоверных похвальных свидетельств о нем и по уважении в его добродетельной и богоугодной жизни, и притом только относительно одного Алексия, но отнюдь не допускаем и не дозволяем на будущее время никому другому из русских уроженцев сделаться тамошним архиереем»¹⁰⁶. Под «не вполне безопасно для церкви», видимо, следует понимать небезосновательное опасение Византии, что с появлением местного архиерея возникнет возможность превращения русской митрополии в автокефальную. Такие прецеденты уже имелись. Византия, потеряв болгарскую и сербскую церкви, крепко держалась за русскую митрополию. И потому не случайно почти все из известных нам митрополитов со времен крещения Руси и до монгольского нашествия были греками. Это, кстати, дает основание не согласиться с утверждениями Д. Оболенского и Т. Тиннефельд, которые, ссылаясь лишь на весьма тенденциозного византийского хронографа Никифора Григору, говорят о существовании некой договоренности между Византией и Русью, по которой на русскую митрополию митрополит-грек и митрополит-русский назначались по очереди¹⁰⁷.

Настольная грамота делает акцент на том, что Алексий рукополагается на киевскую митрополию.

«как бы он был из здешних» и избран туда в архиереи; и далее: «...он должен, конечно, занимать [приличное ему] место в священном сопрестолии как совершенный митрополит Киевский и всея Руси и пользоваться всеми принадлежащими этой святейшей митрополии правами и преимуществами»¹⁰⁸. Патриарх, выдвигая местного священнослужителя в митрополиты Киевские и всея Руси, специально отмечает его избрание как здешнего, следовательно, как грека, который и цениться и почитаться должен, как здешний, опять-таки, как грек. Этим лишний раз подчеркивалась исключительность такого выбора и преимущество греческих кандидатов над местными. Таким образом, политика постав-ления русских митрополитов не только определялась конкретной политической ситуацией, но и являлась долговременной стратегией Византии.

В связи с проблемой назначения русским митрополитом местного иерарха возникает вопрос: в какой мере на назначение оказывали влияние светские власти, в частности русские князья? В 30-м апостольском правиле мы читаем: «А еще, который епископ, мирских начальников употребив, через них получает епископство в церкви власть; да будет извержен и отлучен и все сообщающиеся с ним»¹⁰⁹. Как видим, требование весьма категорично и вообще лишает светских правителей участия в выборах и влияния на них. Но на практике в XIV веке это правило не соблюдалось, что подтверждается процедурой выдвижения в 1353 году великим князем Симеоном Ивановичем кандидата на русскую митрополию Алексия, а в 1377 году великим князем Дмитрием Ивановичем своего кандидата, Митяя. Причину возникновения подобных прецедентов следует, наверное, искать в особенностях исторического развития церковной организации Византии, в которой имело немалое место сращивание светской и духовной власти¹¹⁰. А русские князья, по примеру византийских императоров, пытались влиять на назначение местных митрополитов.

Процедура поставления митрополита патриархом обращает внимание еще на один аспект. В настольной грамоте митрополита Алексия говорится, что митрополитом он достоин стать именно как «заслуживающий уважения», «благоденствующий», «доброжелатель», «богопрославленный», «отличный по добродетели и добрым качествам», так как он избрал «благодетельный и богоугодный путь»; кроме того, его отличает «познание и применение законов церкви», и вообще он обладает «добродетельными и другими преимуществами». Подобные эпитеты показывают, прежде всего, важность для патриарха личных достоинств кандидата. Видимо, особое значение это имело в тех случаях, когда претендентом на русскую митрополию становился именно местный иерарх¹¹¹.

Таким образом, можно говорить, что поставление осуществлялось не только на основе канонических предписаний, оно отражало состояние русско-византийских отношений, учитывало мнение великих князей, внутриполитическую борьбу на Руси, а также личность самого митрополита.

Кроме поставления митрополитов, к исполнительным функциям патриарха можно отнести и его обязанности по сохранению целостности подчиненных ему митрополий. Двенадцатый канон четвертого Вселенского собора не позволял епископу самолично или посредством местных светских властей возводиться митрополитом¹¹².

Однако относительно XIV века мы знаем множество примеров нарушения правила. При митрополите Феогносте галицкий епископ Федор возвелся в митрополиты¹¹³. Около 1353 года Киев захватил некий Фео-дорит, который поставился митрополитом в городе Тырнове¹¹⁴, что само собой было антиканоническим по-ставлением, ибо Тырнов принадлежал не константинопольской патриархии, а болгарской. Во второй половине 50-х годов XIV века, при митрополите Алексии, литовский митрополит Роман пытался отнять от русской митрополии Киев¹¹⁵. И во всех патриарших грамотах, посвященных указанным инцидентам, мы видим: патриарх неуклонно стремился сохранить целостность русской митрополии.

Обязанностью патриарха был также созыв соборов для принятия решений по текущим делам. Это зафиксировано во втором каноне второго Вселенского собора. «При сохранении же вышеописанного правила о [церковных] областях, очевидно дела каждого округа да будет устроен окружной собор»¹¹⁶. Патриарх Филофей в настольной грамоте митрополиту Алексию напоминает ему это каноническое правило. «Чтобы он через каждые два года, если настоит дело, требующее рассуждения, приезжал сюда по своему долгу и его и по прилучающимся необходимым церковным нуждам, также и для разрешения в его округе важных вопросов»¹¹⁷. Тем не менее митрополит Феогност был на патриаршем соборе лишь однажды, в 1333 году, после своего пребывания на Волыни. Всего один раз в Царь-град, не считая поставления, приезжал и митрополит Алексий: в 1356 году его присутствие оказалось необходимым в связи со спором с литовским митрополитом Романом.

Следовательно, русские митрополиты почти не участвовали в соборах, созываемых патриархом, и приезжали в Константинополь только в крайних случаях. Видимо, одной из причин такого положения вещей являлась значительная удаленность русской митрополии от православного центра. По летописным рассказам о путешествии в Царьград архиепископа Митяя и митрополита Пимена мы знаем, сколь длинен (два с половиной месяца) и не прост был этот путь¹¹⁸.

Кроме поставления митрополитов, созыва соборов, сохранения целостности митрополий, патриарх как глава исполнительной власти должен был определять направление каждодневной деятельности русских митрополитов, их обязанности и границы их компетенции. Апостольские правила и каноны конкретно такие обязанности не формулировали. А в толкованиях содержится в основном лишь перечень, ограничивающий действия митрополитов¹¹⁹.

Некоторое представление об обязанностях, возлагаемых на митрополита патриархом, дает нам та же настольная грамота митрополита Алексия. В ней патриарх рекомендует митрополиту разрешать представляющиеся канонические вопросы и вводить тамошний христоименный народ на «спасительныя жития», причем делать все он обязан, «довольствуясь сам собою и не нуждаясь ни в чьей посторонней помощи»¹²⁰. Тем самым митрополит выступает в своей митрополии как гарант исполнения канонов и подчиняется лишь патриарху.

Коль скоро патриарх определял основные аспекты в деятельности митрополита, он должен был осуществлять непосредственный контроль за ходом и результатом этой деятельности. Византийские источники позволяют нам выявить некоторые методы подобного контроля.

Одним из ярких примеров его являлись письма патриарха русским митрополитам. В письмах ставились вопросы, которые должны были прояснить некоторые поступки митрополитов, давалась их оценка и, в случае необходимости, делалась попытка скорректировать дальнейшую деятельность русского иерарха.

В грамотах мы находим сообщения еще о таком важном способе контроля, как вызов патриархами митрополитов в Константинополь. Так, митрополит Алексий приглашался дважды: как уже указывалось, в 1356 году на спор с митрополитом Романом ив 1371 году для разбирательства жалобы на него литовского князя Ольгерда и тверского князя Михаила Александровича¹²¹.

Однако отметим: если считать, что дошедшие до нас грамоты содержат достаточно полную информацию, то патриаршие вызовы были эпизодическими, редкими и определялись чрезвычайными обстоятельствами. Кроме того, мы знаем пример, когда митрополит не откликался на приглашения (в 1371 году митрополит Алексий послал вместо себя своего поверенного – Авакума)¹²².

Наконец, в источниках мы находим указания на факты направления патриархом своих представителей на Русь. В 1354 году вместе с новопоставленным русским митрополитом Алексием туда отправился патриарший экзарх¹²³ Григорий Пердика. Ему поручили проследить на месте за утверждением Алексия в новом сане¹²⁴. В русских летописях 70-х годов XIV века есть указания о прибытии на Русь послов патриарха: в 1374 году в Твери и Переяславле побывал Киприан, а в 1376 году в Москве – Георгий.

Можно также предположить, что все патриаршие грамоты, как документы чрезвычайной важности, на Русь привозили особые посланники патриарха. Поэтому выделим еще один метод контроля патриарха за деятельностью митрополита: инспекционные поездки патриарших послов (апокрисиариев). К сожалению, у нас нет достаточно полных сведений о частоте их посещений и о характере их отчетов. Но, несомненно, поставляемая ими информация играла немалую роль в выстраивании патриаршей политики. Ярким примером тому может служить тот же Киприан: в результате его инспекций он был сразу выдвинут кандидатом в русские митрополиты.

Следовательно, патриарх пытался расширить свои канонические права и использовать в своей исполнительской деятельности по руководству русскими митрополитами и неканонические средства.

Теперь, после рассмотрения власти патриарха по отношению к митрополиту, перейдем к анализу объема власти самого митрополита. Уже указывалось, что законодательной властью не обладали ни патриарх, ни тем более митрополит. Исполнительная же власть митрополита проявилась, прежде всего, в осуществлении права поставления подведомственных ему епископов.

Поставление епископов митрополитом, так же как и поставление самого митрополита, восходит к первому апостольскому правилу, в котором говорится о выборе епископа двумя или тремя епископами. Четвертое правило первого Вселенского собора в Никее (325 год) гласит: «Епископа поставлять наиболее прилично всем епископам местного округа. Если же это затруднительно, или по стесняющим их обстоятельствам, или по дальности пути, то, по крайней мере, три епископа, собравшись в одно место, должны произвести избрание, впрочем, так, чтобы и отсутствующие имели в нем соучастие, изъявляя свое согласие посредством грамот. Утверждение же таковых действий по каждому округу должно принадлежать митрополиту»¹²⁵.

Как на практике на Руси XIV века происходило поставление епископа, мы знаем из найденных В. Э. Реге-лем и описанных В. Г. Васильевским «Записей о по-ставлении русских епископов при митрополите Фео-гносте...»¹²⁶, а также из установления, составленного в начале XV века при патриархе Фотии¹²⁷.

Сначала собором епископов выбирались три достойных кандидата, затем митрополитом оставлялся один, которого он рукополагал. Исключение составлял новгородский архиепископ. Его избирали в самом Новгороде, а митрополит лишь его рукополагал¹²⁸. Этот акт являлся сколь обязательным, столь и формальным. Не было случая, когда митрополит отверг бы выбор новгородцев.

Кроме этих ограничений прав митрополита, в Апостольских правилах- указывалось, что «не подобает епископу из угождения сродникам, поставляти в достоинство епископа, кого хочет. Ибо несправедливо тво-рити наследников епископства в дар человеческому пристрастию. Не должно Церковь Божию под власть наследников поставляти. Аще те кто сие сотворит: поставление да будет не действительно, сам же отлучением наказан да будет»¹²⁹. Иными словами, русский митрополит не мог выбирать себе преемника, да и, как следует из вышеизложенного, не был в состоянии в полной мере влиять на подбор епископов.

В обязанности митрополита входило, кроме того, регулярно проводить соборы¹³⁰ и замещать епископские кафедры в течение трех месяцев¹³¹.

Но на деле на Руси эти каноны исполнялись плохо. Тут сказывалась и обширность митрополии, и то, что ее западные территории находились под Литвой. Полные соборы (с участием большинства епископов и митрополитов) в XIV веке вообще не собирались, а епископские кафедры пустовали по несколько лет.

Таким образом, исполнительские функции митрополитов были более ограниченны, чем соответствующие им права константинопольского патриарха.

Следуя принятой нами классификации властных функций православных иерархов, рассмотрев их законодательные и исполнительные функции, проанализируем теперь характер и реализацию функций судебных.

В девятом правиле четвертого Вселенского собора сказано: «Если же на митрополита этой самой области епископ или клирик имеет неудовольствие, да обращается или к экзарху округа или к престолу царствующего Константинополя и перед ним да судится»¹³². Таким образом, инициатива в возбуждении судебного разбирательства исходила от истца и только затем патриарх возбуждал дело. Следовательно, он выступал как апелляционная инстанция и третейский судья.

Так, на основании этого канона новгородский архиепископ Моисей в 1353 году направил в Константинополь послов, через которых обвинял митрополита в «насилиях». Новгородская I летопись, где имеется данное сообщение, не поясняет, какие именно были «насилия». Макарий предполагает, что недовольство было связано с поездкой митрополита Феогноста в 1340 году в Новгород и сбором с монастырей дани¹³³. Кроме того, из ответной грамоты патриарха Филофея новгородскому архиепископу Моисею мы узнаем, что у архиепископа была и личная обида на митрополита Феогноста: митрополит решил не жаловать ему ризы крестчатые¹³⁴.

В XIV веке также имели место факты подачи светскими лицами жалоб патриарху на митрополита. В 1371 году, как уже говорилось, патриарху поступила жалоба на митрополита Алексия от литовского князя Ольгерда¹³⁵ и тверского князя Михаила Александровича (вторая жалоба не сохранилась, но о ней мы знаем из письма патриарха митрополиту Алексию)¹³⁶. В них митрополит обвинялся в незаконных действиях: в участии в агрессии на тверские земли, пленении тверского князя, переманивании на свою сторону чужих бояр.

Патриарх вначале дал согласие на суд, но, получив дополнительные разъяснения (мы не знаем, какие) от митрополита Алексия, отступил от своего первоначального решения¹³⁷. Заметим: каноны не предусматривают обращения к церковной власти лиц светских. Однако, как мы видим, такие прецеденты были и свидетельствовали и о неканонических судебных возможностях патриарха, и о его авторитете как третейского судьи.

Следует обратить внимание на ускользнувшее от исследователей несоответствие в некоторых канонах. Шестой канон второго Вселенского собора гласит: «Но если кто, презрев решения, постановленное выше – показанным порядком, дерзнет – или утруждать слух царский, или суды мирские начальников, или беспокоит Вселенский собор, к оскорблению чести всех областных епископов, того отнюдь не должно принимать с жалобою, как нанесшего оскорбление правилами, нарушившего церковный порядок»¹³⁸. Это требование противоречит уже рассматривавшимся девятому и семнадцатому канонам, дающим местным низшим иерархам право непосредственно апеллировать к патриарху.

Патриарх в реализации своих судебных прав на Руси учитывал данное противоречие. Например, в ответе на жалобу новгородского архиепископа Моисея он почти дословно приводит цитату из канона второго Вселенского собора: архиепископ не имеет права писать ему напрямую, а только через митрополита. Патриарх лишь добавляет, что исключение может быть допущено только в случае покушения митрополита на личное патриаршее пожалование риз крестчатых¹³⁹. Указанное противоречие в канонах давало возможность патриарху маневрировать и, в нужной ему ситуации, либо отвергать жалобу, либо давать ей ход.

Теперь проследим, какой характер носили судебные функции митрополита. Митрополит, так же как патриарх, выступал в качестве апелляционной инстанции и третейского судьи. По канонам Вселенских соборов митрополит должен был возникавшие конфликты обсуждать вместе с собором епископов, а уже потом выносить свои решения¹⁴⁰. Таким образом, и судебные права митрополитов были ограничены.

В XIV веке известным нам примером митрополичьего суда является спор между саранской и рязанскойепархиями о Червленом Яре, который начался еще при митрополите Максиме и продолжался при митрополите Алексии. В своей уставной грамоте митрополит Феогност пишет: «Ныне же приехал к мне владыка рязаньский с клилошаны своими, и привезл ко мне грамоту брата моего Максима митрополита, а другую грамоту брата моего Петра митрополита и управ-ливають владыку рязаньскаго и велять ему держати всего передела того по Великую Ворону... и си вся язь ныне видев расудир есмь, по тем грамотам братьи моей митрополитов, что держати владыще рязань-скому передела того всего, по Великую Ворону»¹⁴¹. Митрополит же Алексий подтверждает решения, принятые митрополитом Феогностом: «О том же переделе по Великую Ворону возле Хопор, до Дону, по караулом церкви, что тот передел, как то пишут грамоты брата моего Максима митрополита и Петра и Феогноста»¹⁴².

К сожалению, по имеющимся в нашем распоряжении грамотам трудно судить об особенностях процедуры митрополичьего суда. Но все же из текстов грамот вытекает, что митрополит действовал самостоятельно и далеко не всегда привлекал епископов.

Анализ правовых норм, которые регулировали отношения православных церковных иерархов в связке «патриарх – митрополит» и составляли нормативную основу их власти, позволяет сделать вывод, что, если отношения патриарха к митрополиту строились на принципах единоначалия, то властные отношения митрополита к епископам носили более коллегиальный характер. Следовательно, каноническая власть митрополита была ограничена.

Материалы же по церковным взаимоотношениям константинопольского патриарха и русских митрополитов XIV века свидетельствуют, о попытках патриарха всячески использовать свои канонические права в отношениях с русскими митрополитами.

Как мы уже видели, основополагающей в статусе русского митрополита являлась его каноническая подчиненность константинопольскому патриарху. В связи с этим правомерно возникает вопрос: в какой мере соответствовала данная зависимость реальности и как она вписывалась в более широкий контекст русско-византийских отношений? Об официальных русско-византийских отношениях середины XIV века мы можем судить лишь по некоторым соборным' определениям, касающимся русской митрополии¹⁴³, а также по сохранившимся грамотам, присланным из Константинополя на Русь. Мы имеем одну грамоту императора великому князю¹⁴⁴, одну грамоту императора митрополиту¹⁴⁵, одну – патриарха великому князю¹⁴⁶, пять грамот патриарха митрополиту¹⁴⁷, настольную грамоту митрополита Алексия¹⁴⁸, императорский хрисовул о присоединении галицкой митрополии¹⁴⁹, а также три письма патриарха новгородским архиепископам Моисею и Алексию, которые находились в подчинении у русского митрополита¹⁵⁰, и письма патриарха другим лицам по проблемам, касающимся Руси¹⁵¹. Кроме того, существует одна не получившая официального статуса грамота патриарха о присоединении литовской митрополии к киевской¹⁵² и послание патриарха какому-то неизвестному русскому игумену¹⁵³.

Исходя из приведенного перечня можно сделать вывод, что в основном дипломатические отношения между Византией и Русью велись на уровне константинопольского патриарха и русского митрополита. Патриарх же вел переписку и с другими лицами, представляющими Литву (князьями Любартом и Ольгердом), Тверское, удельные княжества, для урегулирования их взаимоотношений с великим князем и митрополитом.

Известные нам документы хронологически выстраиваются следующим образом:

1339 год – канонизация митрополита Петра;

1347 год – присоединение галицкой митрополии к киевской;

1354 год – поставление Алексия на русскую митрополию и открытие второй резиденции митрополита во Владимире;

1361 год и после 1364 года – спор о литовской митрополии;

1370 –1371 годы – отношения патриарха к действиям митрополита в период московско-тверской войны и к открытию галицкой митрополии¹⁵⁴.

На первый взгляд, грамоты патриарха русскому митрополиту отправлялись исключительно по поводу церковных проблем. Однако попытаемся выяснить, в какой мере в этих документах кроме узкоцерковных сюжетов затрагивались и общеполитические проблемы, определяющие взаимоотношения Руси с Византией.

Так как в киевскую митрополию входили не только русские княжества, но и Литва, и Польша, мы для ответа на поставленный вопрос отобрали из всех представленных грамот, касающихся дел в русской митрополии, лишь те, в которых константинопольский патриарх проявлял интерес именно к происходящему на Руси.

Наиболее ранняя известная нам грамота, присланная из Византии, – это грамота патриарха Иоанна XIV Каллика об одобрении канонизации митрополита Петра. Она была ответом на просьбу русского митрополита Феогноста канонизировать местного иерарха. Патриарх, узнав, какие чудеса случаются на гробе покойного митрополита, «о сем возвеселились и возрадовались духом». Далее в грамоте читаем: «А как твое святительство и от нас искало наставление о том, что следует учинить с таковыми святыми мощами... то, получив твердое и несомненное удостоверение и относительно сего, твое святительство да поступит в настоящем случае по тому же самому уставу церкви». Тем самым митрополит Феогност получает на канонизацию полное согласие патриарха. Патриарх еще дает советы, как надлежит поступить митрополиту после канонизации: поминать «нового святого песнопениями и священными славословиями»¹⁵⁵. Причем под «славословием» патриарх, надо понимать, имел в виду создание жития.

Формально в грамоте идет речь лишь о внутрицер-ковных проблемах. Об этой стороне дела писали В. Васильев¹⁵⁶ и А. С. Хорошев¹⁵⁷. Процедура канонизации в Византии, указывали они, не была оформлена законодательно. И на практике, вплоть до начала XIV века, она являлась делом епископов. Епископ собирал сведения о святом, вносил их в диптих (таблички), а затем сам канонизировал его, и канонизированный начинал почитаться на территории его епархии¹⁵⁸. По предположению Е. Е. Голубинского, епископ должен был при этом ставить в известность патриарха, так как в 34-м апостольском правиле записано, что епископ не может совершить ничего важного без ведома «первого между ними»¹⁵⁹. Какова же была конкретная договоренность о канонизации между патриархом и митрополитом, мы не знаем. Тем более интересен тот факт, что митрополит Феогност, несмотря на то, что Петр был канонизирован еще около 1326 года епископом Ростовским Прохором, вновь возбуждает вопрос о канонизации, но уже на ином иерархическом уровне. Исследователи в основном объясняют это лишь желанием придать канонизации общерусское значение¹⁶⁰. Не возражая против подобного соображения, следует обратить внимание, что смысл грамоты этим отнюдь не исчерпывается.

В церковном аспекте можно усмотреть также попытку упорядочить саму процедуру канонизации, которая, как сказано выше, юридически была размыта. Благословляя представленную митрополитом кандидатуру, патриарх тем самым создает прецедент такой процедуры. Канонизация местного святого автоматически включается в сферу деятельности патриарха.

Далее в данной грамоте видно стремление митрополита сделать весомее свой статус в церковной структуре. Ведь Феогност предлагает возвести в святые предшественника. И это, конечно, должно было повысить престиж русского митрополита. Петр стал первым канонизированным на Руси священнослужителем-митрополитом.

Кроме сугубо церковных следствий грамота имела политическое значение. В ней ясно просматривается и интерес Москвы, ибо канонизировался митрополит, который первым в нее переехал. Он же был первым московским святым. А теперь, согласно грамоте, провозглашался общерусским. Этот акт, несомненно, увеличивал авторитет княжества, укрепляя позиции московского князя Ивана Даниловича, уже к тому времени имевшего ярлык на великое княжение.

Наконец, обратим внимание на позицию в данном вопросе патриарха. В. Васильев приводит из грамоты следующие его слова, обращенные к митрополиту: «...да и самому тебе небезызвестно, какого чина и обычая держится в подобных случаях церковь божья». Патриарх, замечает исследователь, как будто недоумевает по поводу обращения митрополита, так как канонизация по традиции была сугубо местным делом¹⁶¹. Но, думается, смысл приведенного высказывания иной. Патриарх проявляет свое уважение к митрополиту, не сомневаясь в его компетентности. Кроме того, он вполне солидарен с устремлениями Феогноста. Поддерживая общерусскую канонизацию и русского митрополита, опирающегося на московских князей, он выражает поддержку самому московскому великому князю.

Следующий известный нам эпизод, характеризующий взаимоотношения Византии и Руси, нашел отражение в грамоте патриарха Филофея к митрополиту Алексию, полученной последним при поставлении¹⁶². В этом документе речь идет о переносе столицы митрополии из Киева во Владимир. «Мерность наша во Святом Духе повелевает настоящею соборною грамотой, чтобы сей преосвященный митрополит русский и все его преемники пребывали и находились во Владимире, имея здесь свое постоянное и во веки неотъемлемое место жительства». Исследователи (Е. Е. Голубинский, М. С. Грушевский, П. П. Соколов), анализировавшие переписку патриарха с русскими митрополитами в XIV веке, обращали внимание лишь на сам факт перенесения столицы, полагая, очевидно, что это событие говорит само за себя и не нуждается в комментариях. Между тем, несомненно, в данной грамоте, отражается определенный этап в русско-византийских отношениях.

Перенос центра митрополии из Киева во Владимир был уже фактом состоявшимся. В грамоте патриарха подчеркивалось, что перенесли ее «преосвященный митрополит русский, оный Феогност и, прежде него, двое других, которые, однако посещали и Киев и оказывали ему подобающую честь» (речь, вероятно, идет о предшественниках Феогноста – Кирилле и Петре). И своим благословением патриарх лишь закрепил этот факт и тем самым засвидетельствовал законность такого переноса.

Далее патриарх пишет: Киев «сильно пострадал от смуты и беспорядков времени от страшного напора соседних аламанов». Название племени аламанов – германских варваров II века н. э. – патриарх здесь употребил иносказательно, очевидно имея в виду завоевание Киева Ордой, а потом Литвой. Патриарх также сообщил о захвате Киева неким Феодоритом, что делало невозможным там пребывание русского митрополита.

Патриарх указывает еще на одну причину переноса столицы митрополии. Он пишет: «Имея здесь не такую паству, какая им [митрополитам] приличествовала, но сравнительно с прежними временами и весьма недостаточную, так что им недоставало необходимых средств содержания». Иными словами, патриарх заботится как о материальном благополучии кафедр, так и о потенциальных возможностях увеличить свое влияние на наибольшее количество прихожан. Далее в грамоте еще раз говорится об этом доводе. «К числу важнейших наших обязанностей относится – перемещать архиереев, по синодальному определению, туда, где находятся достаточные средства для их содержания».

Но, несмотря на стремление патриарха обосновать свое решение лишь церковными потребностями, в грамоте отчетливо просматриваются политические мотивы. Владимир был столицей великого княжества, и выбор нового места пребывания митрополита определил, что у русского митрополита Киевского и всея Руси и у великого князя отныне общая столица. А так как великим князем был князь Московский Иван Иванович, в этом факте усматривается поддержка патриархом не только митрополита, но и московских князей.

Тем не менее -в грамоте патриарх писал: «Киев, если он останется цел, был собственным престолом и первым седалищем архиерейским, а после него и вместе с ним священнейшая епископия Владимир была бы вторым седалищем и местом постоянного пребывания и упокоения». В данной фразе просматривается дипломатическая осторожность патриарха. Он старается предусмотреть различные варианты развития событий и далее добавляет, что, если даже Киев останется цел, а Феодорит из Киева будет изгнан, «то и в таком случае Владимир не перестанет оставаться собственным седалищем русских митрополитов». Тем самым автор грамоты еще более выгодно для Москвы уточняет предыдущую формулировку и подчеркивает, что его симпатии Москве не являются ситуативными, а обусловлены расстановкой на Руси политических сил.

Заявленная позиция проявляется и в грамотах, связанных с событиями московско-тверской войны. После первого похода князя Ольгерда на Москву митрополит Алексий проклял всех русских князей, которые участвовали на стороне литовского князя, и князей, не пришедших на помощь великому князю. О проклятии митрополитом Алексием князей мы узнаем из патриарших грамот, присланных в Москву и датируемых июлем 1370 года. Грамоты были ответом на просьбу великого князя Дмитрия Ивановича и митрополита Алексия подтвердить отлучение русских князей. Кроме собственно отлучительных грамот за нарушение крестного целования патриарх Филофей послал также письма русским князьям с призывом повиноваться князю Дмитрию Ивановичу и митрополиту Алексию.

В послании великому князю говорится, что «митрополит, мною поставленный, носит образ Божий и находится у вас вместо меня, так что всякий повинующийся ему и желающий оказать ему любовь, честь и послушание, повинуется Богу и нашей мерности... Кого митрополит благословит и возлюбит за что-либо хорошее – за благочестие или за послушание – того и я имею благословенным, и Бог также: напротив, на кого он прогневается и наложит запрещение и я также»¹⁶³. А в грамоте русским князьям патриарх добавляет: «Но поелику одному немощному и слабому человеку невозможно обходить всю вселенную, то мерность наша избирает лучших и отличающихся добродетелью лиц, поставляет и рукополагает их пасторами, учителями и архиереями, и посылает в разные части вселенной»¹⁶⁴.

Здесь патриарх не только поддерживает действия митрополита, но и всячески подчеркивает свое уважение и солидарность с ним. Следует отметить: доверие это не было лишь каноническим. Как уже рассматривалось выше, митрополит был властен решать в своей митрополии далеко не все вопросы: многие из них требовали благословения патриарха. И то, что патриарх в данной ситуации акцентирует внимание на полном делегировании своих прав русскому иерарху, можно объяснить, главным образом, политическими мотивами. Патриарх поддерживает московских князей и дает широкие права русскому митрополиту как союзнику Москвы.

Глава церкви обращается к событиям, связанным с проклятием русских князей, через год (в 1371 году) в своих грамотах к митрополиту Алексию и тверскому князю Михаилу Алексеевичу. И вызвано это обращение было жалобами литовского князя Ольгерда и тверского князя на русского митрополита. Суть жалобы князя Ольгерда, как уже говорилось ранее, сводилась к обвинениям митрополита в участии в агрессии против тверских земель, пленении самого тверского князя и переманивании на свою сторону бояр.

Патриарх жалобам дает ход. Он посылает письмо митрополиту Алексию и тверскому князю с приглашением прибыть в Константинополь на суд. Князь Оль-герд, судя по всему, не приглашался, так как он не был христианином и находился вне юрисдикции патриарха. Митрополит Алексий сам не поехал, а послал к патриарху своего человека, Авакума, с разъяснениями. Реакцией на этот шаг явились новые грамоты патриарха и к князю Михаилу Александровичу, и к самому митрополиту Алексию, с увещеванием о примирении. Таким образом, суд не состоялся.

Подробно анализируя данный сюжет, П. П. Соколов увидел в переписке непоследовательность патриарха: сначала тот принял сторону митрополита, поддержал в отлучении русских князей, затем усомнился в его правоте и вызвал на суд, а после, заслушав объяснения Авакума, вновь стал на сторону русского иерарха. Столь резкое изменение позиций П. П. Соколов объясняет переменами в управлении Русью: в начале переписки, сразу вслед за проклятием тверских князей, митрополит представлял интересы великого князя, и патриарх был с ним. Когда же поступила жалоба от князя Ольгерда и тверского князя, князь Михаил Александрович получил ярлык на великое княжение. Именно это, по мысли исследователя, побудило патриарха пригласить митрополита на суд¹⁶⁵. Пытаясь объяснить прекращение судебного разбирательства над митрополитом Алексием, то есть новое изменение позиции патриарха, П. П. Соколов обращает внимание на следующее место в тексте его последней грамоты к митрополиту: «О прочем наша мерность пространнее написала тебе со своим человеком Иоанном и ты узнаешь об этом в точности»¹⁶⁶. По мнению П. П. Соколова, здесь существует указание на какую-то «секретную инструкцию», касающуюся финансовых взаимоотношений между патриархом и митрополитом. Более того, автор утверждает, что Авакум передал угрозу прекратить выделяемые пожертвования Москвы патриаршему престолу. Это и явилось причиной уступки патриарха¹⁶⁷.

Так ли ситуативна и нестабильна была позиция патриарха? Рассмотрим вопрос, связанный с его решением дать ход жалобам. Прежде всего, увязывание письма патриарха, в котором митрополит Алексий вызывается на суд, с фактом получения князем Михаилом Александровичем ярлыка на великое княжение представляется не столь очевидным. Тверской князь пользовался ярлыком полгода, и скорее всего, эти два события просто временные совпадения.

Вряд ли такой тонкий дипломат, как патриарх Фи-лофей, внимательно следивший, как было показано выше, за делами на Руси, мог так скоропалительно изменить давнюю политику поддержки Москвы. Тем более в письмах патриарха нет осуждения позиции митрополита Алексия. Он лишь призывает митрополита до суда снять с тверского князя отлучение. «Они [тверской князь] идут на суд и до суда не должны подвергаться осуждению и запрещению: после же суда получат то, что окажется, – оправдание или осуждение»¹⁶⁸. Следовательно, получив жалобы, патриарх видит свою задачу в том, чтобы выяснить истину, и именно для этого приглашает на суд и митрополита Алексия, и князя Михаила. Он берет на себя роль третейского судьи, вставая над конфликтом и тем самым укрепляя свои позиции в русской митрополии.

Г. М. Прохоров, изучая данный сюжет, справедливо поставил под сомнение идею П. П. Соколова, считавшего мотивом отказа от судебного разбирательства финансовый расчет. Вряд ли Константинополь был так зависим от финансовой поддержки Москвы¹⁶⁹. Дополнительным аргументом к подобному заключению может служить наблюдение Я. Н. Щапова, который, анализируя финансовые взаимоотношения патриархии и русской митрополии, обнаружил, что Русь не была в числе митрополий, которые систематически платили подати патриарху¹⁷⁰.

Так что же тогда побудило патриарха отказаться от суда? Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем смоделировать ситуацию. Предположим, суд состоялся. К каким бы результатам он привел? Если бы жалоба князя Ольгерда и тверского князя была признана справедливой и обоснованной, то на митрополита надлежало наложить определенные санкции. Единственной действенной санкцией, которую мог бы осуществить патриарх, являлось смещение с кафедры. Но патриарх не настолько владел ситуацией в восточной части своей патриархии, чтобы быть уверенным, что митрополит Алексий смирится с приговором. Достаточно вспомнить о деле митрополита Романа, когда тот захватывал не принадлежавшие его митрополии земли, несмотря на протесты главы Вселенской церкви. Кроме того, решение об отстранении митрополита Алексия могло надолго испортить отношения Византии с московскими князьями, на которых, как мы видели, в течение всего XIV века она делала ставку. Следовательно, вариант решения суда патриарха в пользу князя Ольгерда и князя Михаила Александровича вряд ли представляется выгодным для политики Константинополя.

Если же, напротив, обвинения князей отвергались, то это, во-первых, было бы несправедливо, поскольку, как известно из других источников, перечисленные в письме действия митрополита Алексия имели место, и дискредитировало бы патриарха как третейского судью. Во-вторых, это могло дать повод литовскому 'князю Ольгерду искать поддержку у католической церкви. И такой вариант решения суда был невыгоден. Следовательно, патриарх предпочел избежать судебного разбирательства и стал искать пути примирения.

В грамоте к князю Михаилу Александровичу он писал: «Но теперь я признаю за лучшее написать тебе другое: не прилично и не служит на пользу твоей душе, ни к чести твоего рода иметь жалобы, распри и ссоры со своим митрополитом: ибо ссоры и распри – дела дьявола. Кто из князей когда-либо судился с митрополитом? Судился ли когда твой отец, или дед, или другой кто из твоего рода?»¹⁷¹Что касается секретной инструкции, то грамота патриарха Филофея к митрополиту никак не дает нам возможности определенно судить о ее содержании. Но вряд ли она в чем-либо противоречила общим и известным установкам патриарха на примирение сторон.

Итак, можно утверждать: грамоты патриарха, связанные с жалобами и на митрополита Алексия, и вообще по вопросам русской митрополии, во-первых, носят политический характер, во-вторых, в них отчетливо видна последовательность поддержки Византией возвышения Москвы¹⁷². Разобранные документы дают также основание сделать вывод, что проблемы, поднимаемые в них, были гораздо шире, чем чисто церковные. Следовательно, по грамотам можно судить и о позиции Византии по отношению к Руси.

По мнению Д. Оболенского, Византия пыталась создать содружество православных государств, оставляя себе в этом содружестве ведущую роль. Изучая грамоты, касающиеся Руси, автор обратил внимание на следующую цитату из письма императора Иоанна VI Кан-такузина князю Симеону Ивановичу: «Да империя римлян, равно как святейшая великая церковь господа (константинопольская патриархия – Б. К.) есть, как бы ты сам сказал, источник всякого благочестия и учитель закона и священных правил». Д. Оболенский пишет следующее: «Здесь содержится явное указание на то, что существовало какое-то несохранившееся письмо русского правителя, в котором тот открыто признавал верховный авторитет императора в отношении России»¹⁷³. Допуская верность этого предположения, следует еще учесть конкретную историческую обстановку, в которой создавалась данная грамота. Цитируемый отрывок является ответом на просьбу великого князя о присоединении галицкой митрополии к киевской. Проситель мог обращаться к патриарху так, как не обращался бы в другой ситуации. Кроме того, тональность письма и ответ на него могли определяться лишь традиционным уважением Руси к Византии как государству, принесшему на Русь христианство.

Скорее всего, приоритет Византии над Русью носил формальный (ритуальный) характер. Ведь по европейской традиционной субординации императорский титул в иерархическом ряду возвышался над княжеским¹⁷⁴. Другое дело, Византия все время пыталась этот теоретический принцип реализовать в своей политике.

Тем не менее степень активности Византии в делах России также не была одинаковой. Когда в начале 50-х годов XIV века еще не закончилась междоусобная война в Византии, патриарх Филофей пошел даже на такой шаг, как поставление на русскую митрополию местного священнослужителя – епископа Алексия, «хотя это совершенно необычно и не вполне безопасно Для церкви». А в начале 70-х годов, когда внутреннее положение Византии временно упрочилось, тот же патриарх Филофей уже вмешался в московско-тверскую войну. Поэтому, несомненно, на характер политики патриарха влияла обстановка в самой Византии. Москва же, в свою очередь, стремилась, конечно, заручиться поддержкой патриарха, но когда его линия шла вразрез с интересами Москвы, она эту линию не принимала.

Следовательно, весь стиль переписки представителей Византии и Руси и приведенные факты позволяют считать, что отношения Византии и Руси носили межгосударственный характер.

Отсюда следует вопрос: а какова была степень зависимости русского митрополита от патриарха в русско-византийских отношениях? С юридической точки зрения, согласно статьям Вселенских соборов, митрополит обязан был неукоснительно выполнять распоряжения патриарха. Но большинство писем патриарха русскому митрополиту составлялись как ответ на просьбу самого митрополита. Например, в грамоте о канонизации митрополита Петра мы читаем: «Получили мы послание твоего святительства»¹⁷⁵. В соборном определении о присоединении галицкой митрополии: «О чем писали и просили в посланных оттуда грамотах просвещенный митрополит Киевский»¹⁷⁶. В грамоте Фи-лофея митрополиту Алексию: «Грамота твоего святительства пришла сюда, к нашей мерности»¹⁷⁷. Следует также обратить внимание на поведение митрополита Алексия в уже не раз упомянутом нами инциденте с вызовом его в 1371 году патриархом на суд. Митрополит Алексий на суд не поехал, а отправил в Константинополь своего поверенного Авакума с разъяснениями, и уже в следующем послании митрополиту патриарх отступает от своего решения.

То есть вопросы, которые решались в грамотах патриархом, были поставлены перед ним русским митрополитом, следовательно, именно митрополит выступал инициатором переписки и определяющим значимые для митрополии темы. Более того, если решения патриарха не совпадали с устремлениями и ожиданиями митрополита, то он от них уклонялся.

Все вышесказанное о русско-византийских отношениях, отраженных в переписке патриарха с церковными и светскими деятелями Руси середины XIV века, свидетельствует о ключевой роли в них русского митрополита. И дело не только в том, что вся известная нам переписка шла по церковным каналам, но и в том, что во многом именно русский митрополит, наряду с великим князем, определял проблемы, нуждающиеся в урегулировании, привлекая к ним внимание патриарха, и, следовательно, Византии. И та поддержка, которую оказывал константинопольский патриарх политике Москвы и московским князьям, была обеспечена именно усилиями русского митрополита.

Русская митрополия, как уже говорилось, в XIV веке занимала территорию не только Руси, но и Литвы и части Польши. И русский митрополит неизбежно входил с этими государствами в дипломатические отношения. Ранее было выяснено, что политика митрополита в русских княжествах не всегда совпадала с устремлениями патриарха. Теперь стоит рассмотреть, соотносилась ли политика митрополита и патриарха в западных землях митрополии.

По источникам видно, что большинство событий в Церковной жизни этой территории, в которых участвовали и патриарх, и митрополит, касались борьбы за выделение из русской митрополии галицкой и литовской митрополий. Данный сюжет и даст нам возможность на фоне политической обстановки выявить и соотнести друг с другом новые аспекты деятельности константинопольского патриарха и русского митрополита.

Сначала рассмотрим историю первого возникновения и закрытия галицкой митрополии.

О ее географических пределах мы узнаем из написанного в августе 1347 года хризовула императора Иоанна VI Кантакузина о присоединении галицкой митрополии к киевской. В нем указано, что в бывшую галицкую митрополию входили галицкая, владимирская, холмская, перемышльская, луцкая и туровская епископии¹⁷⁸, то есть она захватывала все западнорусские земли, получившие общее название Малая Русь¹⁷⁹.

Впервые сведения об учреждении галицкой митрополии появляются в начале XIV века. В переведенной А. С. Павловым общей росписи митрополичьих кафедр константинопольского патриархата, составленной при императоре Андронике Палеологе Старшем (1282–1328), под номером 81 значится: «Галич – бывшая русская епископия, возведен на степень митрополии императором Андроником Палеологом при святейшем патриархе Афанасии в 6811 (1293) году»¹⁸⁰. Еще в письме польского короля Казимира патриарху Фило-фею около 1370 года с просьбой вновь открыть галицкую митрополию перечисляются все бывшие галицкие митрополиты: «...первый митрополит Вашего благословения был Нифонт, второй митрополит – Петр, третий митрополит – Гавриил, четвертый митрополит – Федор»¹⁸¹.

Если о Нифонте нам, кроме как из письма короля, ничего не известно, то галицкого митрополита Петра А. С. Павлов идентифицирует с Петром – митрополитом Киевским и всея Руси. Этот митрополит был выходцем из галицко-волынских земель, и А. С. Павлов предполагает, что он сначала стал митрополитом Га-лицким, а затем, около 1308 года, – Киевским и всея Руси. Тем самым галицкая митрополия автоматически прекратила свое существование¹⁸². Подобная догадка вполне правдоподобна, но не абсолютна, так как документов о закрытии митрополии мы не имеем.

О третьем митрополите, названном королем Казимиром, Гаврииле, также ничего не известно. Если принять на веру сообщение польского короля, то Гавриил управлял митрополией вслед за Петром, видимо, в середине 20-х годов XIV века.

Еще в дореволюционной историографии был поставлен вопрос о достоверности информации, содержавшейся в письме польского короля. Например, И. П. Филевич в своей книге «Борьба Польши, Литвы – Руси за Галицко-Волынское наследство» вопрошает: «Что же, следует считать Казимира сберегателем русского закона? Такое предположение в виду фактов вызывает лишь улыбку»¹⁸³.

А. С. Павлов, Н. Д. Тихомиров и П. П. Соколов¹⁸⁴, напротив, доверяют информации Казимира, ведь патриарх мог легко проверить сведения, данные ему королем по записям патриаршего Синода. Думается, стоит все же согласиться с последней точкой зрения и для доказательства ее обратить внимание еще на следующее. Перед перечнем митрополитов король пишет: «...Вашего благословения», то есть всех их благословил патриарх. Ведь король пишет о предшественниках патриарха Филофея. И вряд ли Филофей был не в курсе их дел. Имело ли смысл открыто обманывать патриарха, тем более в письме, содержащем к нему просьбу? Итак, о первых десятилетиях существования галиц-кой митрополии (существовала ли она непрерывно, или же уже один раз была закрыта и восстановлена) нам практически ничего не известно. Поэтому, реконструируя эти десятилетия, историки вынуждены были прибегать в основном к догадкам.

Относительно же достоверная информация о положении церкви в западнорусских землях у нас имеется лишь с момента возведения Феогноста на русскую митрополию.

Из «Записи о поставлении русских епископов при митрополите Феогносте...» мы узнаем, что в 1328 году Феогност поставил двух епископов Малой Руси: Афанасия Владимирского и Федора Галицкого, при этом присутствовали епископы Марк Перемышльский, Григорий Холмский, Феодосии Луцкий, Стефан Туровский¹⁸⁵ – все епископы епископий, входивших в земли упраздненной в 1347 году галицкой митрополии.

Эту запись историки правомерно считают одним из важнейших моментов в церковной истории Западной Руси. В «Житии митрополита Петра» сказано: перед смертью он благословил в свои преемники некоего Федора¹⁸⁶. Исследователи – Макарий¹⁸⁷, а вслед за ним А. Е. Павлов¹⁸⁸ и П. П. Соколов¹⁸⁹ – предполагают, что кандидат митрополита Петра и епископ Галицкий – одно и то же лицо. И выбор митрополита Феогноста представляется отнюдь не случайным. Здесь можно увидеть своего рода компромисс между выдвиженцем Петра и посланцем Константинополя. Федор, вместо предназначавшейся ему митрополии, получил одну из самих дальних русских епископий. Это решение, естественно, тоже являлось не оптимальным. Конечно, с одной стороны, он был удален из центра и не мог противодействовать Феогносту, но с другой стороны, затруднялся контроль за его деятельностью.

«Записи о поставлении...» говорят еще об одном важном обстоятельстве. Поставив епископов в Галиче и Волыни, митрополит Феогност проявил себя церковным главой этих территорий.

В 1329 году, по летописям, митрополит Феогност сопровождал великого князя Ивана Даниловича в Новгород, а затем отправился опять на Волынь. В отличие от ранних летописей, которые сообщают лишь о самом факте поездки, Никоновский свод дает более пространные сведения о маршруте митрополита: «Того же лета преосвященный Феогнаст, митрополит Киевский и веса Русии, пойде из Новагорода в Волыньскую землю, и оттуду иде в Галичь и в Жараву, и оттуду прииди в Киев». Это по Никоновскому своду было в 1329 году, а под 1330 годом в нем указано: «Того же лета пре-священный Феогнаст, митрополит Киевский и всеа Русии, прииде из Киева в Волынь, во градь в Володи-мер»¹⁹⁰. Трудно сказать, имело ли это место в действительности, и если имело, то каким источником пользовался летописец. В принципе само сообщение выглядит вполне правдоподобно. Из него следует, что целью поездки митрополита было не только посещение Волыни, но и инспекция всех западных земель русской митрополии. Феогност, не пробыв и трех лет на кафедре, отправился туда уже во второй раз. Это опять показывает, насколько большое значение он придавал состоянию тамошних дел, а дела эти, видимо, находились в беспорядке.

Для выяснения конкретных причин поездки митрополита, прежде всего, рассмотрим, сложившуюся там политическую ситуацию.

В то время галицко-волынской землей управлял князь Юрий-Болеслав. Из-за недостатка источников и их противоречивости остается неясным, когда князь вступил во владения и даже являются ли Юрий и Болеслав одним и тем же лицом. И. Режабек при сопоставлении различных данных доказал, что Юрий и Болеслав – одна и та же личность, являющаяся племянником владимирского князя Андрея – сыном его сестры, Марии, и мурзавецкого князя Тройдена. Юрий-Болеслав вступил на галицко-волынское княжение около 1325 года, так как более близких родственников Даниловичей не осталось. Есть также косвенные указания, что уже в конце 1320-х годов Юрий-Болеслав становится католиком¹⁹¹.

Начавшаяся католизация западных земель русской митрополии и могла послужить причиной приезда Феогноста на Волынь. В византийских источниках есть интересные сведения, сообщаемые Мануилом Эфес-ским. В переписке он вспоминает о своей поездке с неким специальным поручением на Русь. Это довольно туманное сообщение приурочивается именно к концу 20-х годов XIV века¹⁹². Возможно, поручение могло касаться галицко-волынских дел, что свидетельствует об обеспокоенности Византии сложившейся ситуацией. Следовательно, действия Феогноста вполне могли быть ею санкционированы.

О ненадежном положении православной церкви на галицко-волынских землях говорит и сохранившаяся греческая опись ценностей, принадлежавших какому-то умершему митрополиту¹⁹³. М. Д. Приселков довольно убедительно датирует опись временем поездки на Волынь митрополита Феогноста, и составлялась она, скорее всего, на имущество литовского митрополита Фео-фила¹⁹⁴. Из описи видно, что вещи пропали, следовательно, имущественные права церкви в этих землях оказались также незащищенными.

25 августа 1331 года митрополит Феогност на Волыни утвердил в чине специально прибывшего для этого новгородского архиепископа Василия. Во время его избрания присутствовал Федор, уже как епископ Га-лицкий, а также епископы Малой Руси – Владимирский, Холмский и Перемышльский. 6 декабря того же года митрополит Феогност еще поставил епископа Луцкого Трифона. При этом присутствовали те же епископы, кроме Перемышльского, который уже, видимо, отправился в свою епископию¹⁹⁵.

Примерно в том же 1331 году в списках участников патриаршего синода Федор был назван митрополитом. По Е. Е. Голубинскому, именно самозванство Федора и послужило причиной приезда митрополита Феогноста на Волынь¹⁹⁶. Это утверждение не кажется очевидным, ибо, как показано ранее, в течение всего 1331 года Федор присутствовал при всех акциях митрополита Феогноста в качестве епископа. И лишь после этого он (Федор) едет в Царьград, где его записывают как митрополита.

Вероятно, митрополит Феогност приехал на Волынь в связи с общей неблагоприятной для русской православной церкви политической ситуацией. И поездку епископа Федора в Царьград следует отнести на конец 1331-го – начало 1332 года. Если появление там Федора в качестве митрополита было самозванством, то, естественно, он предпринял эти действия не самостоятельно, а при какой-то сильной поддержке. П. П. Соколов высказывает догадку, что за Федором стоял волынский князь Любарт, а не галицкий князь Юрий-Болеслав, который уже стал католиком и поэтому не имел большого интереса к учреждению галицкой митрополии¹⁹⁷.

Эта мысль П. П. Соколова дает возможность объяснить, почему митрополит Феогност избрал своим местопребыванием в западной части митрополии Владимир-Волынский, а не посетил Галич. Возможно, этому препятствовал князь Юрий-Болеслав. И здесь, кроме интересов Византии и Руси, можно усмотреть интересы еще одной стороны – Литвы. Литва еще не определилась в выборе вероисповедания. Но учреждение собственной митрополии, которая практически совпадала с границами Литовского княжества, было ей весьма выгодно и давало прямой выход на Константинополь.

Примерно в начале 1332 года митрополит Феогност покидает Волынь и прибывает в Царьград. А. С. Павлов считал, что его приезд был связан с самозванством Федора¹⁹⁸. Однако в источниках об этой причине ничего не говорится, и мы можем лишь догадываться, каковы были истинные мотивы поездки и каковы были также ее результаты. Например, была ли закрыта га-лицкая митрополия или продолжала существовать? На инцидент с митрополитством Федора можно посмотреть и иначе. Галицкая митрополия не была формально закрыта с 1303 года (первое официальное решение об ее упразднении есть в 1347 году), и Константинополь посчитал Федора за митрополита. Тогда его поставление Феогностом было не каноническим, ибо митрополитом Федора мог поставлять лишь патриарх.

В данном случае интересы Византии и Руси, касающиеся присоединения галицкой митрополии, могли совпадать. Византия сохраняла ее целостность, а Русь получала возможность оказывать свое влияние в западных землях. Византия вполне могла пойти на такое двусмысленное положение вещей: юридически галиц-кая митрополия существовала, а фактически она была присоединена к русской митрополии. Поэтому прибывшего в Константинополь епископа Федора принимали как митрополита и записали его с этим титулом.

Далее упоминание епископа Федора в источниках имеет следующую хронологию. 8 февраля 1334 года его имя фигурирует под договором между князем Юрием и Прусским орденом. Он был первым из скрепивших этот документ и подписался как «Федор – епископ Галицкий»¹⁹⁹. В сентябре 1335 года он присутствовал вместе с другими епископами при поставлении митрополитом Феогностом епископа Брянского и Черниговского Иоанна²⁰⁰. Около этого же года он опять упомянут в списках заседавших патриаршего совета в Константинополе. Его имя стоит уже без обозначения сана между митрополитами и епископами²⁰¹.

Е. Е. Голубинский и П. П. Соколов пытались выяснить хронологию нового (уже четвертого) восстановления галицкой митрополии. Точками отсчета они принимали упоминание Федора вначале как епископа, а затем его присутствие на патриаршем соборе как митрополита.

Это дало основание Е. Е. Голубинскому определить дату восстановления – 1337'-1338 годы, а П. П. Соколову – 1335–1339 годы.²⁰² На наш взгляд, упоминание Федора то как епископа, то как митрополита, напротив, служит дополнительным доказательством предыдущего вывода о несоответствии фактического и юридического положения галицкой митрополии.

В 1340 году на галицко-волынской земле произошло значительное событие: во Владимире-Волынском был отравлен Юрий-Болеслав. Хроника современника этих событий архиепископа из Гнезды Яна Чарнков-ского, дошедшая до нас, правда в поздних списках, говорит, что причиной отравления явилось притеснение князем-католиком православных христиан²⁰³. Ежегодник Траски сообщает, что причиной гибели князя была его жестокость по отношению к боярам и к народу²⁰⁴.

Очевидно, эти источники послужили основой для изложения данных событий польским историком конца XV века Длугошем. Он сделал вывод, что главной причиной произошедшего были притеснения православного большинства²⁰⁵. Это замечание историка весьма показательно. На галицко-волынских землях в политической борьбе немалую роль играли религиозные противоречия между католической верхушкой и православным населением во главе с боярством.

По сведениям хрониста Яна, после смерти Юрия-Болеслава князем галицко-волынской земли был провозглашен литовский князь Любарт²⁰⁶. Юридические основания для этого существовали: во-первых, женой Любарта являлась дочь волынского князя Андрея – Буше (Луша, Лукерья) и, во-вторых, его сестра (дочь князя Гедимина) была женой Юрия-Болеслава²⁰⁷.

Начал претендовать на галицко-волынское наследство и польский король Казимир. Отец Юрия-Болеслава являлся его вассалом. Казимир не стал ждать юридического разрешения спора и в том же 1340 году вторгся в галицкие земли. Некоторые польские историки рассматривали действия Казимира как вынужденную меру, дабы оградить польское государство от нападения Литвы и татар²⁰⁸. Но представляется, что дело далеко не в одной безопасности Польши. Галиция входила в сферу непосредственных интересов не только Руси и Литвы, но и Польши. Началась открытая война за овладение этой территорией.

По хронике Яна, успехи Казимира были не слишком велики. Галицкий боярин Дмитрий Детко призвал на помощь татар, и польские войска встретили неожиданный отпор²⁰⁹. Длугош, напротив, пишет, что в 1340 году король присоединил к Польше не только галицкие земли, но и Волынь²¹⁰. Хотя Ян и находился вдали от описываемых событий, его известию стоит отдать предпочтение. Во-первых, он был современником данных событий. Во-вторых, он, как подканцлер короля, имел доступ к государственным архивам. Длугош же иногда в угоду своей патриотической концепции искажал реальные события.

Тем не менее рассказ Длугоша о покорении королем Казимиром Львова заслуживает внимания. По словам хрониста, король долго не мог взять город и вынужден был пойти на переговоры. И только тогда, когда он обещал не менять православную веру на католическую, городские ворота открылись²¹¹.

Учитывая хронику Яна, вряд ли можно согласиться, что этим городом являлся Львов. И. П. Филевич, сравнивая различные польские ежегодники, пришел к выводу о завоевании Львова Казимиром не раньше 1345 года²¹². Но возможно, такой инцидент был или в 1340 году с каким-либо менее крупным центром, или же со Львовом, но позже. Для нас в указанном Длуго-шем факте интересно то, что король Казимир, чтобы продвинуться по галицкой земле, должен был прибегать к такого рода переговорам. Это свидетельствует также о еще сильных в то время позициях православной церкви в Малой Руси.

Сообщение Длугоша важно и потому, что оно единственное из истории галицко-волынской земли середины XIV века отразилось в русском летописании: его почти дословно процитировала Густинская летопись XVII века: «В сие лето Казимер, корол Полский, собрався и пойде на Русь: вопервых, прийде, месяця ап-риля, под Лвов и обляже его, Лвовяне же, не имеюще ниоткуду помощи, поддшася Казимеру королю, едина-че веруючи собе, абы в старожитной вере никто им ни-коли ничего не чинил, еже Казимер обеща им»²¹³. Следовательно, многократное упоминание этого события как историками Польши, так и русской летописью подтверждает его особую значимость. Поздние хронисты, вероятно, увидели здесь истоки длительной борьбы между православием и католицизмом в Малой Руси.

Следующее известие о состоянии православной церкви в западнорусских землях мы имеем за 1347 год из хрисовула императора Иоанна VI Кантакузина и постановления синода патриарха Исидора²¹⁴ о закрытии галицкой митрополии и присоединении к киевской, которые дают нам дополнительные сведения об истории галицкой митрополии первой половины XIV века.

В обоих документах можно выделить три смысловые части. В первой приводятся аргументы в пользу ликвидации самостоятельности галицкой митрополии. Прежде всего, то, что она всегда была частью киевской и отделилась лишь вследствие смуты в Византии. И русское население этих земель было против подобных новшеств. Вторая часть посвящена собственно постановлению, перечню земель бывшей галицкой митрополии, которые теперь включены в митрополию киевскую; здесь же – призыв местных иерархов слушаться русского митрополита. И наконец, в третьей части оговаривалось, что постановление должно соблюдаться и в будущем.

Примерно такая же структура видна в грамотах, направленных императором великому князю Семену Ивановичу²¹⁵ и митрополиту Феогносту²¹⁶. В них только, естественно, опускается само постановление и добавляется, что низложенный митрополит Галицкий Федор вызывается на суд. В грамоте митрополиту Феогносту император еще приглашает его к участию в суде над Федором. Какие именно обвинения предъявлены Федору, в документах не говорится. Не проясняет вопроса и письмо патриарха к самому Федору, в котором он вызывается на суд²¹⁷. Е. Е. Голубинский считает, что митрополиту Галицкому инкриминировалась попытка захватить Киев²¹⁸. Вполне возможно, однако это не более чем догадка.

Некоторому прояснению вопроса способствует следующая фраза из хрисовула Иоанна VI Кантакузина. Император пишет, что его предшественники «возведя его [Федора] из епископов в митрополиты»²¹⁹. В данном случае Федор, видимо, обвиняется не только за свои действия, но и как исполнитель неканонического приказа Константинополя.

Тем не менее о прошлом галицкой митрополии грамоты сообщают весьма туманно. Когда Федор стал митрополитом, в силу каких причин решение было принято и почему Федор продолжал в официальных документах именоваться епископом – остается неясным.

Наиболее интересным в этом отношении документом является направленное в том же 1347 году письмо императора Иоанна VÍ Кантакузина князю Дмитрию Любарту, где он сообщает о решении закрыть митрополию²²⁰. Кстати сказать, сам факт написания грамоты говорит о том, что галицко-волынские земли принадлежали еще Любарту, ибо император обращается к нему именно как к светскому властителю данных земель. А это еще раз опровергает сообщение Длугоша об успехах польского короля.

О прошлом галицкой митрополии в грамоте пишется: «Хотя по временам некоторые и покушались нарушить этот порядок, но им не удавалось до конца довести свое намерение, ибо вслед за таким покушением дела опять приходили в прежнее обычное состояние, как знаете и вы сами». Но и этот отрывок не совсем понятен. Если учреждение галицкой митрополии не оформилось до конца, то в чем же тогда суть самого постановления? В письме далее говорится: «...но вот недавно приходивший сюда галицкий архиерей, несмотря на предъявляемые против него обвинения, по которым он долженствовал дать ответ перед священнейшим митрополитом Киевским и пречестным и экзархом всей Руси – Фео-гностом, пользуясь временем бывших здесь смут, склонил на свою сторону тогдашнего константинопольского патриарха». Тут мы имеем, видимо, указание уже на 1331 год, когда и епископ Галицкий Федор и митрополит Феогност были одновременно в Константинополе. Однако непонятно, почему после организации галиц-кой митрополии в 1331 году Федор продолжал в источниках фигурировать как епископ. Видимо, император и патриарх сознательно умалчивают об истории га-лицкой митрополии. И такое умолчание есть следствие предыдущей двойственной политики Византии.

Вспомним историографию вопроса. Большинство историков считают, что с 1303 по 1347 год галицкая митрополия закрывалась по крайней мере дважды: в 1308 году, когда галицкий митрополит Петр стал и митрополитом Киевским, и в 1326-м, когда митрополит Феогност поставил на галицкую кафедру епископа Федора. А документы, по мнению А. С. Павлова, в которых фиксировались эти решения, ликвидировались как утратившие законодательную силу²²¹.

П. П. Соколов предположил, что галицкая митрополия в исследуемый промежуток времени (1303–1347) вообще не закрывалась, а митрополиты Петр и Феогност совмещали руководство двумя митрополиями²²². Эту догадку П. П. Соколов высказал вскользь, к тому же она противоречила его собственным утверждениям о закрытии галицкой митрополии в 1337–1339 годах. Но нам она представляется небеспочвенной. Тогда становится понятным, почему епископ Федор упоминается в греческих источниках и как митрополит. Объяснима и позиция Византии, умалчивающей об истории митрополии. В постановлении о закрытии галицкой митрополии было неудобно указывать на ее длительное существование.

Но в вопросе о галицкой митрополии нас интересуют не столько хронологические рамки ее юридического оформления, сколько аспект, на котором ученые не акцентировали свое внимание, а именно: позиция, занимаемая Византией и Русью. Приведенные грамоты 1347 года говорят о нежелании Византии делить русскую митрополию. Деление произошло только благодаря «смуте» в самой империи, а также, как явствует из политической истории галицко-волынских земель, под давлением Литвы.

Позиция Византии, выступающей против деления, вполне понятна, ибо дробление митрополии усложнило управление епархиями. Кроме того, как справедливо пишет Г. М. Прохоров²²³, идентичность той или иной митрополии и государственных границ увеличивала возможность превращения местной церкви в автокефальную, А также, по замечанию Ф. М. Ша-бульдо, существовала опасность еще большей католи-зации земель²²⁴.

Москве, которая только начала возвышение среди других русских княжеств, для сохранения и упрочения своего приоритета, несомненно, было важно сплотить вокруг себя православные земли и попытаться стать центром такого сплочения, причем не только на светском, но и на церковном уровне. Возвращение галицко-волынских земель киевской митрополии помогло бы великому князю влиять в какой-то мере и на Литву. Ведь глава митрополии находился с ним в тесном союзе.

Таким образом, в данной ситуации устремления русских великих князей, русского митрополита и Византии совпадали, в результате и появилось постановление о закрытии галицкой митрополии.

О положении церкви в галицко-волынских землях в составе киевской митрополии конца 1340-х – начала 1350-х годов мы сведений практически не имеем и можем судить о ее состоянии лишь косвенно, по наблюдениям за происходящими там политическими процессами.

В 1349 году началось новое наступление короля Казимира на Малую Русь²²⁵. В 1350 году между ним и венгерским королем Людовиком был заключен военный союз²²⁶. И вскоре на западнорусских землях появляется объединенное войско.

В связи с этими политическими событиями, очевидно, следует рассматривать и судьбу еще одного церковного образования на территории Малой Руси – литовской митрополии. Она была учреждена где-то в начале XIV века. На патриаршем соборе 1329 года фигурировало имя литовского митрополита Феофила. М. Д. Приселков, ссылаясь на дату, стоявшую на уже упомянутой описи имущества скончавшегося митрополита (по его мнению, именно Феофила), полагает, что тот умер около 1330 года²²⁷. Далее сведений о литовской митрополии мы не имеем вплоть до 1350-х годов. По мнению П. П. Соколова, она не была упразднена, а лишь долгое время оставалась незамещенной²²⁸.

О ее новом возникновении и о споре между литовским и русским митрополитами излагается в соборном определении 1361 года и в грамоте 1364 года. Рассмотрим ход событий.

Согласно определению 1361 года, после отъезда митрополита Алексия из Царьграда туда пришел некий Роман ставиться на литовскую митрополию. И взошедший на престол патриарх Каллиста удовлетворил его притязание²²⁹. В грамоте 1364 года о присоединении литовской митрополии к киевской (неутвержденной) патриарх объясняет причины своего согласия: «Опасаясь, чтобы не случилось что-нибудь неожиданное, могущее подвергнуть тот многолюдный народ душевной опасности и совершенно отторгнуть его от священного тела церкви, поставил посланного оттуда и признанного достойным в митрополиты той страны, согласно с желанием ее народа, с местными нуждами и видами упомянутого князя»²³⁰.

Эта ситуация отразилась и в Рогожском летописце. Под 1354 годом в нем значится: «Того же лета мятеж сотворишется, чего то не бывало преже сего: в Царего-роде от патриарха поставлени быша два митрополита на всю Русскую землю Алексей да Роман. И бышет межи их нелюбие велико»²³¹.

По Е. Е. Голубинскому, цитата говорит об одновременном прибытии в Царьград Романа и Алексия, и тем самым она противоречит соборному определению. Исследователь предпочитал доверять летописи, так как патриарх мог замалчивать некоторые факты из дипломатических соображений²³².

П. П. Соколов, напротив, доверял соборному определению. По его мнению, в настольной грамоте митрополита Алексия еще нет ни слова о галицкой митрополии²³³. Думается, в соборном определении и в летописном сообщении нет видимых противоречий. Просто летописное свидетельство менее корректно. Тем более, как отмечалось во введении, именно соборное определение могло служить основным источником для этой летописной фразы. Интересно также, что оба источника обходят вопрос о том, какая именно граница была проведена между русской и литовской митрополиями. Скорее всего, границы в 1354 году вообще определены не были.

Видимо, князь Ольгерд требовал создания митрополии в границах Литовского государства. По справедливому замечанию А. С. Павлова, князь Ольгерд проводил принцип: «что все, принадлежавшее Литве в гражданском отношении, должно и в церковном отношении принадлежать ей»²³⁴. Мысль А. С. Павлова, правда без ссылки на него, повторил Е. Е. Голубин-ский²³⁵. К этому же времени Литве стал принадлежать Киев – центр русской митрополии²³⁶. И этот факт усложнил ситуацию. Оба митрополита стали на него претендовать.

Это подтверждает и дальнейшее изложение конфликта в соборном определении. Там говорится, что после поставления митрополит Роман, «возвратясь в данную ему епархию изъявляет притязания на большее, причиняет через это разные беспокойства пресвящен-ному митрополиту Киевскому и всея Руси Алексию и нарушает принадлежащие ему права»²³⁷.

По Рогожскому летописцу, притязания митрополита Романа не ограничивались западными землями, а распространялись и на тверскую епархию. «К Тферьскому епископу послы к владыце Феодору от обою их из Царя-города, а священьскому чину тягость бяшеть везде»²³⁸.

Взаимные жалобы митрополитов привели к разбирательству между ними на патриаршем соборе. В определении отсутствует дата тяжбы, но ее мы можем приурочить к 1356 году. Именно под этим годом большинство русских летописей сообщает о поездке митрополита Алексия в Константинополь, а Рогожский летописец уточняет: «Алекси митрополит всея Роуси ходил в другие в Царьгород, да Роман преже его пришел, и тамо межи их бысть спор велик, и Грьцемь от них дары великы»²³⁹. Следовательно, кроме всего прочего, патриарх использовал суд между митрополитами еще и для пополнения своей казны.

По тому же рассказу соборного определения в 1356 году были наконец-то очерчены границы между литовской и русской митрополией. К литовской митрополии присоединялись полоцкая, туровская епархии и Но-вогородок. Это явилось значительной уступкой литовской стороне. Однако Киев оставался за русской митрополией. Тут патриарх оказался непоколебимым. Было бы абсурдно передавать другой митрополии город, который являлся историческим центром русской и собственно дал ей название.

Далее в соборном определении говорится о том, что если митрополит Алексий подчинился, то митрополит Роман «тайно ушел в свою область и, прибыв туда, многое учинил (как донесено нашей мерности) вопреки канонам: так, придя в Киев, он не по праву совершал здесь литургии и рукоположения и дерзостно называл себя единственным митрополитом Киевским и всея Руси, что вызывало смуту и замешательства в области пресвященного митрополита Киевского и всея Руси и побудило литовского государя восстать против христиан и причинить им немало беды и кровопролития»²⁴⁰. Видимо, здесь имеется в виду завоевание Ольгердом Киева. Только, конечно, Роман не мог сам, лично, «побудить» князя. Он мог лишь поддержать его действия. Кроме этого, как указывает патриарх в своем письме к митрополиту Роману, тот еще присоединил к своей митрополии Брянск и Алексин²⁴¹.

Принимая во внимание все эти обстоятельства и отвечая на жалобы митрополита Алексия, патриарх в 1361 году составляет изложенное выше соборное определение и посылает на Русь своего экзарха Георгия Пердику для разбора дела. Тон определения и грамоты, посланной митрополиту Роману, с требованиями явиться на суд, ясно дает понять: этот суд будет не в его пользу. Патриарх полностью встал на сторону русского митрополита и великого князя. Но суда митрополит Роман не дождался, в 1362 году он умер²⁴².

Теперь рассмотрим, что же побудило патриарха к подобным действиям. Несмотря на сильную позицию Литвы в западнорусских землях, ориентация на Московское княжество Византии обусловлено православной солидарностью. Православие на Руси существовало уже давно. Литва же еще оставалась языческой, и ее обращение в христианскую веру являлось проблематичным. А поддержка Руси была для Византии традиционной политикой. Помимо того, здесь, несомненно, просматривается и расчет. При всех уступках Литве, когда дело касалось целостности и стабильности русской митрополии, Византия оставалась непреклонной.

В соборном определении 1361 года мы находим еще одно интересное известие. В 1356 году, когда были проведены границы между киевской и литовской митрополиями, литовскому митрополиту, наряду с епи-скопиями Полоцкой, Туровской и Новогородком, были отданы епископии Малой Руси²⁴³. Какие именно, определение 1856 года не сообщает, скорее всего, все. Если бы под юрисдикцию литовской митрополии отдавалась какая-то часть епископии, тогда эти епископии были бы обязательно перечислены. Если это действительно так, то постановление 1347 года фактически аннулировалось. Галицкая митрополия опять отделялась от киевской, но под новым названием – литовская.

Данное решение патриарха, на наш взгляд, вполне объяснимо. Если в противоборстве Литвы и Руси он преимущественно занимал сторону православной Руси, то в борьбе Литвы и Польши его поддержкой пользовалась Литва. Завоевание католическим королем Казимиром западнорусских земель могло заметно ухудшить положение православной церкви. Поэтому и логична, и оправдана попытка Византии опереться на противостоящую польскому католическому королю Литву, которая еще не определила своего вероисповедания и могла склониться к православию²⁴⁴.

Именно так можно объяснить присоединение к литовской митрополии епископий Малой Руси. Польские войска успешно продвигались в глубь этих земель. Так, по договору 1366 года между королем Казимиром и литовским князем Любартом видно, что под Польшей оказался не только Галич, но и Владимир-Волынский, а за Любартом – лишь Луцк²⁴⁵.

Учитывая сложившуюся ситуацию, объяснима дальнейшая политика короля Казимира в отношении церкви. Подавляющее большинство населения Малой Руси было православным, и насильственно осуществить его като-лизацию было нереально. Но и оставлять эти земли под церковной юрисдикцией Руси, которая могла бы обеспечивать немалую поддержку, тоже являлось нежелательным. Поэтому король предпринимает такой дипломатический ход: сохраняя православие, пытается отторгнуть галицко-волынские земли от русской митрополии. В 1370 году он шлет письмо патриарху Филофею с требованием вновь открыть галицкую митрополию.

В своем послании после уже упоминаемого перечисления галицких митрополитов король Казимир кратко излагает политическую историю галицко-во-лынских земель с начала XIV века: «Русские князья были наши сродники, но князья эти вышли из России и земля осиротела. И после того я, ляшский король, приобрел русскую землю»²⁴⁶.

Все это действительно имело место – и то, что род русских князей прервался, и то, что они приходились королю Казимиру родственниками, и то, что король Казимир «приобрел» галицко-волынские земли. Но на Малую Русь имели такое же право и литовские князья, о чем король дипломатично умолчал. Следовательно, в данном письме фантазий при умалчивании некоторых фактов не допускалось. И это является еще одним доказательством истинности приведенного списка галицких митрополитов.

Из письма мы также узнаем, что у короля Казимира уже есть кандидат на будущую галицкую митрополию. Это неизвестный нам, фигурирующий впервые в источниках, епископ Антоний. Заканчивает же письмо король весьма примечательной угрозой: если Византия не удовлетворит его просьбу, «то нужно будет крестить русских в латинскую веру».

Тенденции к дальнейшему распространению влияния польского короля на православные земли становились все очевиднее, и к этой угрозе Византия отнеслась серьезно. Поэтому, вероятно, предложенный Казимиром компромисс показался патриарху выходом из создавшегося положения. Конкретные же причины, побудившие патриархат принять решение об отделении га-лицкой митрополии, сообщаются в письме патриарха Филофея к митрополиту Алексию в 1370 году²⁴⁷.

Во-первых, митрополит Алексий давно не посещал западные русские земли – «оставил без пастырского руководства». Действительно, с конца 1340-х годов мы не имеем данных о пребывании там киевских митрополитов. Последний визит датирован Никоновской летописью 1349 годом: «...того же лета прииде пресвящен-ный Феогнаст митрополит Киевьский и всея Русии, из Волыни»²⁴⁸. Но и это указание сомнительно, ибо в более ранних летописях оно отсутствует. Не имеется также сведений о посещении Малой Руси митрополитом Алексием. В 1358 году он побывал в Киеве, в 1362-м – в Литве²⁴⁹, но до Галиции не доехал. А после начала в 1367 году московско-тверской войны митрополит вообще отказался от поездок на запад.

Во-вторых, галицкие земли стали принадлежать католическому государю, и он мог выполнить свою угрозу – крестить православных в католичество. «Если бы местный государь был православный и нашей веры, тогда бы мы могли бы затянуть и отсрочить это... Но как он не наш, а латинянин, то можно ли было отослать того [епископа Антония] ни с чем? Тогда [король] тотчас бы поставил в митрополиты латинянина, как он и писал и крестил бы русских в латинскую веру»²⁵⁰. Эта угроза представлялась патриарху вполне выполнимой, и поэтому он, несмотря на нежелание, пошел на требования польского короля.

В соборном деянии (май 1371 года) об открытии га-лицкой митрополии обращает на себя внимание еще одно обстоятельство. Документ начинается довольно странной фразой: «Священнейшая митрополия галиц-кая уже много лет вдовствует без собственного архиерея»²⁵¹. Этими словами не только упраздняется акт 1347 года, но и ставится под сомнение его правомерность, будто бы галицкая митрополия не закрывалась, а просто долгое время не замещалась. А. С. Павлов считает, что патриарх намеренно «представляет галиц-кую митрополию как все время существовавшую»²⁵². Но свою точку зрения исследователь не обосновывает. Очевидно, при прояснении этого вопроса следует более тщательно рассмотреть саму позицию патриарха.

По соборному определению 1361 года епископии Малой Руси, то есть земли галицкой митрополии, были выведены из подчинения киевской митрополии и переданы митрополии литовской. В 1364 году, спустя два года после смерти митрополита Романа, был подготовлен проект о передаче этих епископии опять в ведение киевской митрополии. Однако проект не был утвержден, и Малая Русь с 1362 года, со смерти Романа, действительно оставалась без пастырского надзора. Тем самым, с одной стороны, патриарх упрекает митрополита Алексия в пренебрежении западными русскими землями, а с другой – эти же западные земли юридически не закрепляет за киевской митрополией. Может быть, именно этим объясняется отсутствие сведений о поездках митрополита Алексия в Малую Русь.

Следовательно, фраза о незамещенности существовавшей галицкой митрополии в соборном деянии являлась отражением глубоко продуманной политики патриарха. Он одновременно пытался сохранить целостность русской митрополии, но вынужден был идти на уступки местной светской власти.

В соборном деянии также говорится, что митрополит Галицкий Антоний «уполномочен временно взять в свое ведение священнейшие епископии Холмскую, Туровскую, Перемышльскую, Владимирскую, пока не прекратятся там происходящие теперь брани и не настанет мир и конец соблазнам»²⁵³. Итак, галицкая митрополия была восстановлена в тех же пределах, в которых она существовала до 1347 года. Переданные литовской митрополии епархии Малой Руси вновь перешли в галицкую. Исключение составляла лишь луцкая, ее земли оставались в руках литовского князя Любарта и не были политически подчинены польскому королю.

Политическая подоплека решения патриарха о пределах галицкой митрополии подтверждается в его письме митрополиту Алексию, датированному тем же 1371 годом. Разъясняя свое решение об образовании галицкой митрополии, патриарх пишет: «Мы отдали ему Галич, где бы он имел митрополию, а из епископии – Владимирскую, Перемышльскую и Холмскую, которые находятся под властью Ляшского короля, больше этого мы ничего ему не дали»²⁵⁴.

В приведенной ранее фразе соборного деяния, говорящей о пределах галицкой митрополии, обращает на себя внимание еще и то, что эти пределы носят лишь временный характер – «пока не прекратятся там происходящие теперь брани и не настанет мир и конец соблазнам». Военные действия между Литвой и Польшей продолжались, и патриарх оставлял за собой право изменять границы галицкой митрополии в зависимости от складывающейся там политической ситуации.

Итак, в XIV веке началось дробление киевской митрополии, отделение от нее западных земель. И главной причиной этого явились завоевания ее территории соседними государствами (Литвой, Польшей), что в конечном итоге вынудило перенести митрополичью кафедру из Киева во Владимир.

Хронология существования галицкой митрополии такова. Юридически она образовалась в 1303 году и просуществовала до 1347 года, когда ее земли снова присоединились к киевской. В 1356 году значительная часть бывшей галицкой митрополии была отдана образованной за два года до этого митрополии литовской. В 1362 году возглавивший ее митрополит Роман умер. В патриаршей канцелярии стал готовиться проект о соединении литовской митрополии с киевской. Но по неизвестным нам причинам его не утвердили. Возможно, это объяснялось возраставшей в регионе активностью короля Казимира и патриарх не хотел негибкой политикой усиливать там напряженность. К тому же митрополит Алексий не слишком проявлял заинтересованность в возвращении к киевской митрополии западных епископии. В результате они оказались безнадзорными. В 1370 году по просьбе короля Казимира галицкая митрополия вновь открылась. Кроме того, мы знаем два неюридических прецедента, когда галицкая митрополия присоединялась к киевской (в 1308 и 1328 годах).

Как мы видим, интерес Византии к Малой Руси объясняется в значительной мере тем, что по ее территории проходила граница двух миров: католического и православного. В конце 20-х годов XIV века прекратился прямой род правивших здесь русских князей. С 1340 по 1370 год шла непрерывная война между Литвой и Польшей за галицко-волынское наследство. Причем Польша в церковном отношении подчинялась папе Римскому, а Литва еще не определилась с вероисповеданием. Поэтому константинопольские патриархи, стремясь ограничить распространение католичества на Восток, в своих решениях о судьбе галицкой и литовской митрополий должны были исходить из конкретной обстановки. В 1356 году, когда побеждала Литва, патриарх включил большинство западных епархий в литовскую митрополию. А в 1370 году, когда почти вся Малая Русь оказалась под властью Казимира, вновь воссоздается галицкая митрополия в рамках территориальных завоеваний польского короля. Нестабильность светской власти влекла за собой нестабильность галицкой и литовской митрополий.

Отношение же русских митрополитов к данным митрополиям менялось в зависимости не только от конкретно-исторической обстановки, но и от личности иерархов. Митрополит Феогност старался сохранить западнорусские епархии в составе киевской митрополии. Он побывал в Западной Руси в 1328 и 1331 годах, убедил патриарха в 1347 году упразднить галицкую митрополию. Возможно, он вновь посетил присоединенные земли в 1349 году. У митрополита Алексия, напротив, мы не видим стремления сохранить единство митрополии. После смерти Романа он не пытался предпринять какие-либо действия по присоединению Малой Руси²⁵⁵. Возможно, Алексий понимал бесперспективность сохранения старых границ при политическом обособлении западных земель, а кроме того, он вскоре сосредоточил все свое внимание на внутриполитических проблемах Московского княжества.

Двойной портрет Иоанна Кантакузина. Миниатюра в книге «Сочинения Иоанна Кантакузина». XIV в.

(Париж, Национальная библиотека)

Григорий Палама. Икона. Конец XIV в.

(Москва, Государственный музей изобразительных искусствим. А. С. Пушкина)

Христос Пантократор. Мозаика в церкви Марии Паммакаристос в Константинополе. XIV в.

Иоанн Креститель. Фреска в монастыре Грачаница в Сербии. ' XIV в.

Благовещение. Икона в церкви св. Климента в Охриде, Македония. XIV в.

Воскрешение Лазаря. Фреска в церкви монастыря Пантанасса в Мистре, Греция. 1428

Итак, анализ документов свидетельствует, что политика Византии во второй и третьей четверти XIV века в отношении Руси была стабильной. Светские правители и церковные иерархи одобряли возвышение Москвы и устремления московских великих князей. Частая смена правителей в Византии не отражалась на ее политике по отношению к Руси. Причем и содержание, и тональность, и форма взаимоотношений между Византией и Русью убеждают, что они носили паритетный характер. Кроме того, Византия немало была заинтересована в стабильности русской митрополии. Все остальные ее митрополии на территории других государств стали автокефальными, и она, чтобы сохранить существующее положение, готова была всячески поддержать Русь.

Взаимоотношения Византии и Руси являлись не только двусторонними, они включались в контекст сложных межгосударственных отношений Восточной Европы. Это особенно ясно обнаружилось при решении вопроса об отделении галицкой и литовской митрополий от митрополии киевской. На этих территориях столкнулись интересы и Польши, и Литвы, и Орды, а также и самой Руси. Несмотря на трудность решения проблем и нежелательность отделения территорий от киевской митрополии, Византия и Русь находили приемлемый компромисс – еще одно подтверждение устойчивости и стабильности отношений Византии и Руси.

Межцерковные отношения константинопольского патриархата и русской митрополии были достаточно строго и четко регламентированы каноническими правилами. Однако, как показывают источники, они больше декларировались, и если по канонам православный митрополит был весьма ограничен в правах и действиях, то в реальности русский митрополит поступал, как правило, самостоятельно и в лучшем случае извещал патриарха о своих решениях. Следовательно, взаимоотношения константинопольского патриарха и русского митрополита строились не только по принципу «начальник – подчиненный», но и имели неканонический характер, выражающий равенство и относительную независимость митрополита. Более того, русский митрополит был для патриарха зачастую полномочным представителем другого государства. Таким образом, русская митрополия являлась частью константинопольского патриархата в значительной мере формально – юридически, фактически же это была самостоятельно действующая, автономно существующая православная организация. Ее глава, русский митрополит, проводил собственную политику, согласуя ее, по всей видимости, в большей степени с русскими князьями, а не с константинопольским патриархом.

Еще со времен отцов церкви (первых толкователей Священного Писания) в Византии пытались создать правовую базу взаимоотношений церкви и государства. В VI веке в предисловии к IV новелле императора Юстиниана отношения между государством и церковью стали определяться таким понятием, как «симфония», то есть власть на паритетных началах²⁵⁶. Однако практика зачастую оказывалась весьма далека от провозглашенного идеала. Граница разделения обеих властей постоянно изменялась. Например, если в католической Церкви папа из борьбы за независимость от светской власти вышел победителем, то в Византии, центре православия, наоборот, большинство патриархов было подчинено императору.

Следующим документом, фиксирующим сферу церковной и светской юрисдикции на православном Воcтоке, являлся Номоканон Фотия²⁵⁷, а также его более позднее толкование XIV века – Синтагма Матфея-Властаря²⁵⁸. Но в них делается попытка распределить зоны интересов светской и церковной власти лишь в судебной и экономической областях, политические же аспекты в документах не отражаются. Именно вследствие этого пробела в законодательстве чрезвычайно важно рассмотреть конкретно-исторические политические взаимоотношения великих князей и русских митрополитов, ибо политические действия последних и воплощали их реальные, действующие вне правового поля властные возможности.

Наиболее раннее упоминание о первом из двух рассматриваемых иерархов, митрополите Феогносте, в русских летописях относятся к 1328 году. «Того же лета поставлен бысть преосвященный архиепископ Фе-гност гречин митрополитом на всю Русскую землю»²⁵⁹. Феогноста поставил митрополитом патриарх Исайя. Это произошло не позднее 1327 года, ибо сам патриарх Исайя был в 1328 году сослан в Манганский монастырь императором Андроником старшим Палеологом за поддержку его восставшего внука²⁶⁰. Сведений о Феогносте, до его поставления на Русь, в греческих источниках нет. Видимо, он занимал в Византии не слишком значимую должность, что, в общем, неудивительно. В списках митрополий константинопольского патриарха русская митрополия стояла на одном из последних мест, то есть была не престижна.

Как мы знаем, по пути на Русь Феогност побывал на Волыни, где поставил нескольких епископов. В ранних летописях не говорится, куда именно приехал Феогност после Волыни. Поздняя Никоновская летопись на этот счет более конкретна: «Того же лета и прииде на ве-ликый стол, на митрополию на Киев и на всю Русь, и иде из Киева по градом многим, таже прииде и в Володи-мерь и в славный град Москву»²⁶¹. К оригинальным сообщениям Никоновской летописи надо относиться с достаточной осторожностью, но вполне возможно, что Феогност сначала приехал во Владимир, столицу великого княжества, а затем в Москву, так как великим князем стал московский князь Иван Данилович.

Для выяснения пбзиции, которую занимал митрополит в русских внутриполитических событиях, вспомним ситуацию на Руси, сложившуюся к его приезду.

В 1327 году в Твери начинается антиордынское восстание. Московский князь Иван Данилович использует это событие в своих интересах: принимает участие в его подавлении. Поддержка татар дала возможность московскому князю получить ярлык на великое княжение. Тверской князь Александр Михайлович был вынужден покинуть свою вотчину и бежать вместе с семьей в Псков, который не только его принял, но и сделал своим князем.

В 1329 году великий князь Иван Данилович был приглашен на «новгородский стол» и отправился в Новгород. Его сопровождали тверские князья Константин, Александр и Василий, а также Александр Суздальский²⁶². Приглашение новгородцев, естественно, было не случайно. Они решили использовать конфликт между князьями Иваном Даниловичем и Александром Михайловичем для оказания давления на Псков. Это подтверждают дальнейшие события.

Новгородская I летопись старшего извода сообщает, что вслед за князем Иваном Даниловичем в Новгород явился митрополит Феогност. «Того же лета приходи в Новгород митрополит грьчин родом, именем Феогност»²⁶³. Так как известия о прибытии князя Ивана Даниловича и митрополита Феогноста идут в Новгородской I летописи изолированно друг от друга, можно предположить, что у великого князя Ивана Даниловича возникли в Новгороде трудности и появилась необходимость в присутствии митрополита.

Наиболее подробный рассказ о дальнейших событиях дают Псковские летописи. Древнейшая из них – Псковская I – излагает происходившее следующим образом. По приезде князя Ивана Даниловича в Новгород, в Псков были отправлены послы. От Москвы – боярин Лука Протасьев, от Новгорода – архиепископ Моисей, тысяцкий Авраам и посадник Федор. Лука Протасьев был отправлен с дружиной – свидетельство того, что .это было не простое посольство, а демонстрация силы и единства Москвы и Новгорода. Послы передали князю требование хана идти в Орду: «...поеди, господине Александре в орду, не погуби христян от поганых». Видимо, имелось в виду, что, пока князь не примирится с ханом, Орда будет продолжать грабить тверские земли. Александр Михайлович было согласился, но тут за него вступились псковичи. Летописец, вероятно, писал о псковском вече: «Не езди, господине, в Орду; оже что будет натобе, из-мрем и мы с тобою во едином месте». И тогда, догадавшись, «...князь Иван оже не выняти князя Александра, ни выгнати ратию, и намолви митрополита Фео-гнаста; и посла митрополит проклятие и отлучение на князя Александра и на весь Псков». Тверской князь решил не навлекать проклятие на город. Он сказал: «Братия моа и друзи мои, не буди от вас проклятие ни отлучение мене ради; поеду из града вашего, не буди вашего целования на мне, ни моего на вас». И уехал в Литву.

В Опоку, где стоял князь с войском (три недели пути от Новгорода), было направлено посольство во главе с псковским посадником Иваном Сологой. Там он доложил, что требования великого князя и Новгорода выполнены: тверской князь покинул Псков. После чего митрополит и- архиепископ Моисей благословили посадника и сняли с Пскова проклятие²⁶⁴. Псковская II летопись, восходящая к тому же протографу, что и первая, сохранила лишь фрагмент изложения событий. Он начинается с момента отъезда тверского князя в Литву и почти идентичен аналогичной части из Псковской I²⁶⁵.

Летопись Псковская III, по наблюдению А. Н. Насонова, кроме общего протографа с Псковской I и Псковской II, имела еще какой-то дополнительный источник²⁶⁶. Это наблюдение подтверждается при сравнении текста о проклятии Пскова в Псковской III с текстами Псковской I и Псковской П. В Псковской III летописи есть уникальные известия. Так, к тексту, где приводятся слова тверского князя к псковичам о том, что он уезжает, есть добавления. Князь обращается к псковичам с личной просьбой: «Толико целуйте крест на княгине моей како вам не выдати». Иными словами, он не берет свою семью в Литву и просит Псков не выдавать ее великому князю в качестве заложников. А такая опасность, видимо, существовала. И далее Псковская III летопись говорит, что псковичи поцеловали на это крест. Кроме того, Псковская III сообщает состав посольства Ивана Сологи. В него входило еще четыре человека: Олуферь Мандыевич, Фомиций До-рожкинин, Явила Полоуектович, священник церкви Николы Андрей²⁶⁷.

Все Псковские летописи имеют одну идеологическую направленность. Летописец восхищается тверским князем, подчеркивает преданность ему псковичей и негативно относится к Новгороду и к великому князю. По его словам, когда князья во главе с великим князем приехали в Новгород, они «подъяши Нового-родцов» на Псков. То есть автор летописи видит в московском князе главного организатора антипсковских действий.

В рассказе псковского летописца есть некоторая неясность о месте нахождения митрополита Феогноста в момент проклятия им Пскова. Судя по тому, что Иван Солога приехал в Опоку и именно там его благословил митрополит, интердикт был наложен именно в Опоке. Тогда события выстраиваются следующим образом: после неудачного посольства новгородцев и москвичей великий князь вместе с архиепископом Моисеем и митрополитом пошел с войском на Псков. По дороге они остановились в Опоке, получили информацию о том, что силой Псков взять невозможно, и тогда из Опоки было послано проклятие псковичам.

Именно так изложен ход событий на следующих этапах русского летописания. В Псковской летописи значится: «И пойде князь великий Иван Даниловичь со всеми князи и с Новогородци на Пськов ратию, и ста в Опоках и уведав же не выняти не выгнати князя Александра из Пскова и намолви митрополита Феогноста, и посла митрополит проклятие и отлучение на князя Александра и на Пскович».²⁶⁸ Эта летописная фраза отразилась и в Новгородской IV и Софийской I летописях. Из текстов этих сводов видно, что источником их была только Псковская летопись и летописец лишь стремился прояснить неясности ее текста.

Новгородская I летопись старшего извода, составленная в Новгороде, иным образом освещает события: «Княз Иван со всеми князи и с Новымъгородом к Пльскову ратью, и уведавше пльсковичи, выпро-вадиша князя Олександра от себе и к князю Ивану и к новгородцем прислаша послы с поклоном в Опоку, и докончаша мир»²⁶⁹. Новгородская I младшего извода говорит о событии чуть больше. Она добавляет к старшему изводу: «Того же лета прииха в Новъград митрополит родом Гричин именем Феогнаст и прокля плескович»²⁷⁰. Но ни в той ни в другой летописи не упоминается ни о причине проклятия Пскова, ни о роли в этом инциденте новгородского архиепископа Моисея. Возникает вопрос: почему? По сообщениям Новгородской I старшего извода летописи, архиепископ Моисей добровольно сложил с себя сан и ушел в монастырь. «Пострижеся в схиму архиепископ Мои-сий, по своей воли»²⁷¹. Как полагает Н. А. Казакова, к этому шагу его подтолкнула внутриполитическая борьба в Новгороде²⁷². Такого же мнения придерживается А. И. Клибанов²⁷³. Б. А. Рыбаков, оценивая смену архиепископов, считал, что это был серьезный политический переворот. С его точки зрения, сменившие Друг друга архиепископы были представителями разных политических групп: Моисей – ставленник боярства, а Василий Калика – посада, поддерживающего сильную власть московского князя²⁷⁴. Л. В. Черепнин же справедливо считает, что факты говорят как раз обратное: смещение Моисея было действительно вызвано недовольством посадского населения, так как архиепископ активно поддерживал великого князя²⁷⁵. Конкретизируя мысль Л. В. Черепнина, можно предположить, что архиепископ Моисей был смещен главным образом потому, что скомпрометировал себя участием в военном походе и присутствием при проклятии Пскова. Вероятно, поэтому Новгородская I летопись старшего извода, оберегая честь церковных иерархов, не упоминает об архиепископе. Проклятия целого города история Руси не знала, и отношение к этому акту вызвало сильную и неоднозначную реакцию современников, особенно в Новгороде, ведь новгородцы явились, так же как и псковичи, непосредственными свидетелями события.

Здесь можно,вспомнить эпизод, содержащийся в таком источнике, как «Хождение Стефана Новгородца». В нем автор излагает свое путешествие в Царьград и описывает посещение там святых мест. М. Н. Сперанский, опубликовавший источник, датирует путешествие Стефана 1348-Л 349 годами. Основанием к этому послужило упоминание в тексте о встрече паломников с Исидором, который тогда был константинопольским патриархом²⁷⁶. Описывая встречу, Стефан изумляется отсутствию у Исидора высокомерия. Узнав, что паломники из Руси, патриарх позволил поцеловать руку. Далее автор делает замечание, которое, несомненно, уже относится к новгородской церкви: «О великое чудо смиренна святых! не наш обычай имеют»²⁷⁷. Противопоставление константинопольских и новгородских иерархов говорит о не слишком доброжелательном отношении некоторых новгородцев к своим священнослужителям²⁷⁸. И поэтому просчет любого церковного иерарха не прошел бы мимо их критического взора.

Теперь обратимся к выяснению позиции митрополита Феогноста в вопросе о проклятии Пскова. Мака-рий и Е. Е. Голубинский, а также В. И. Алексеев считали, что митрополит Феогност, применяя интердикт, пытался избежать кровопролития и поддержал великого князя²⁷⁹. По мнению же Н. С. Борисова, митрополит Феогност исполнял волю не столько Ивана Калиты, сколько хана Узбека²⁸⁰. К сожалению, данные утверждения недостаточно обоснованы. В летописях ясно видно, что митрополит вступил в союз с великим князем Иваном Даниловичем, и, прежде всего, встает вопрос: почему союз возник и кто был его инициатором? Для выяснения этого попытаемся оттолкнуться от ключевого, с нашей точки зрения, слова в рассказе Псковской летописи об интердикте – «намолви». Там сказано: князь Иван Данилович «намолви митрополита Феа-гноста». То есть летописец подчеркивает, что инициатива шла от великого князя и митрополит Феогност только согласился с его уговорами. Какие аргументы он приводил и в какой степени давление великого князя оказало действие на митрополита, нам неизвестно. Но, по всей вероятности, такой интердикт был осуществлен митрополитом с подачи и по настоянию великого князя.

Теперь обратимся к вопросу о причинах принятия митрополитом Феогностом стороны великого князя, так как проклятие Пскова автоматически сделало его союзником князя Ивана Даниловича. Думается, здесь сыграли роль несколько обстоятельств. Прежде всего, в традициях Византии была неразделимость церкви и государства, а на Руси в данный момент великокняжескую власть представлял князь Иван Данилович, и естественно, митрополит поддерживал его как верховного правителя русских княжеств. Потом митрополит, видимо, сориентировался в обстановке и понял, на чьей стороне в междоусобице сила и кого из соперников полезнее поддержать. И наконец, уже существовал прецедент. Предшественник митрополита Фео-гноста, митрополит Петр, перебрался в Москву, что, кстати сказать, сразу вызвало недовольство тверских князей²⁸¹.

Итак, факт проклятия Пскова дает основание утверждать, что русский митрополит, обладая определенными властными правами, при конкретных обстоятельствах максимально пытался использовать предоставленные ему юридические возможности.

Дальнейшие взаимоотношения русского митрополита и великих князей также связаны с новгородской церковью.

Новгородская I летопись старшего извода сообщает, что после отказа Моисея от владычества архиепископская кафедра пустовала восемь месяцев. Наконец новгородцы, «много гадавше», выдвинули священника церкви святых Косьмы и Дамиана Григория Калику. В январе 1331 года Григорий был пострижен и получил имя Василий²⁸². Новгородские послы отправились к митрополиту Феогносту, который в это время находился в волынской земле, с сообщением об избрании нового кандидата на архиепископскую кафедру. Далее Новгородская I летопись старшего извода сообщает: «Той же зимы приехаша послове от митрополита из Велыньской земли Федорко и Семенко, на страстной недели, позывать на ставление. Того же лета постави-ша Василья в Велыньской земли в Новгород»²⁸³.

В Новгородской I летописи младшего извода имеется пространный рассказ о путешествии Василия на Волынь. Он столь подробен, как будто автор-летописец являлся современником или даже участником поездки. В. Л. Янин, сравнивая летописи старшего и младшего изводов, отмечает, что некоторые события в летописи младшего извода отразились более полно, чем в старшем. По мнению исследователя, хотя младший извод по первую половину XIV века составлен на основе старшего, он дополнялся не дошедшим до нас так называемым Новгородским Временником и его продолжением²⁸⁴. Если это так, то рассматриваемый эпизод взят именно из данного источника и, следовательно, действительно по времени составления весьма приближен к описываемым событиям.

О путешествии Василия на Волынь Новгородская I летопись младшего извода сообщает, что 24 июня 1331 года кандидат на новгородскую архиепископскую кафедру Василий отправился к митрополиту Феогносту в западнорусские земли. Его сопровождали бояре Кузьма и Варфоломей, а также сын тысяцкого Остафей. 25 августа в присутствии пяти владык – Григория Полоцкого, Афанасия Владимирского, Федора Галицкого, Марка Перемышльского и Ивана Холмского – Василий был поставлен митрополитом Феогностом²⁸⁵. Сообщение Новгородской I младшего извода подтверждается «Записями о поставлении русских епископов», в которых указаны та же дата и тот же состав участников акта поставления²⁸⁶.

По Новгородской I летописи младшего извода, одновременно с Василием к митрополиту прибыл некий Арсений «из Плескова, от князя Александра, и от Гидимена послове и от всех князии литовьскых»²⁸⁷. Это кажется довольно странным, так как в Пскове не было своей кафедры и он был в церковном отношении зависим от Новгорода. Макарий видит в прибытии Арсения попытку псковской церкви обрести независимость от новгородцев²⁸⁸. А. И. Никитский совершенно справедливо замечает, что Псков стремился ликвидировать несоответствие между обретенной политической самостоятельностью и церковной зависимостью от Новгорода²⁸⁹. Вряд ли Арсений всерьез считал возможным, если его поставят в архиепископы, ехать на берега Волхова. Подобные суждения подтверждаются самим текстом.

В Новгородской I летописи младшего извода существует противопоставление Пскова Новгороду. Это дает возможность предполагать, что у псковичей было желание отделиться от церкви Новгорода. «Хотяще его поставити на владычество в Плесков не потворивши Новаграда ни во чтоже възнесошася высокоумъием своим». Говоря о беспочвенности требований Пскова, Новгородская I летопись младшего извода обвиняет Псков в предательстве, а князя Александра Михайловича объявляет ставленником Литвы. «Изменило крестное целование к Новуграду, посадиле собе князя Александра из литовъских рукы»²⁹⁰.

Здесь обнаруживается четкое обозначение противостоящих друг другу сил: великий князь и Новгород – с одной стороны, тверской князь, Псков, а теперь еще и Литва – с другой. По В. Д. Брянцеву, который идетвслед за Новгородской I летописью, тверской князь – ставленник Литвы и, следовательно, он проводил политику князя Гедемина²⁹¹. Э. Клюге, напротив, считает, что Тверь пошла на союз с Литвой только с целью обезопасить свои западные границы²⁹². Первое мнение достаточно категорично, ибо в его основе лежит лишь сама летописная фраза, которая отражает заведомо негативную новгородскую оценку. Дополняя же второе мнение, можно сказать, что в это время Тверь стремилась не только обезопасить свои границы, но и найти союзника в борьбе за суверенитет, так как противостоять великому князю. Орде и Новгороду в одиночку было невозможно.

Наметившаяся конфронтация проявилась и в ситуации с избранием архиепископа Новгородского. Из «Записей о поставлении русских епископов» следует, что при избрании на церковную кафедру должно быть представлено митрополиту не менее трех кандидатов. В данном случае в «Записях о поставлении...» среди претендентов на избрание архиепископа Новгорода был и псковский кандидат Арсений²⁹³. Его появление в списке не только дань каноническому правилу о трех кандидатах, но и фиксация сильных позиций Пскова и Твери, за спиной которых теперь встала и Литва. Кроме этого, приведенное выше замечание Новгородской I летописи младшего извода о «высокоумии» Пскова позволяет трактовать факт выдвижения иеромонаха Арсения наравне с новгородским кандидатом как попытку заявить о праве псковичей на церковную самостоятельность.

По каноническим правилам выбор из трех кандидатов церковного иерарха осуществлялся митрополитом. Митрополит выбрал Василия, про Арсения же в Новгородской I летописи младшего извода значится: «Арсений же с плесковици поеха посрамлен от митрополита из Волыньской земли»²⁹⁴. Таким образом, митрополит, избрав новгородским архиепископом представителя новгородцев, Василия, и не подтвердив притязания Арсения на самостоятельную в Пскове еписко-пию, остался на своих прежних политических позициях. Он поддерживает великого князя и Новгород, выступает против Пскова и Твери, а также действует в соответствии с канонами, сохраняя единство епархий.

Удивляет, что Псков избрал для создания своей самостоятельной кафедры столь неблагоприятный момент. Еще недавно с Пскова было снято проклятие, и митрополит уже заявил о себе как о стороннике великого князя и Новгорода. Видимо, надежды Пскова были связаны с поддержкой его Литвой. И так как митрополит Феогност находился в этот момент на территории Литвы, псковичи ожидали от нее различных способов нажима на митрополита, вплоть до его захвата²⁹⁵. Отказ Арсению имел неблагоприятные последствия для сторонника Феогноста – нового новгородского архиепископа. Арсений из Волыни поехал в Киев, где убедил местного князя Федора напасть на архиепископа. Когда Василий, возвращаясь из западных земель, достиг Чернигова, киевский князь с отрядом в пятьдесят человек погнался за ним. Лишь случай помог архиепископу избежать пленения: под князем Федором пал конь. 8 декабря 1331 года архиепископ Василий благополучно возвратился в Новгород²⁹⁶.

К рассказу Новгородской I летописи младшего извода Новгородская IV и Софийская I добавляют некоторые подробности. Так, кандидат на новгородскую кафедру Василий и его свита по пути на Волынь были захвачены литовским князем Гедимином, который потребовал в виде выкупа назначить его сына Наримонта наместником в пригороды (области) Новгорода – Ладогу, Орехов, Корелу и половину Копорья. Требования были удовлетворены, и архиепископ отпущен. Когда новгородцы возвращались, митрополит Феогност им вдогонку послал со своим человеком грамоту о том, что их преследует литовский отряд в триста человек. Митрополит несколько преувеличил количество преследователей. За епископом погналось всего пятьдесят баскаков во главе с киевским князем. В Новгородской IV и Софийской I летописях более подробно, чем в Новгородской I младшего извода, сообщается о столкновении: «мало кровопролитя не оучинилося про межи ими, нолни наши откуп с себе даша Ратьслава протодиякона митрополича изимав в Киев повели»²⁹⁷.

Еще А. А. Шахматов заметил, что Новгородская IV и Софийская I летописи имели общий с Новгородской I младшего извода протограф, который исследователь определил как «Софийский временник»²⁹⁸. На существование этого протографа указывали также М. Д. Приселков и Я. С. Лурье. Рассказ о путешествии архиепископа Василия подтверждают наблюдения ученых. Несомненно, Новгородская I летопись младшего извода, с одной стороны, и Новгородская IV и Софийская I, с другой, пользовались одним протографом, но пользовались им по-разному. Новгородская I младшего извода, которая являлась «сокращенным отражением правильственной владычьей летописи»²⁹⁹, убрала из рассказа свидетельство о высокой цене, которую заплатил Новгород за проезд архиепископа Василия по литовской земле. А спасение архиепископа Василия отнесла за счет божьего провидения: «...от Бога казни не убежа»³⁰⁰ (это по поводу падения коня под князем Федором). Новгородская IV и Софийская I летописи, которые были далеки от официальных установок Новгорода, сохранили текст более полным³⁰¹.

Сравнение редакций Новгородской I младшего извода с Новгородской IV и Софийской I позволило увидеть в «Софийском временнике», в части, касающейся рассказа о путешествии архиепископа, определенную идеологическую направленность. «Софийский временник» выступает против Пскова, Твери и Литвы. Эта антипсковская, антитверская и антилитовская позиция анализируемого источника и в той и в другой редакции ясно обозначилась в цитируемых выше отрывках.

Однако союз великого князя с Новгородом был недолговечен. По замечанию А. Е. Преснякова, «тяжкое давление ордынской зависимости на всю политику князя Ивана сказалось особенно ярко на его новгородских отношениях... Растет его требовательность по отношению к великому Новгороду»³⁰². В 1333 году Торжок не уплатил татарам дань, и князь Иван Данилович занял город. Попытки архиепископа Василия примириться с великим князем ни к чему не привели³⁰³. М. Д. Приселков, а затем Л. В. Черепнин замечают, что разрыв отношений великого князя с Новгородом заставил Новгород искать союза с Псковом, Литвой и с тверским князем Александром Михайловичем. Архиепископ Василий побывал в Пскове, где крестил сына тверского князя. А в сам Новгород прибыл поклониться святой Софии уже известный нам литовский князь Наримонт, которому недавно были отданы новгородские пригороды³⁰⁴.

Очевидно, союз с Литвой и Псковом представлялся Новгороду ненадежным, и архиепископ Василий сделал еще одну попытку примириться с великим князем. Но на этот раз он решил действовать через митрополита. Воспользовавшись в 1334 году отъездом князя Ивана Даниловича в Орду, архиепископ посещает во Владимире Феогноста, который только что возвратился на Русь из длительной поездки. Уехав сразу после снятия проклятия с Пскова, иерарх побывал в западнорусских землях своей митрополии, а также в Царь-граде и Орде. Новгородская I летопись младшего извода не указывает, в чем была суть этой встречи, но примечательно, что, когда великий князь Иван Данилович возвратился из Орды, он достиг с Новгородом компромисса и принял предложение сесть на «Новгородский стол»³⁰⁵. К сожалению, исследователи, занимаясь проблемой взаимоотношений великого князя с Новгородом, не обратили внимания на подобное соотношение фактов, а оно дает повод предположить, r-о в заключении этого мира определенную роль сыграл митрополит.

Во второй половине 30-х годов XIV века противоборство Москвы и Твери вступило в новую фазу. В 1336 году князь Александр Михайлович побывал в Твери³⁰⁶, как справедливо предполагает Л. В. Черепнин, с целью подготовки к возвращению в свое княжество³⁰⁷. В этой логике князь осуществляет свою дальнейшую политику. За тот же год Рогожский летописец поэтически излагает мотивы действий князя: Александр Михайлович решил, что достойнее принять смерть, чем лишить своих детей вотчины. «Луче бо есть оумрети Бога ради, нежели зле жити»³⁰⁸. Но прежде чем отправиться в Орду за ярлыком на великое тверское княжение, Александр Михайлович послал своих людей к митрополиту Феогносту, чтобы с князя сняли отлучение, наложенное еще в 1329 году. Митрополит удовлетворил прошение. «И посла бояр своих к Фегнасту митрополиту, благословенна деля и молитвы, и приим от него благословение и молитву от всех святитель. И поим бояре свои и слугы»³⁰⁹. А в следующем, 1337 году князь Александр Михайлович ездил в Орду и получил ярлык на княжение.

Историография о приведении митрополитом тверского князя в лоно церкви такова. П. П. Соколов считал: коль скоро отлучение князя Александра Михайловича явилось следствием его отказа ехать в Орду, то оно было осуществлено под условием поездки князя к хану³¹⁰. А. Е. Пресняков не принимает эту точку зрения. Он утверждает, что «явка к хану» князя Александра Михайловича не была ему навязана. В действиях князя А. Е. Пресняков видит иной смысл: снятие епитимьи, контакты с митрополитом Феогностом, поездка к хану – все это было направлено на то, чтобы обезопасить себя от противодействия князя Ивана Даниловича³¹¹. А по мнению Н. С. Борисова, прощение князя Александра являлось не только прелюдией его политического воскресения, но еще и поражением князя Ивана Даниловича. Автор замечает: «...косвенным виновником этого поражения Калита имел основание считать Феогноста» – и делает вывод о противостоянии митрополита Феогноста и великого князя Ивана Даниловича³¹².

Но можно посмотреть на ситуацию с другой точки зрения. Митрополит Феогност в первую очередь был церковным иерархом, и все, что касалось дел церковных, он решал, исходя из канонических правил. На Руси он представлял православную византийскую церковь, и это предписывало ему быть над возникшим конфликтом. Наиболее подходящей для митрополита ролью в описанной ситуации была роль посредника. Он пытался примирить князей, как пытался ранее примирить князя Ивана́Даниловича и Новгород. Снятие им отлучения с князя было в традициях православной церкви: заблудший, смирившийся и покаявшийся, вновь принимался в церковь. Он не мог отказать склонившему пред ним голову тверскому князю. С этих позиций можно увидеть и еще один мотив в действиях митрополита Феогноста при наложении интердикта на Псков. Он проклял тех, кто ослушался великого князя, то есть ослушался верховной власти.

В этом же ключе нам представляются и действия митрополита Феогноста, отслужившего панихиду над гробом тверского князя и его сына Федора³¹³. В 1339 году они были убиты в Орде. Если исходить из летописных сообщений, именно при отпевании митрополит Феогност впервые увидел тверского князя, которого сначала заочно отлучал от церкви, а потом простил. Этот акт, очевидно, не являлся демонстрацией против великого князя, возможно не без участия которого произошло убийство³¹⁴, а был личным поступком церковного пастыря, его церковной миссией.

Следующее упоминание о митрополите Феогносте в летописях связано с Брянском. Под 1340 годом мы имеем цитату Н. М. Карамзина из Троицкой летописи: «Toe же зимы злые коромольницы Брянци, сшедшеся Вечем, убиша Князя Глеба Святославича Декабря в 6 день; бе же в то время в Дебрянске и Митрополит Феогност, и не возможе уняти их»³¹⁵. Летопись умалчивает о причинах подобных волнений и не сообщает также, в связи с чем митрополит Феогност оказался в городе. Вряд ли антикняжеский бунт и пребывание митрополита были связаны между собой. Видимо, митрополит, следуя каноническому правилу, предписывающему ему надзирать за своей митрополией, совершал очередной объезд земель и случайно оказался свидетелем мятежа.

В 1340 году умер великий князь Иван Данилович, его сын Семен Иванович вместе с другими князьями отправился в Орду и получил ярлык на великое княжение³¹⁶. Сразу после своего приезда из Орды великий князь, по сообщениям Новгородской I летописи младшего извода, послал своих наместников в Торжок для сбора татарской дани. Ее размеры возмутили жителей города, и они обратились за поддержкой и защитой к Новгороду. Из Новгорода, который к этому времени вновь находился в конфликте с великим князем, явился военный отряд и выдворил его наместников из города³¹⁷.

По цитате Н. М. Карамзина из Троицкой летописи мы узнаем, что в 1340 году в Москве был созван великокняжеский съезд. О причинах его созыва и участниках там говорится следующее: «...поиде ратью к Торжку, и взя на них черный бор Князь великий Семен, а с ним брат его Князь Иван, князь Костянтин Суж-дальский, Костянтин Ростовский, Василей Ярославский и вси Князи, и Феогност Митрополит с ними же»³¹⁸.

Итак, съезд был созван по поводу новгородского неповиновения для принятия в связи с этим действенных мер. Участие же и в съезде, и в походе митрополита Феогноста весьма знаменательно. Митрополит вновь поддерживает верховную власть, и коль скоро она у московского князя – Феогност с ним. Ситуация повторилась: князь Иван Данилович получил ярлык на великое княжение и, реализуя свою власть при конфликте с Псковом, нашел поддержку у митрополита. Теперь его сын Семен Иванович опять ищет союзника в лице митрополита Феогноста.

Далее, по сообщению Новгородской I летописи младшего извода, великий князь с войском занял Торжок. Новгород послал к великому князю для переговоров делегацию во главе с архиепископом Василием. Был заключен мир, по которому Торжок дал великому князю отступного тысячу рублей, а также право собирать дань «по волости»³¹⁹. Несомненно, как отмечает Л. В. Черепнин, в переговорах и в заключении мира участвовал и митрополит³²⁰.

После подписания договора митрополит Феогност отправился в Новгород «со многыми людьми; и тяжко же бысть владыце и монастырем кормом и дары»³²¹. В этом сюжете просматривается позиция митрополита Феогноста. Судя по известным нам фактам, он вновь ориентировался на верховную светскую власть. Когда Новгород был с великим князем против Пскова, митрополит Феогност был в Новгороде и с Новгородом, конфликт же великого князя с новгородцами менял и позицию митрополита. Однако вряд ли митрополит Феогност, при всей его поддержке великого князя, взял на себя роль сборщика для него дани. Это было ниже его митрополичьего статуса. Скорее всего, он использовал благоприятную ситуацию для сбора денег с новгородцев ради церковных нужд и пополнения митрополичьей казны.

Следующим известным нам важным штрихом в характеристике взаимоотношений митрополита Феогно-ста с великим князем Семеном Ивановичем является инцидент с третьей женитьбой князя.

Первый раз князь Семен Иванович женился зимой 1333 года на литовской княжне, которая после крещения получила имя Настасья. В 1345 году великий князь овдовел и женился вторично на дочке князя Федора Святославича Ефросиний. Но через два года, видимо по причине ее бездетности, он отправил ее к отцу, вступив в брак с дочкой тверского князя Александра Михайловича Марией³²². В создании союза виден еще и политический расчет. Если первым браком укреплялись отношения с Литвой, то этот ставил целью породниться с враждебной Москве ветвью тверских князей.

По Рогожскому летописцу, в связи с третьей женитьбой у великого князя произошел конфликт с митрополитом Феогностом. «А женился князь великий Семен, оутаився митрополита Фегнаста, митрополит же не благослови его и церкви затвори, но олна посылали в Царьгород благословенна просить»³²³. Симео-новская же летопись сообщает, что инициатива послать за благословением на брак в Царьград шла не только от великого князя, но и от митрополита Фео-гноста. «Того же лета князь великий Семен и Феогност митрополит послаша в Царьгород о благословении»³²⁴. По этой же летописной версии никакого конфликта не существовало: просто митрополит Феогност не решился взять всю полноту ответственности на себя и послал за высшим утверждением к патриарху.

На эти две разные летописные редакции обратил внимание М. Д. Приселков. Он считал, что приведенное место в Рогожском летописце восходит к Тверскому великокняжескому своду, не подвергавшемуся московской обработке³²⁵. Я. С. Лурье справедливо оспаривает это мнение, считая, что здесь в Рогожском летописце отразилась Троицкая летопись. Во-первых, в Белорусской I летописи, протографом которой являлась также Троицкая летопись, есть это сообщение. Во-вторых, к такому заключению приводит цитата из Троицкой летописи, приведенная Н. М. Карамзиным. Правда, у него цитата обрывается как раз на том месте, где должно быть упоминаемое сообщение. Но показательно: Карамзин ставит отточие, то есть показывает, что фраза в источнике продолжается³²⁶. Потом, как было уже сказано во введении, главным летописным источником о митрополичьей деятельности являлась Троицкая летопись, так как ее составители имели доступ к патриаршим архивам.

В данном известии стоит обратить внимание на саму санкцию, которую применил митрополит. Он «затворил церкви», тем самым наложил интердикт на город. В летописи не указано, какой это был город. Но то, что шаг направлялся против великого князя, ясно указывает, что этим городом была Москва. Нерядовой для истории русской церкви акт, предпринимаемый митрополитом Феогностом уже вторично, говорит об обладании им немалой властью. Несомненно, она подкреплялась его связями с Византией. Митрополит, видимо, был уверен, что его действия получат одобрение патриарха.

Теперь следует рассмотреть вопрос о причине столь резкой реакции митрополита на поступок великого князя. Церковь не одобряла даже вступление во второй брак, не говоря уже о третьем, и бездетность не меняла ее отношения к этому. Кроме того, по летописи, избрав жену, князь Симеон Иванович «оутаився» от митрополита. Возмущение Феогноста, вероятно, было связано с тем, что его, главу русской церкви, заблаговременно не проинформировали.

В связи с разбираемым сюжетом обратимся еще к одному известному нам эпизоду в деятельности митрополита Феогноста – его поездке в Орду. Если в Си-меоновской летописи в 1342 году отмечен только сам факт поездки митрополита Феогноста³²⁷, то в Новгородской I младшего извода эта поездка освещена более подробно. Согласно ей митрополита в Орде приняли не очень любезно. Хан Джанибек потребовал от него уплаты полетной дани, и русский митрополит был вынужден заплатить 600 рублей. «Ограбиша его, а самого яша и измучиша и ркущи: „давай дань полетнюю» он ся в то не да, и положи посула 600 рублев, и выйде на Русь здрав»³²⁸. Рогожский летописец указывает, что митрополит Феогност в 1340-х годах побывал в Орде дважды: в 1342-м и 1344 году³²⁹. Однако, скорее всего, это ошибка летописца, так как во всех других летописях сказано лишь об одной поездке³³⁰. Причем, сообщение под 1342 годом близко к сообщению Симеонов-ской летописи, а под 1344 годом – к Новгородской I. Наверное, сводчик просто механически объединил известия из разных летописей. Это наблюдение подтверждает правильность реконструкции Троицкой летописи. В ней, очевидно, значилось краткое сообщение о поездке митрополита в Орду, к которому потом восходила Симеоновская летопись. Об этом свидетельствует и общая направленность Троицкой летописи, которая была очень сдержанна и осторожна по отношению к Орде³³¹.

Однако встает вопрос: почему автора Новгородской I летописи младшего извода привлекло к себе данное событие? Ведь раньше в ней деятельность митрополита рассматривалась лишь в связи с его взаимоотношениями с Новгородом. Это сообщение, наверное, стоит соотнести с поборами митрополита в Новгороде в 1340 году. Неудобства, которые митрополит испытал в Орде, показывает летопись, явились законным, естественным наказанием за его собственную фискальную политику.

О взаимоотношениях в это время митрополита Феогноста с ханом также можно судить и по известным нам ярлыкам, жалованным ханом митрополиту: «ярлык Тайдулы Иоанну митрополиту» 1347 года и «ярлык Ченибековой царицы Феогносту митрополиту» 1351 года³³², полученный им после неудачной поездки. На основании сравнительного анализа ярлыков с более ранними и более поздними, выданными ханами митрополитам, М. Д. Приселков обнаружил резкое сокращение льгот именно после поездки митрополита. Во-первых, церковь не освобождалась от дани; во-вторых, не ограждалось церковное имущество и церковные Дома не освобождались от постоя; в-третьих, был ограничен церковный суд³³³. М. Д. Приселков делает вывод, что в бедах, обрушившихся на русскую церковь и самого митрополита, был повинен великий князь Семен Иванович, который в Орде попросил ущемить льготы³³⁴. Здесь в своих утверждениях М. Д. Приселков идет вслед за Е. Е. Голубинским³³⁵ и П. П. Соколовым³³⁶, с той лишь разницей, что Голубинский перекладывает вину с московского князя на удельных князей. К мнению М. Д. Приселкова присоединился и Н. С. Борисов, связав уменьшение льгот, инспирированное великим князем, со скандалом, связанным с третьим браком Семена Ивановича: митрополит, затаив обиду, выждал удачный момент и отомстил³³⁷.

Однако эти выводы недостаточно обоснованны. Подстрекательство великого князя в Орде против православной церкви и митрополита противоречит предыдущей политике великих московских князей, направленной на союз с церковью. Кроме того, никакого фискального интереса в ущемлении привилегий церкви, полученных у Орды, у великого князя не было. Наоборот, богатство русской православной церкви, поддерживающей великого князя, являлось одним из гарантов устойчивости его власти.

Основную же причину лишения русской церкви льгот, думается, следует видеть в усилении самого Ордынского государства. А. И. Плигузов и А. Л. Хоро-шкевич указывают, что перелом в ханской политике по отношению к русской церкви произошел при сильном хане Джанибеке (1342–1357). К этому времени в Джу-чиевом улусе было принято мусульманство, и хан, судя по всему, не видел особого смысла в поддержке русской православной церкви³³⁸. Поэтому соотносить выдачу ханского ярлыка, урезавшего иммунитет церкви, и отказ митрополита Феогноста благословить третий брак великого князя, вряд ли возможно.

Конфликт великого князя и митрополита не носил тотального характера, и доказательство тому – их совместные действия по присоединению галицкой митрополии к русской. В грамотах константинопольского императора, датированных как раз тем же 1347 годом, сообщающих о присоединении, значится, что инициатива в решении проблемы исходила как от великого князя, так и от митрополита³³⁹. И в указанном тексте о недовольстве митрополита великим князем следует видеть сообщение не об одном событии, а о нескольких.

Как уже говорилось выше, Троицкий летописец пользовался дипломатической перепиской Руси с Византией. Напомним, что в византийских архивах фиксировались лишь официальные грамоты. Послания же, обращенные к императору и патриарху, и их собственные послания, носившие конфиденциальный характер, а также содержавшие особые инструкции на места, опускались. Поэтому можно предположить, что вместе с официальными грамотами великого князя и митрополита о галицкой митрополии в Константинополь, о которых, кстати, мы тоже знаем из ответов на них императора, было еще отправлено письмо с просьбой благословить третий брак князя. Патриарх же и император также разделили эти проблемы в своих ответах. Причем лишь решение о присоединении галицкой митрополии было зафиксировано в архиве в качестве официального документа. Троицкий летописец свел все документы (вполне вероятно, он располагал документами, не входившими в официальные), сконцентрировав свое внимание только на самом факте существования конфликта между великим князем и митрополитом.

Итак, думается, дело обстояло следующим образом. После затворения церквей великий князь и митрополит пришли к компромиссу: отправили совместное посольство в Константинополь по вопросу о галицкой митрополии и по вопросу благословения на брак. Компромисс для князя Семена Ивановича, видимо, был крайне необходим. Кроме дел в общем-то далекой от Москвы галицкой митрополии, у него от третьей жены должен был родиться ребенок, который, при сложившихся обстоятельствах, вполне мог оказаться незаконнорожденным. Этим актом великий князь, конечно не без участия митрополита, показал свою причастность к византийскому православному содружеству: в сложной ситуации он обращается к центру православия.

Правление митрополита Феогноста предоставляет нам возможность анализа еще одного аспекта митрополичьей власти, а именно: процедуры преемственности, проблемы наследования власти митрополита.

По выписке Н. М. Карамзина из Троицкой летописи мы узна,ем, что в декабре 1353 года митрополит Феогност поставил своего наместника Алексия в епископы Владимирские – «а по своем животе благослови его в свое место на Митрополии, и погадав с сыном своим, со Князем с Великим, и с его братьею и с Бояры и с Вельможи, и послаша послы во Царьго-род»³⁴⁰. В данном сообщении впервые в летописи упоминается имя Алексия, будущего митрополита Руси. Мы также узнаем, что Алексий являлся наместником митрополита Феогноста и с его кандидатурой были согласны как митрополит, так и великий князь.

Рассматривая вопрос, почему преемник выдвигался именно в 1353 году, стоит обратить внимание на еще одну выписку Н. М. Карамзина под 1350 годом: «Занемог осенью Митрополит Феогност»³⁴¹. Упоминание о болезни какого-то политического деятеля в летописи встречается крайне редко. Поэтому можно предположить, что это была необычная болезнь и в 1350 году над митрополитом Феогностом нависла реальная угроза смерти. И именно состояние его здоровья, очевидно, заставило митрополита и великого князя задуматься о преемнике. В этой связи возможно рассматривать и отправку послов в Царьград для представления кандидатуры в русские митрополиты.

В отличие от своих предшественников, о жизни которых до их митр'ополитства нам ничего не известно, некоторые сведения об Алексии, до выдвижения кандидатом в митрополиты, мы находим в его «Житии». В. О. Ключевский выявил четыре редакции «Жития Алексия»³⁴²: краткая редакция в Воскресенской летописи и в Московском своде³⁴³, вторая – пространная редакция, составленная Пахомием Сербом³⁴⁴, третья – особая переработка краткой редакции в Никоновской летописи³⁴⁵ и четвертая – поздняя редакция «Жития», составленная Пахомием Сербом в Степенной книге³⁴⁶. Но можно выделить еще одну, наиболее раннюю редакцию, которая содержится в Рогожском летописце и Симеоновской летописи³⁴⁷, восходящей к общему с Троицким сводом источнику³⁴⁸ и имеющей разночтения с краткой редакцией.

По этой наиболее ранней редакции, Алексий, в миру Симеон, был сыном боярина из литовских земель Федора Бяконта, переехавшего в Москву, видимо спасаясь от литовского завоевания. О времени рождения будущего митрополита говорится довольно запутанно: «Родижеся в княжение великое в тферское Михайлове Ярославичя при митрополите Максиме до убъениа Акиноа Тферскаго старее сын князя великаго Симена 17 лет»³⁴⁹. В. О. Ключевский заметил, что ориентиры указывают на разные годы – 1304 и 1299. А сообщение в конце «Жития» о том, что митрополит Алексий прожил 85 лет, дает нам третий год его рождения – 1293³⁵⁰. И потому мы можем назвать год его рождения лишь приблизительно. Еще «Житие» сообщает о крещении будущего митрополита князем Иваном Даниловичем. Факт, несомненно, свидетельствует о близости рода Бяконтов ко двору. Это подтверждает и исследование С. Б. Веселовского, в котором отмечается, что все четыре брата митрополита принадлежали к московской элите³⁵¹.

Будущий митрополит, продолжает далее «Житие», рано почувствовал склонность к иноческой жизни и постригся в монастырь под именем Алексий. Сорок лет он был в схиме. Во время своего послушания был замечен митрополитом Феогностом и великим князем Семеном. Они, как говорит «Житие», «зело возлюбиша его», назначили митрополичьим наместником. Далее «Житие» прибавляет, что «яко быти ему наместнику и наследнику по Феогносте митрополитом в Руси еже и бысть»³⁵².

Анализ дальнейших редакций «Жития» показывает, что все они, рассказывая о жизни Алексия до его митрополитства, являются производными от ранней. В краткой редакции, которая, по мнению В. О. Ключевского, создана в середине XV века и принадлежит перу Питирима³⁵³, говорится, в отличие от ранней редакции, что Федор Бяконт – из Чернигова, то есть в ней уточняется, из каких именно литовских земель был отец Алексия³⁵⁴. Но этот факт вполне мог быть лишь догадкой автора. Оригинальные сведения о ранних годах Алексия появляются также в пространной редакции, составленной Пахомием Сербом. В ней местом пострижения будущего митрополита назван Благовещенский монастырь (позже переименованный в Данилов). В этой же редакции указывается, что в обязанности Алексия как наместника входило управление церковными судами³⁵⁵.

В начале «Жития» Пахомий заявляет: источником для его труда служили рассказы «достоверных мужей», собранные и записанные во многих известных писаниях, «наипаче же во истинных летописаниях». Но более всего, как признает автор, в основу написанного им «Жития» он положил «Житие», составленное Питиримом³⁵⁶.

Кроме того, как утверждает В. О. Ключевский, Пахомий в своем «Житии Алексия» использовал «Житие Сергия», принадлежавшее перу ученика Сергия Епифа-ния. В. О. Ключевский провел тонкий анализ текста «Жития», написанного Пахомием, сравнив его с известными источниками, послужившими опорой для труда средневекового автора, и пришел к выводу, что Пахомий путал отдельные детали жизни Алексия и увеличивал ошибки своих предшественников. Например, он говорит о двух поездках Алексия в Орду, в то время как летописи упоминают об одной³⁵⁷. Сравнение редакций «Жития» и анализа В. О. Ключевского позволяет заметить, что в распоряжении Пахомия вряд ли были, кроме перечисленных нами, дополнительные, не дошедшие до нас источники. Следовательно, его «Житие» представляет собой компиляцию, в которой он допускает к тому же ряд неточностей. Тем самым оригинальные известия, приведенные Пахомием, не могут рассматриваться как достаточно надежные. То же самое, очевидно, можно сказать о более поздних редакциях «Жития Алексия», которые скорее можно воспринимать как произведения богословия и литературы, нежели как исторические источники.

О происхождении митрополита Алексия, кроме «Жития», дает сведения духовная грамота великого князя Семена Ивановича, составление которой датируется Л. В. Черепниным мартом – апрелем 1353 года³⁵⁸. «А по отца нашего благословенью, что нам призал жити за-один токмо же и аз вам приказываю своей братьи, жити заодин. А лихих бы есте людей не слушали, и хто иметь вас сваживати, слушали бы есте отца нашего владыки Олексия, тако же старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам»³⁵⁹. Анализируя этот текст, Л. В. Черепнин, а за ним Р. Г. Скрынников приходят к выводу, что род митрополита Алексия принадлежал к старым боярам, на которых опирались московские князья³⁶⁰. Следовательно, так как, по источникам, Алексий был представителем местного боярства, провел всю свою домитро-поличью жизнь главным образом в Москве, его можно считать не только общерусским кандидатом на митрополичью кафедру, но и узкомосковским.

Возникает вопрос: почему митрополит Феогност, представитель Византии и константинопольского патриархата, политика которого была направлена на недопущение выдвижения местных кандидатов в руководители русской церкви, ведущего ее к сепаратизму, все-таки сам выдвигает в свои преемники кандидатуру русского священнослужителя? Можно предполагать, что для византийской церкви это был определенный компромисс, вызванный трезвой оценкой сложившейся ситуации. Ибо продолжалась междоусобная борьба князей за великое княжение, сказывалось сильное давление золотоордынского ига, сама Византия входила в полосу кризиса. Православная церковь традиционно всегда опиралась на светскую власть, а русская церковь в рассматриваемый период все больше видела такую опору в московских князьях. Именно поэтому выдвижение представителя московского боярства явилось логичным шагом политики митрополита Феогноста.

Несомненно, и самим московским князьям в борьбе за великое княжение было важно заручиться поддержкой церкви, и вполне естественна их заинтересованность в местном митрополите. Они вряд ли бы уже согласились на кандидатуру митрополита из греков, что, конечно, не мог не учитывать митрополит Феогност. Наконец, как мы видели, митрополит Феогност стремился не отклоняться от канонических предписаний. В двадцать восьмом каноне четвертого Вселенского собора, который требовал назначения митрополитов для иноплеменных народов из греков, предполагалось, что местные священнослужители не могли быть достаточно подготовлены для этой роли.

Но «Житие Алексия» и его поставная грамота отмечают высокую компетентность будущего митрополита, знание им церковных правил. Возможно, это обстоятельство могло стать важным доводом для митрополита Феогноста при выдвижении своего наместника.

Великий князь Семен Иванович и митрополит Феогност не увидели реализации своего замысла. В 1354 году русские послы, возвратившиеся из Царь-града с приглашением патриарху Алексию идти на по-ставление, уже не застали в живых ни великого князя, ни митрополита³⁶¹.

Таким образом, митрополит Феогност своей политической и церковной деятельностью занял особое место во взаимоотношениях со светской властью Руси. С одной стороны, как представитель Византии, грек по происхождению, он строго соблюдал канонические законы, отстаивая целостность русской митрополии, обозревал ее земли, посещая (очевидно, для отчетов) Константинополь, осуществлял функции как исполнительные, так и судебные. С другой – митрополит Феогност принимал активное участие во внутренней политике Руси и, ища поддержки, пошел на союз с великими князьями. И на данном этапе союз митрополита Феогноста и великих князей был союзом равных партнеров, союзом двух поддерживающих друг друга политических сил.

Первые годы пребывания митрополита Алексия на кафедре были осложнены его противоборством с литовским митрополитом Романом. Ранее уже анализировалось отношение к этому конфликту Византии и Литвы, теперь же остановимся на ином аспекте проблемы, а именно: как конфликт соотносился с борьбой за главенство на Руси между Московским и Тверским княжествами. Но прежде чем обратиться непосредственно к «делу митрополита Романа», рассмотрим кратко взаимоотношения московских и тверских князей в 50-е годы XIV века и степень участия в них митрополита Алексия.

Еще в начале XIV века сыновья тверского князя Михаила Ярославича разделились на две противостоящие друг другу группы. Князь Александр Михайлович пошел на союз с Литвой и проводил антимосковскую и антитатарскую политику. Его младшие братья, князья Константин Михайлович и Василий Михайлович, вошли в союз с князем Московским. В 1329 году они приняли участие в походе великого князя Ивана Даниловича на Псков, князем которого стал Александр Михайлович.

В 1349 году литовский князь Ольгерд прислал в Москву к митрополиту Феогносту послов, прося «свести» его с дочерью князя Александра Михайловича Ульяной³⁶². Хотя князь Александр Михайлович уже погиб, литовский князь продолжал делать ставку именно на эту ветвь тверских князей. Как ясно из источника, ни митрополит Феогност, ни великий князь Семен Иванович не препятствовали этому браку. Такую позицию можно объяснить, с одной стороны, тем, что с литовским князем Ольгердом недавно был заключен мир, и отказ от благословения его брака с княжной Ульяной шел бы в противоречие с мирным периодом в их отношениях. С другой стороны, вероятно, Москва полагала, что со смертью князя Александра Михайловича тверская оппозиция уже не представляла какой-либо опасности.

Однако и другая ветвь тверских князей решила укрепить свои позиции династическим браком. Через год, в 1350 году, князь Василий Михайлович женил своего сына, князя Михаила Васильевича, на дочке великого князя Семена Ивановича³⁶³. Оценивая действия князя Василия Михайловича, В. С. Борзаковский считает, что он женитьбой сына прокладывал дорогу к великому тверскому княжению, так как в это время велиний князь Семен Иванович имел влияние на решения Орды³⁶⁴. А. В. Экземплярский добавляет, что князь Василий Михайлович стремился этим браком противопоставить своего нового родственника новому родственнику потомков князя Александра Михайловича³⁶⁵. А. Е. Пресняков, как бы подводя итоги рассуждениям историков, справедливо замечает, что осуществленные брачные союзы усилили размежевание между тверскими князьями³⁶⁶. С этим действительно можно согласиться, ибо стремления обоих сторон были направлены на усиление своих группировок, а отнюдь не на поиск компромисса.

В 50-е годы XIV века у князя Василия Михайловича, получившего к тому времени ярлык на великое тверское княжение, появился новый противник из рода Александровичей: на политическую сцену вышел сын князя Александра Михайловича – князь Всеволод. О вовлеченности в конфликт тверских князей московского князя и церковных иерархов Рогожский летописец сообщает нам уже под 1357 годом. Князь Всеволод, недовольный тем, что его дядя (князь Василий Михайлович) постоянно собирает на его землях дань, решил обратиться к третейскому судье – митрополиту Алексию. «Князь Всеволод езьдил к митрополиту Олексию в Володимер с жалобами на дядю на своего на князя на Василья о своих обидах, что ся ему оучинило от него черес докончание»³⁶⁷. Далее летописец довольно туманно говорит о результатах этого суда: «А князь Василий возма любовь со князем с Ываном по митропо-личю слову. Тако же и приехал к нему и владыка Федор и, быв оу митрополита, не возма любьви опять поехаша во Тферь»³⁶⁸. Однако из текста можно увидеть, что третейский суд вообще не состоялся. С князем Василием великий князь Иван Иванович с благословения митрополита Алексия заключил договор, и этим, естественно, поддержал притязания тверского князя. Данный инцидент явился первым свидетельством летописи о солидарности нового митрополита с действиями московского великого князя. Причем митрополит Алексий не был лишь пассивным свидетелем в составлении договора. О его промосковской политике говорит тот факт, что приехавшему в Москву тверскому епископу Федору он выразил недовольство. Недовольство это, видимо, было вызвано недостаточной поддержкой иерархом союзника великого князя.

Весной 1358 года в Орде произошла смена ханов. Хан Джанибек был убит своим сыном Бердибеком, который и занял престол. Этот год принято считать началом долгих смут в Орде³⁶⁹. К новому хану поехали великий князь Иван Иванович и тверской князь Василий Михайлович, которые получили соответственно подтверждения на великое владимирское и великое тверское княжение³⁷⁰. В том же 1358 году в Орде побывал князь Всеволод Александрович. Хан Бердибек выдал князя его дяде, от которого Александрович и претерпел «томление велико и бояром и слоугам»³⁷¹. Как видим, со сменой ханов отношение Орды к Александровичам не изменилось. В Орде по-прежнему руководствовались правилом: поддерживать слабых князей, а ветвь Александровичей ордынский хан не без основания считал сильной и противодействующей его власти. Таким образом, в конфликт между двумя ветвями тверских князей были вовлечены не только великий князь, митрополит, Литва, но и Орда.

Замок в Каунасе. XIV в.

Святитель Алексий, митрополит Московский. Икона. 1580-е гг. (Москва, Государственная Третьяковская галерея)

Симон Ушаков. Преподобный Сергий Радонежский. Икона. 1669 (Москва, Государственная Третьяковская галерея)

Духовная грамота великого князя Семена Ивановича. 1340 (Москва, Государственный Исторический музей)

Оклад Евангелия великого князя Семена Ивановича

Благовещение. Икона. Конец XIV в. (Москва, Государственная Третьяковская галерея)

Новгород. Церковь Спаса Преображения на Ильине. 1374

Феофан Грек. Пантократор. Фреска в церкви Спаса Преображения на Ильине в Новгороде. 1378

Феофан Грек. Фрагмент фрески в церкви Спаса Преображения на Ильине в Новгороде. 1378

Феофан Грек. Троица. Фрагмент фрески в церкви Спаса Преображения на Ильине в Новгороде. 1378

Феофан Грек. Серафим. Фрагмент росписи в церкви Спаса Преображения на Ильине в Новгороде. 1378

Новгород. Церковь Федора Стратилата на Ручью. 1360–1361

Круглая накладка с изображением святого. Новгород. XIV в.

Новгород. Церковь Спаса Преображения на Ковалеве. XIV в.

Двухсторонняя иконка с изображением святых Георгия и Василия. Новгород. XIV в.

Изборская крепость. XIV в.

Междоусобная борьба тверских князей тесно переплелась с «делом Романа». Митрополита Романа поддерживал князь Ольгерд, ибо, как мы уже говорили, Литва была заинтересована в создании самостоятельной литовской митрополии. В то же время Рогожский летописец называет митрополита Романа сыном тверского боярина³⁷². И раз Роман был ставленником Литвы, можно предположить, что он был из рода сторонников Александровичей. Тем самым митрополит Роман может рассматриваться как связующее звено между Литвой и тверскими князьями Александровичами.

В 1355 году, сразу же после своего поставления в Константинополе на литовскую митрополию, Роман отправил сборщиков дани в Тверь. Там его посланцы столкнулись с людьми митрополита Алексия, прибывшими в Тверь с той же целью. Согласно Рогожскому летописцу, от этого противоборства пострадала, прежде всего, церковь в Твери, с которой дважды собрали подати: «...священьскому чину тягость бяшет везде»³⁷³. В. С. Борзаковский объясняет то, что оба митрополита для побора избрали именно Тверь, ее географическим положением. Она находилась как раз между Москвой и Литвой и поэтому стала ареной борьбы за сферы влияния³⁷⁴.

Принимая во внимание мнение В. С. Борзаковско-го, отметим также, что эти действия явились частью политики князя Ольгерда, пытавшегося распространить свое влияние на все православные земли. И митрополит Роман оказался весьма удобным проводником подобного курса. А коль скоро Роман был выходцем из тверских земель и некоторые тверские князья находились в союзе с князем Ольгердом, то он считал допустимым иметь притязания на тверскую епархию. Хотя, с точки зрения канонических правил, действия литовского митрополита были юридически необоснованны³⁷⁵.

Зимой 1359 года митрополит Алексий после суда с митрополитом Романом отправился в Киев³⁷⁶. Рогожский летописец указывает, что до Коломны Алексия сопровождал тверской епископ Федор, который попросил освободить его от владычества. О причинах просьбы летопись говорит крайне лаконично: «...владыка же Федор того ради нестроения невосхотешет владычества»³⁷⁷. Это сообщение летописца указывает, что конфронтация между тверскими князьями продолжалась и тверской епископ предпочел выйти из игры. Он не сумел примирить противоборствующих и выработать решение, устраивающее обе стороны. Интересен факт, что митрополит Алексий не принял отставку епископа. Видимо, Федор, занимающий тверскую епископию, по какой-то причине был ему выгоден.

Время для путешествия в Киев митрополита Алексия оказалось неудачным. Летом того же 1359 года вслед за митрополитом выехал в Литву только что освободившийся из дядиного плена Всеволод Александрович³⁷⁸. Если довериться соборному определению патриарха Нила, то во время этой поездки митрополит Алексий был пленен литовским князем Ольгердом. «Так однажды, изымав его обманом в то время, когда он обозревал Малую Русь и подчиненных его власти христиан, заключил его под стражу, отнял у него многоценную утварь, полонил его спутников, может быть и убил бы его, если бы он при содействии некоторых не ушел тайно и таким образом не избежал опасности»³⁷⁹. В связи с этим эпизодом возникает ряд вопросов. Зачем в такой неблагоприятной обстановке митрополит Алексий поехал в Киев и почему князь Ольгерд рискнул захватить священнослужителя столь высокого ранга? Очевидно, поездка митрополита Алексия была обусловлена решением суда в Константинополе, подтвердившего его права на Киев. Поэтому и естественно, что своей поездкой он хотел реализовать данные ему Константинополем права. С другой стороны, как мы знаем из более поздних писем патриарха, Алексий получил это право с условием- регулярно посещать западные земли. Вероятно, митрополит Алексий не предполагал, что князь Всеволод сумеет так быстро освободиться и сможет начать интриги против него. Тем самым устанавливается связь между освобождением князя Всеволода Александровича, его приездом в Литву и пленением митрополита Алексия. В действиях же князя Ольгерда, кроме мести за своего родственника, был и политический расчет. Этим он и воздействовал на князей Ивана Ивановича и Василия Михайловича, и подчеркивал, что признает лишь митрополита Романа.

Под 1360 годом в Рогожском летописце значится: «Князь Всеволод тогды же из Литвы приехав, взял мир со братьею, а князь Василей трети их очины отьстоу-пился и разделишася волостьми»³⁸⁰. То есть из текста видно, что по возвращении князя Всеволода из Литвы в Тверь его дядя пошел на серьезные уступки. А. В. Экземплярский, а за ним В. А. Кучкин объясняют уступчивость князя Василия смертью его главного союзника – великого князя Ивана Ивановича³⁸¹.

Действительно, смерть великого князя Ивана Ивановича в 1359 году не только лишила Московское княжество ярлыка на великое княжение, но и оставила промосковскую ветвь тверских князей без опоры. В связи с этим обстоятельством стоит поставить вопрос: а как указанные изменения в политических силах отразились на позиции церкви в Тверском княжестве? Под 7 декабря 1360 года в Рогожском летописце сообщается: «Бышет болезнь тяжька главная боголюби-вомоу владыце Федору Тьферьскомоу» – и тут же, уже под 14 декабря: «...владыка оставль епископию свою от святаго Спаса с двора пойде в Отрочий монастырь к святей Богородици»³⁸². Можно соотнести это сообщение летописи с изменившейся ситуацией в Тверском княжестве. Возникновение внезапной и кратковременной болезни епископа Федора сразу после победы Александровичей дает основание считать эту болезнь скорее дипломатической. Поэтому следует согласиться с А. Е. Пресняковым, который предполагал, что епископ Федор.подчинялся митрополиту Алексию и был союзником великого князя³⁸³.

Эту версию подтверждает и уникальное известие Никоновской летописи под 1360 годом: «А Роман митрополит прииде во Тферь напрасньством и безстудст-вом не обослався ни по любви с пресвященным Алексием митрополитом, и не бысть ему ничто же по его воли и мысли, и не видися с ним Феодор епископ Твер-ский, ни чести ему коея даде. Он же мало время пробыв во властех Тверских потребное приемля от князей, и от бояр Тверских». А князь Всеволод «многу сотвори честь и дары даде Роману митрополиту, и паки повеле его проводити в Литву с честию»³⁸⁴.

А. Н. Насонов считает известие Никоновской летописи восходящим к Тверскому великокняжескому своду³⁸⁵. Б. М. Клосс же предполагает, что подобные сюжеты о церковных иерархах взяты из митрополичьих архивов³⁸⁶. Если источник данного свидетельства может вызывать различные гипотезы, то сам факт, изложенный в нем, видимо, имел место, а не был вымыслом летописца. В пользу этого утверждения говорят и сведения Никоновской летописи, касающиеся XIV века. Летописец мог расширить какое-либо сообщение, расставить в нем свои акценты, но не прибегал к откровенным фантазиям.

П. П. Соколов не видит в этом тексте доказательства тому, что митрополит Роман хотел захватить тверскую епархию³⁸⁷. Но можно заметить: Роман прибыл туда не как частное лицо, а как митрополит и князь Всеволод признал его именно в этом сане. Естественно, в ситуации, когда Тверь оказалась под влиянием князя Всеволода и митрополита Романа, епископ Федор не мог оставаться на кафедре. В связи с этим вполне правдоподобна догадка Э. Клюге, что Роман выступал посредником между князем Ольгердом и князем Всеволодом³⁸⁸. Тем самым миссия литовского митрополита была далеко не чисто церковной.

Приведенные факты свидетельствуют о дальнейшем обострении конфликта между Москвой и Тверью и между митрополитами Алексием и Романом. Параллельно с конфронтацией князей усиливалась конфронтация церковных иерархов. Однако зимой 1362 года митрополит Роман неожиданно скончался в Литве³⁸⁹. Противники Москвы лишились своего митрополита-ставленника и временно ослабили давление.

Далее об отношениях митрополита Алексия с Тверью и Литвой в начале 60-х годов XIV века, после смерти митрополита Романа, в Рогожском летописце имеются следующие сведения. В середине 1363 года митрополит Алексий ездил в Литву. Вместе с ним отправилась туда княгиня Настасья, вдова князя Александра Михайловича. Цель этой поездки выясняется позже, когда летописец за 1364 год сообщает, что княгиня, которая вернулась из своего путешествия позже митрополита, привезла крестить в Тверь свою внучку, дочь Ольгерда, и для церемонии крестин митрополит Алексий снова ездил в Тверь³⁹⁰. Ясно, что если бы был жив митрополит Роман, то подобную миссию возложили бы на него.

Это свидетельствует о некотором разряжении обстановки. И факт появления митрополита Алексия в Твери говорит о том, что контакты Москвы с Тверью и Литвой начали налаживаться. Учитывая малолетство князя Дмитрия, приезд в Тверь митрополита Алексия следует рассматривать не только как принятие тверской паствой киевского митрополита, но и как определенный шаг примирения Москвы с Тверью и Литвой.

Как видно из изложенного, церковный конфликт двух митрополитов имел ярко выраженный политический характер. Он отражал борьбу между Тверью и Москвой за приоритет других княжеств. Источники показывают, что митрополит Роман представлял интересы Литвы и ее тверских союзников Александровичей, а митрополит Алексий и епископ Федор разделяли позиции великих князей – московского, Ивана Ивановича, и тверского, Василия Михайловича.

Однако борьба между митрополитами была также борьбой их личных амбиций. Они активно подчеркивали свой приоритет на Руси, пытались расширить или отстоять границы подчиненных им митрополий. Значимость в этой борьбе личностей митрополитов лишний раз подтверждает и то, что после смерти митрополита Романа сразу же ослабла острота конфликта.

Теперь обратимся к изложению событий, повлекших за собой изменения положения митрополита Алексия на рубеже 1350-х и 1360-х годов. Эти изменения были, в первую очередь, связаны со смертью великого князя Ивана Ивановича. В соборном определении патриарха Нила 1380 года говорится следующее: «Спустя немного времени скончался великий князь московский и всея Руси [Иоанн], который перед своей смер-тию не только оставил на попечение тому митрополиту [Алексию] своего сына, нынешняго великаго князя всея Руси Димитрия, но и поручил управление и охрану всего княжества, не доверяя никому другому в виду множества врагов – внешних, готовых к нападению со всех сторон, и внутренних, которые завидовали его власти и искали удобнаго времени захватить ее»³⁹¹.

В соборном определении патриарха Антония в 1389 году также идет речь о рассматриваемой ситуации: «Когда же великий князь московский Иоанн, умирая, возложил на него попечение, заботу и промышление о своем сыне Димитрии, то он весь предался этому делу и презрел божественные законы и постановления, приняв на себя вместо пасения и поучения христиан, мирское начальствование, вследствие чего, призванный учить миру и согласию, увлекся в войны, брани и раздоры»³⁹². Документы по-разному относятся к факту возложения на себя митрополитом Алексием функций светской власти, но оба они, что особенно значимо, Дают одинаковое указание на время, когда это произошло. Поэтому, рассматривая данный сюжет, Макарий, а за ним Е. Е. Голубинский и П. П. Соколов³⁹³ правомерно констатировали, что именно после смерти великого князя Ивана Ивановича митрополит Алексий стал государственным деятелем.

Действительно, Алексий оказался обладателем беспрецедентной для русского митрополита властью. Вернувшись в 1360 году из Киева, он сделался при малолетнем князе Дмитрии фактическим главой государства.

Чем же было вызвано это уникальное соединение светской и духовной власти в одном лице? Прежде всего, государственные функции митрополита Алексия возникли вследствие династического кризиса в московском княжеском доме. Все шесть сыновей великого князя Семена Ивановича умерли. Его брат, великий князь Иван Иванович, после смерти оставил после себя двух малолетних детей – Дмитрия и Ивана, причем старшему -'Дмитрию, родившемуся в 1350 году, исполнилось всего девять лет³⁹⁴. Из их племянников по мужской линии князь Владимир Андреевич Серпуховской, который, впрочем, юридически не мог претендовать на великое княжение, находился также в малолетнем возрасте. Кроме того, как уже говорилось, митрополит Алексий был выходцем из бояр, тем самым представлял интересы знати, поддерживающей московских князей.

Теперь имеет смысл рассмотреть сам момент возложения на митрополита Алексия государственных обязанностей. Исследуя этот вопрос, Р. Г. Скрынников сравнил соборные определения константинопольских патриархов с духовным завещанием великого князя Ивана Ивановича и не нашел в последнем подтверждения фактов, приводимых византийцами. Сравнивая же завещания великих князей – Семена Ивановича и Ивана Ивановича, исследователь обратил внимание на следующее. Если великий князь Семен Иванович призывает членов своей семьи слушаться Алексия, тогда еще только владимирского епископа, то в завещании великого князя Ивана Ивановича о митрополите Алексии вообще не упоминается. Р. Г. Скрынников объясняет это тем, что в момент смерти великого князя митрополит Алексий находился в Киеве, где был задержан литовцами. В связи с данным анализом Р. Г. Скрынников считает версию о передаче умирающим великим князем Иваном Ивановичем власти митрополиту Алексию мифом³⁹⁵. Опираясь на мнение исследователя, можно предположить, что приход митрополита Алексия к управлению государством не был заранее подготовлен, а явился результатом создавшейся конкретной политической ситуации. Сам же механизм принятия властных полномочий митрополитом нам остается неизвестен. Можно лишь догадываться, была ли это инициатива самого митрополита, следствие активности боярства либо же их совместные действия.

Но можно попытаться ответить на другой вопрос: оказалась ли вся полнота власти у митрополита Алексия сразу же или он ее усиливал постепенно? Проанализируем под этим углом зрения начальный этап государственной деятельности митрополита Алексия.

Итак, в 1360 году, после двухлетнего пребывания в западных землях русской митрополии, митрополит Алексий возвратился в Москву³⁹⁶. В то время в Орде умер хан Бердибек. Его преемником стал хан Кульпа, который, в свою очередь, через пять месяцев был убит севшим на ханский престол Наурузом³⁹⁷. Данные события А. Н. Насонов определил как первые симптомы начавшегося распада Орды³⁹⁸. В этой неспокойной обстановке к хану Наурузу поехали русские князья, в том числе малолетний московский князь Дмитрий Иванович. Наиболее подробно о его пребывании в Орде говорится в Рогожском летописце: «К немоу же первое прииде князя великого сын Ивана Ивановича Дмитреи и вси князи Русьстии и виде царь князя Дмитрея Ивановича оуна соуща и млада возрастом и наела на князя Андрея Костынянтиновича, дая емоу княжание великое, 15 тем, он же не яся, но состоупися брату своему меньшему князю Дмитрею»³⁹⁹. То есть ярлык не достался московскому князю из-за его малолетства. Далее, по выписке Н. М. Карамзина из Троицкой летописи мы узнаем, что хан стал предлагать ярлык суздальско-нижегородским князьям, сначала – старшему брату Андрею Константиновичу Нижегородскому, а после его отказа – суздальскому князю Дмитрию Константиновичу. Последний дал согласие и получил ярлык «не по отчине, ни по дедине»⁴⁰⁰. Я. С. Лурье обратил внимание на последние слова летописца как на еще один штрих, подтверждающий явный промосковский характер Троицкой летописи⁴⁰¹. Кроме того, текст можно понять еще как фиксацию того факта, что суздальские князья, в отличие от московских, ни разу не имели ярлыка на великое княжение.

В 1360 году в Орде снова сменился хан. Весной некий Кидырь убил хана Науруза и сам сел на престол. Летописец сообщает, что в 1361 году у нового хана побывал московский князь Дмитрий Иванович. Из текста неясно, каков был результат поездки, скорее всего, она оказалась безрезультатной, так же как и для Константиновичей. Но, в отличие от московского князя, они прибыли в Орду позже и оказались свидетелями разгоревшейся с новой силой золотоордынской междоусобицы. Хан Кидырь был убит, и в Орде появилось сразу несколько властителей, самыми могущественными из которых были Абдаллах, заручившийся поддержкой темника Мамая и захвативший территорию к западу от Средней Азии, и брат Кидыря Амурат, который «сел» в городе Сарае⁴⁰².

В 1362 году, как сообщает летописец, князья Дмитрий Иванович и Дмитрий Константинович «сперся о великом княжении». Так как самим в Орду было ехать опасно, они отправили кличеев (посланников) к хану Амурату. Но на этот раз ярлык получил князь Дмитрий Иванович. После этого новый великий князь вместе со своим братом Иваном и с серпуховским князем Владимиром Андреевичем совершил поход в Пере-яславль, где правил суздальский князь. Московское правительство решило фактически подтвердить право на великое княжение и заставить соперника навсегда отказаться от былых притязаний. Князь Дмитрий Константинович вынужден был бежать из Переяславля во Владимир, а затем в Суздаль.

В 1363 году пришел ярлык на великое княжение князю Дмитрию Ивановичу и от второго ордынского хана Абдаллаха. Но, очевидно узнав, что князь получил ярлык от соперника, хан Амурат поменял свое решение и послал ярлык на великое княжение князю Дмитрию Константиновичу. С этим ярлыком суздальский князь явился утверждать права во Владимир.

Однако немилость хана Амурата к московскому князю была недолгой. Князь Дмитрий через ханского посла опять получает подтверждение на великое княжение и снова собирает войско против князя Дмитрия Константиновича. Ситуация повторяется: не имея достаточно сил для противоборства, князь отступает в Суздаль. На этот раз удар был нацелен и по союзникам суздальского князя: были разгромлены князья Ростовский и Галицкий⁴⁰³.

Эти события показывают, что Москва вновь начала проводить твердую наступательную политику, которая резко контрастировала с предшествующим пассивным правлением великого князя Ивана Ивановича и замешательством Москвы после его смерти. Возникшим временным бездействием воспользовались и князья Александровичи, укрепившие свою власть в Твери, и суздальский князь Дмитрий Константинович, сумевший получить ярлык на великое княжение. Но в 1361 году, как видно из летописи, положение меняется: политика Москвы приобретает черты былой активности времен правления великих князей Ивана Даниловича и Семена Ивановича.

В том же 1363 году Рогожский летописец сообщает, что после поражения, нанесенного Москвой, Константин Дмитриевич Суздальский вместе с матерью Еленой и суздальско-нижегородским епископом Алексием отправился в Нижний, но «брат же его молодший князь Борис не сътупися ему княжениа, он же пакы возврати-ся въсвояси и отьеха в Суждаль»⁴⁰⁴. Видимо, потерпев неудачу в получении ярлыка на великое княжение, Дмитрий Константинович решил попытаться объединить под своим началом Суздальское и Нижегородское княжества.

О политической ситуации в это время в Нижнем Новгороде нам известно следующее. В выписке Н. М. Карамзина из Троицкой летописи под 1365 годом значится: «Преставися Князь Андреи Констянти-нович в Чернцех и в Схиме»⁴⁰⁵. Схиму – самый суровый постриг – принимали перед смертью многие князья. Однако указание, что князь Андрей Константинович был «чернецом», говорит о пострижении в монахи не на смертном одре, а раньше. Приведенное же сообщение о том, что в Нижнем Новгороде в 1363 году правил уже князь Борис Константинович, ясно указывает: князь Андрей Константинович отошел от власти не позже 1363 года⁴⁰⁶. У князя Андрея Константиновича детей не осталось, и образование выморочного княжества естественно повлекло за собой борьбу за него младших братьев.

Далее, в Рогожском летописце под тем же 1363 годом говорится: «Toe же осени приехаша в Новъгород Нижний от митрополита Алексея архимандрит Павел да игумен Герасим, зовучи князя Бориса на Москву, он же не поеха, они же церкви затвориша»⁴⁰⁷. Эта фраза вызывает ряд вопросов. Например, почему на Нижний Новгород и на его князя Бориса обрушилось такое суровое наказание? Думается, это свидетельствует о возникновении союза между московским правительством и князем Дмитрием Константиновичем. После изгнания суздальского князя из Владимира в Рогожском летописце читается фраза: «И взяша мир межи собою»⁴⁰⁸. Именно этот «мир» можно вполне рассматривать и как начало длительного союза. Условия его выясняются из событий 1364 года. Рогожский летописец указывает, что суздальский князь отказался от ярлыка на великое княжение, взамен попросив князя Дмитрия помочь вытеснить из Нижнего Новгорода князя Бориса. То есть «мир» между князьями в 1363 году был заключен на следующих условиях: князь Дмитрий Суздальский не претендует на великое княжение, а московский князь обеспечивает его политической и военной поддержкой⁴⁰⁹.

Другой вопрос, возникающий в связи с наложением епитимьи на Нижний Новгород: почему выполнение союзных обязательств начиналось именно с церковной акции? Следует заметить, митрополит Алексий после приезда из Киева впервые упоминается именно в связи с этой акцией, причем упоминается как ее инициатор. Он, подобно митрополиту Феогносту, идет на такую чрезвычайную меру, как проклятие целого города, и мера эта была вызвана политическими мотивами. Кроме того, митрополит Алексий выступает как регент малолетнего Дмитрия. Вызвать к себе других князей имел право только великий князь.

Наложение епитимьи на Нижний Новгород возымело действие: князь Борис, правда, не поехал в Москву сам, но отправил туда своих бояр. Однако послы до места не добрались. Сын суздальского князя – князь Василий захватил их в плен⁴¹⁰. В. А. Кучкин считает, что митрополит Алексий вызвал князя Бориса для заключения союза. И возникновению союза решил помешать суздальский князь⁴¹¹. Но возможна и иная трактовка данных событий.

Князь Борис был женат (с 1354 года) на дочери князя Ольгерда и, таким образом, являлся родственником враждебного московским князьям литовского правителя. А заключение брака в то время определялось политической ориентацией. И не случайно в 1371 году, в разгар московско-тверской войны, литовский князь пишет патриарху Филофею письмо, в котором просит поставить на землю союзных ему князей иного митрополита – вместо настроенного промосковски Алексия. «Дай нам другого митрополита на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль, Нижний Новгород»⁴¹². Из текста становится ясно и то, что литовский князь следовал не только своим союзническим обязательствам, но и родственным связям, видимо считая Нижний законной вотчиной князя Бориса. Таким образом, союз Москвы с Нижним Новгородом был бы затруднителен именно в силу родственных связей князя Бориса с противником митрополита – литовским князем. И просьба князя Дмитрия Константиновича о поддержке его в борьбе с князем Борисом нашла такой отклик московского правительства еще и потому, что это явилось новым способом оказания давления на князя Ольгерда. Скорее всего, митрополит Алексий и вызвал князя Бориса в Москву с целью выманить его из города и помочь суздальским князьям захватить князя. Если бы Борис поехал, его постигла бы участь бояр.

В Рогожском летописце под 1364 годом значится: князю Дмитрию Константиновичу его сын, князь Василий, привез из Орды от нового хана Азиза ярлык на великое княжение. Его сопровождал ханский посол по имени Урусманды. Суздальский князь, как уже упоминалось выше, отказался от ярлыка в пользу князя Дмитрия Ивановича, но за это потребовал более действенных мер по отношению к князю Борису⁴¹³. Как же отреагировала на это Москва? Во-первых, в Новгородской IV и Софийской I летописях, одним из протографов которых, видимо, являлся Суздальский свод⁴¹⁴, есть известие, что митрополит Алексий лишил суздальского епископа нижегородских земель⁴¹⁵, то есть оставил захваченные владения князя Бориса вообще без пастырского надзора. Вряд ли эта акция выражала недовольство митрополита суздальским епископом. Ведь, как мы помним, в 1363 году епископа Суздальского не пустили в Нижний Новгород вместе с Дмитрием Константиновичем. Следовательно, епископ не был союзником князя Бориса. Во-вторых, Москва направила князю Борису послов с требованием уйти из Нижнего Новгорода, а суздальскому князю было дано войско для похода на город.

С этой ратью князь Дмитрий Константинович дошел до села Бережца (левый берег Оки, выше устья реки Клязьмы). Там его встретил непослушный князь. Видя, что с такими силами не справиться, он отказался от Нижнего Новгорода и отъехал в свою вотчину Городец⁴¹⁶.

О роли митрополита в суздальско-нижегородском конфликте можно судить еще по одному источнику, открытому К. Невоструевым, – посланию Алексия в Нижний Новгород⁴¹⁷. Особенно показательны следующие строки: «Видите, дети, каковыи мятеж востал во время се чего ради Нам всем та бываить нашего за неоуправлента к бви». И далее, зачем, собственно, и писалось послание: «Се же пищю не единем игуменом, но и к ересм, но и княземь, и боцромь»⁴¹⁸. Несомненно, под «мятежом» в послании понимается самовольный захват князем Борисом Нижнего Новгорода. Стремясь повлиять на ситуацию, митрополит Алексий выступает как государственный правитель, искусно маскируя под церковной фразеологией вполне светские цели.

Возникший союз между князьями Дмитрием Ивановичем и Дмитрием Константиновичем был закреплен браком между московским князем и дочерью суздальского князя Евдокией⁴¹⁹. Г. В. Абрамович обратил внимание, что летопись не дает указаний на присутствие на свадьбе митрополита. Это дало ученому повод высказать предположение о неодобрении митрополитом Алексием брака⁴²⁰. Но нам кажется это не столь очевидным, так как изложенные события показывают его всяческое содействие сближению московского и суздальского князей, и заключенный брак как раз вписывался в эту политику.

Итак, отвечая на, вопрос о том, как скоро обрел митрополит Алексий полноту власти, можно заметить следующее: если при смерти князя Ивана Ивановича митрополита вообще не было в Москве и политика Московского государства была нерешительна, то с 1361 года, то есть с момента возвращения митрополита Алексия в Москву, эта политика вновь обретает былую твердость. Очевидно, с этого времени роль митрополита Алексия начинает возрастать. И уже в 1363 году летопись выводит митрополита на политическую арену в качестве организатора великокняжеской политики. Именно эпизод с изгнанием князя Бориса из Нижнего Новгорода показывает нам: митрополит Алексий получает значительную светскую власть. Поэтому можно утверждать, что нити власти митрополит Алексий собирал постепенно. И постепенно он выходил на политическую арену в качестве правителя при малолетнем великом князе Дмитрии.

Из изложенного видно, что отношения митрополита Алексия с великими князьями качественно изменились. Так, во времена великого княжения Ивана Ивановича митрополит известен по источникам лишь как иерарх, занятый церковными делами. И хотя его деиствия имели политическую подоплеку и определялись политической ориентацией на великого князя, все они не выходили за рамки церковной юрисдикции. С начала же 60-х годов XIV века митрополит Алексий отдает приоритет делам светским. Его деятельность носит политический характер и осуществляется с помощью церковных средств.

Анализ первого десятилетия пребывания на кафедре митрополита Алексия позволяет также увидеть различия в политике двух митрополитов – Алексия и его предшественника Феогноста. Митрополит Феогност выступал как представитель Византии и, несмотря на совместные действия с великими князьями, как было показано, всегда учитывал интересы византийской церкви. Митрополит же Алексий, в силу своих прочных связей с московским боярством, особенно после 1360 года, начал ставить на первое место интересы московского княжеского дома. И этот выбор приоритетов неизбежно привел его к отдалению от Константинополя.

Русский митрополит – военный стратег

Разразившуюся во второй половине 1360-х годов московско-тверскую войну можно считать одним из важнейших эпизодов русской истории XIV века. Несомненно, она была определенным этапом в становлении русской государственности и, как всякая война, являлась не только цепью военных сражений, но и борьбой политической, дипломатической, идеологической. Поэтому при изучении развернувшихся событий чрезвычайно значимо определить в них роль митрополита Алексия, который, в силу своего статуса и политических пристрастий, не мог находиться в стороне от происходящего.

Стоит согласиться с Л. В. Черепниным, датирующим начало московско-тверской войны 1367 годом⁴²¹, под которым в Рогожском летописце появляется следующая запись: «Того же лета на Москве почали ста-вити город камен надеяся на свою на великую силу, князи русьскыи начаша приводити в свою волю, а который почал неповиноватися их воле, на тых почали посягати злобою»⁴²². Летописец, естественно, имел в виду притязания великого московского князя на права великих тверских князей, а точнее – на Александровичей. Ведь они были традиционными противниками усиления Москвы. Обратив в союзника своего главного конкурента, суздальского князя Дмитрия Константиновича, Москва стала утверждать права, данные ей ханским ярлыком, на другие области Руси и в первую очередь на сильное и независимое Тверское княжество.

Рассмотрим события, послужившие толчком к развязыванию войны.

В начале 60-х годов XIV века на политическую арену выходит младший сын тверского князя Александра Михайловича – Михаил. Первое упоминание о нем как о политическом деятеле встречается под 1362 годом. Тогда князь ездил в Литву, где заключил мир с князем Ольгердом. Далее, в следующем году князь Василий Михайлович собрал рать для похода на князя Михаила Александровича. В чем была причина конфликта, летопись не указывает. Сообщается лишь о том, что до военного столкновения дело не дошло: князья примирились⁴²³. И то и другое известие весьма симптоматично: князь Михаил, с одной стороны, налаживал связи с Литвой, с другой – столкнулся с про-московски настроенными тверскими князьями.

Во второй половине 1364 года на Руси началась эпидемия чумы. От нее осенью 1365 года скончался князь Семен Константинович Дорогобужский. Он умер бездетным, и перед смертью свой выморочный удел завещал не ближайшему родственнику, брату Еремею, а князю Михаилу Александровичу. На его попечительство он также оставил свою жену: «...а отчины своея удел княгиню свою приказал князю великому, Михаилу Александровичи)»⁴²⁴. Рассматривая завещание дорогобужского князя, В. А. Кучкин высказывает правомерную догадку, что причиной такого распоряжения о земле явилась забота о надежной защите переходящих жене князя владений. А наиболее сильным и уважаемым в это время из тверских князей был именно Михаил Александрович⁴²⁵. В данной летописной фразе князь Михаил Александрович впервые назван великим князем Тверским. Значит, уже к этому времени он отобрал у князя Василия Михайловича ярлык на великое княжение. Возможно, что упомянутый инцидент 1363 года мог быть как раз одним из этапов борьбы князей за власть.

Завещание князя Семена Дорогобужского, как и следовало ожидать, вызвало конфликт. Зимой 1366 года Рогожский летописец сообщает о споре между князем Михаилом Александровичем и князьями Василием и Еремеем по поводу Семенова наследства. Далее летописец сообщает: «...по митрополичю приказу владыка Василий судил им о том».

Понятно, истец обращается к Москве, великому княжению, как арбитру во внутритверском споре, будучи уверенным, что Москве выгодно поддержать противников тверского великого князя. Притом отметим, что князья Василий и Еремей обращаются именно к митрополиту с вопросом, который подлежал юрисдикции светской власти. И это, несомненно, свидетельствует о том, что Алексию принадлежали государственные великокняжеские полномочия.

Примечательна и реакция самого митрополита. Он не судит сам, не выступает как светский государь, а делегирует свои права по церковному каналу к владыке Василию. И хотя из предшествующего анализа источников довольно сомнительно, что епископ был полностью послушен воле митрополита, Алексий, вероятно, надеялся на церковную дисциплину, стремясь реализовать светскую власть церковными средствами.

Владыка решил дело в пользу князя Михаила: «...князя великаго Михаила Александровича оправил»⁴²⁶. С точки зрения феодального права, это было верное решение. Духовная грамота ставилась прежде родственных связей, но такое решение явно не устроило ни князей-истцов, ни Москву. Воспользовавшись отъездом князя Михаила Александровича из Твери в Литву, в 1367 году «князь Василей и сын его князь Михаиле и князь Еремей приставом митрополичим позвали на Москву на соуд перед митрополита владыку Василиа, что их судил о чясти о княже о Семенове, и тако на Москве про тот суд владыце Василию бышеть истома и протор велик»⁴²⁷.

П. П. Соколов считал, что жалоба князей относилась не столько к действиям владыки Василия, сколько к его личности⁴²⁸. Но, вероятно, поводом для недовольства епископом явилось еще принятое им решение.

И именно оно заставило проигравших в судебном разбирательстве князей попытаться оказать на него давление. Это недовольство нашло поддержку у митрополита Алексия. Как свидетельствует летописец, для Василия «бышеть истома и протор велик». Видимо, митрополит Алексий, считая, что в данной ситуации одного порицания недостаточно, применил более жесткие действия: содержание владыки какое-то время под стражей.

Напряженность возрастала. Москва дала князьям Василию и Еремею военную силу. Они немедленно вторглись в земли князя Михаила и вскоре осадили Тверь и Городок (ныне город Старица). Появление московских войск на землях Тверского княжества дает основание именно этим событием датировать начало московско-тверской войны (1367)⁴²⁹.

В том же году, по сообщению Рогожского летописца, из Литвы вернулся князь Михаил Александрович, и вернулся не один, а с войском, которое, в свою очередь, дал ему князь Ольгерд. Надо заметить, что пребывание в Литве князя Михаила Александровича предшествовало началу военных действий московских войск. Жесткость московской политики по отношению к Твери заставила его искать себе союзника в лице литовского князя. Скорое наступление противника подтвердило его опасения и вынудило предпринять ответные действия.

Князь Михаил Александрович взял в плен жен князей Еремея и Василия, а также много слуг и бояр⁴³⁰. Опираясь на это известие, можно сделать вывод о том, что союзники Москвы не ожидали столь быстрого отпора великого тверского князя. Его нападение оказалось внезапным, и они даже не смогли уберечь своих близких.

После этого войска князя Михаила Александровича направились к городу Кашину – столице вотчины князя Василия Михайловича. У села Андреевское войско встретили послы князя Василия, прося мира. Посредником переговоров между дядей и племянником являлся посол владыки Василия. Мир был вскоре заключен. Князь Михаил Александрович также примирился с князем Еремеем и с великим князем Дмитрием Ивановичем. Но как только, по условиям договора, князь Еремей получил назад свою жену, он «целование сложив, да поехал на Москву в ряд»⁴³¹.

Это вызвало дальнейшее обострение ситуации. Согласно выписке Н. М. Карамзина из Троицкой летописи, «того же лета [в 1368 году] Князь Великий Дмитрий Иванович Алексей Митрополит зазваша Князя Михаила любовью на Москву, и бысть им суд на третей... Князь же Михаиле тогды сидел на Гавшине дворе...»⁴³². Несомненно, текст содержит осуждение великого князя и митрополита. Однако указание на состоявшийся третейский суд говорит все же о законности их действий. Суд и приговорил тверского князя к заточению. Летописца возмущает другое, – что князя Михаила заманили в Москву на суд обманом. Тем самым критика летописца носит не столько правовой, сколько этический характер.

Рогожский летописец предлагает несколько иную редакцию события. «Князь же великий Михаиле, положа упование на Бога и на крестное целование приехав к ним на Москву и они черес целование яша и да држа-ли выстоме»⁴³³. То есть, по этой версии, никакого судане было, тверского князя просто схватили и бросили в тюрьму. Такую версию происшедшего можно объяснить следующим образом. В роли третейского суда, естественно, выступало великое княжение. Но так как Москва была включена в конфликт и поддерживала одну из сторон, она не могла судить объективно. Поэтому Рогожский летописец и не посчитал это разбирательство за третейский суд.

Теперь стоит рассмотреть степень участия в данном инциденте митрополита Алексия. Учитывая последующую канонизацию митрополита, большинство дореволюционных историков обходило молчанием его сопричастность к вероломству Москвы. Например, Е. Е. Го-лубинский дипломатично говорит, что на этот вопрос ответить вообще невозможно⁴³⁴. Однако источники позволяют нам попытаться его прояснить.

Летопись сообщает нам о чувствах князя Михаила Александровича, когда он уже освободился из плена, следующее: «Князь Михаиле сжалиси велми и о том не-годоваше, и не любо ему бысть, и положи то в измену; и про то имеаше розмирие к великому князю, пачеже на митрополита жаловашеся к немуже веру имел паче всех, яко по истинне святителю»⁴³⁵.

Обратимся к еще одному источнику. Около 1371 года литовский князь Ольгерд послал патриарху Фило-фею жалобу на русского митрополита. В ней говорится: «...шурина моего князя Михаила клятвенно зазвали к себе и митрополит снял с него страх, чтобы ему прийти и уйти по своей воле, но его схватили»⁴³⁶.

Привлекает внимание то, что оба источника одинаково крайне негативно оценивали действия митрополита, видя в нем непосредственного виновника в устроенной тверскому князю ловушке. Как уже говорилось, составитель Троицкой летописи, очевидно, обращался в своей работе к документам патриаршего архива и вполне мог использовать отрывок из письма князя Ольгерда. Митрополиту Киприану, под наблюдением которого составлялся свод, отрывок, наверное, показался весьма привлекательным. Ведь на митрополита Алексия у него были свои, и немалые, обиды.

Если это так, то главным источником оценки исследуемых событий ц в Троицкой летописи, и в письме князя Ольгерда являлась пострадавшая сторона. И хотя, естественно, оценка эта предвзята, ей все же стоит довериться. Вряд ли без серьезных оснований князь Ольгерд и князь Михаил Александрович решились бы так компрометировать митрополита перед патриархом. Поэтому можно сделать вывод, что митрополит Алексий не только активно участвовал, но и в значительной мере был организатором пленения тверского князя.

Теперь попытаемся ответить на вопрос: какова была цель данной акции? Один из первых исследователей истории русской церкви, Платон, считал участие митрополита Алексия в заточении тверского князя проявлением его любви к отечеству, так как обстоятельства требовали усмирения непокорного Александровича⁴³⁷. Последующие дореволюционные историки, занимавшиеся данной проблемой, рассуждали примерно в том же ключе. Однако из рассматриваемых событий вовсе не следует, что князь нарушал какие-либо установленные права. Он лишь отстаивал старые свободы великого тверского княжения. А вот Москва как раз на эти свободы посягала. Иными словами, московское правительство, в руках которого находилось великое княжение, выступало вовсе не за соблюдение правовых норм, а за их пересмотр. Отсюда и попытка арестом князя Михаила Александровича вынудить его передать часть своих законных прав в ведение великого князя.

Но Москва не учла всех обстоятельств. Как резюмировал в изложении исследуемого эпизода Н. М. Карамзин, это был «обман недостойный Правителей мудрых!»⁴³⁸. В город приехал золотоордынский посол Корач, и, боясь осложнений с татарами, московское правительство отпустило князя Михаила Александровича⁴³⁹. Стоит обратить внимание на тот факт, что защита тверского княжения послом свидетельствует об изменении позиции самой Орды. Посол выступает в роли защитника Александровичей. Это довольно показательно. Ведь, как уже упоминалось, традиционная политика Орды была направлена на поддержку слабых против сильных. Вероятно, Орда обнаружила явные симптомы, свидетельствующие об усилении Москвы, и защитила тверского князя.

Отпустив тверского князя, Москва все же отняла у него часть Семеновой вотчины, Городок, и отдала его своему союзнику – князю Еремею. В Городок также был послан великокняжеский наместник⁴⁴⁰. Ясно, что, если бы не вмешательство Орды, Москва потребовала бы от Твери более значительных уступок. Следовательно, замыслы Москвы не смогли полностью реализоваться.

Симеоновская летопись сообщает, что сразу вслед за освобождением тверского князя великий князь Дмитрий Иванович пошел с войском на тверские земли. Так как военные действия становились неизбежны, он решил опередить противника и взять инициативу в свои руки.

Тверской князь, очевидно не имея силы для отпора, опять бежал в Литву к своему родственнику князю Ольгерду. Там «прося помощи себе и оборони, дабы створил месть его вскоре почеже вабячи и зовучи его йти ратью к Москве»⁴⁴¹. Но главным мотивом действий князя Михаила Александровича, по летописи, явилась месть. Князь был настолько оскорблен вероломством Москвы, что даже пошел на привлечение в ходе борьбы литовских войск.

Князь Ольгерд не только дал свое согласие, но и возглавил военную кампанию. Конечно, на его решение повлияло не одно только желание защитить обиженного родственника. Это был также отличный предлог для грабежа и попытки захвата русских земель. Организованный осенью 1368 года литовско-тверской поход на московские земли получил название «первая литовщина».

Таким образом, княжеская усобица переросла в межгосударственный конфликт. В походе, возглавленном князем Ольгердом, участвовали его брат Кейстут, племянник Витовт, другие литовские князья, а также войска смоленского князя. Заточение князя Михаила Александровича имело далеко идущие последствия. Московское правительство и митрополит Алексий не сумели спрогнозировать последствия акции и предположить, что арест князя Михаила Александровича станет поводом нападения Литвы на Русь. Иными словами, пленением тверского князя Москва не только не достигла ожидаемого результата, но и спровоцировала новый виток войны.

По Симеоновской летописи, поход князя Ольгерда для Москвы был полной неожиданностью и великий князь не успел собрать для обороны достаточно войск: «...но ничтоже успеша не поспела бо тогды, никоторая рать из далних мест прийти»⁴⁴². Дореволюционные историки, в принципе, доверяли этому летописному сообщению⁴⁴³. Однако Л. В. Черепнин совершенно справедливо замечает, что о пребывании тверского князя в Литве и возможности привода оттуда войска не могло быть неизвестно Москве. Поэтому летопись, говоря о неожиданности прихода армии противника, вероятно, пытается оправдать нерасторопность русских войск и неумение подготовиться к встрече с неприятелем⁴⁴⁴.

Между тем литовские и тверские войска, опустошая русские земли, направились к Москве. В столкновении с неприятелем погибли князья Семен Стародубский и Константин Оболенский. На реке Тростне был наголову разбит посланный великим князем сторожевой отряд.

После этого объединенное войско подошло к Москве. В летописях значится: «...князь же великий пове-ле около города кремля посад пожещи, примета деля, а сам затворися в граде, и брат его князь Володимир Андреевич, а с ними Алексий митрополит и прочий князи и бояре и вси христиане»⁴⁴⁵. Видимо, оборона столицы княжества была организована хорошо. Князю Оль-герду и тверскому князю, которые уже почти достигли полной победы, город взять не удалось, и они повернули обратно.

Но Москва была вынуждена пойти на серьезные уступки. «Toe же зимы (примерно в конце 1368 года. – Б. К.) Москвичи отступилися опять Городка и весе чясти княжи Семеновы князю великому Михаилу Александровичи), а князя Еремея отпустили с ним в Тферь»⁴⁴⁶. То есть Москва, во-первых, потеряла все свои территориальные завоевания в тверских землях, во-вторых, выдала своего союзника неприятелю.

Изложенные события, очевидно, можно рассматривать и как результат деятельности митрополита Алексия, ибо, как уже отмечалось, митрополит являлся одним из главных инициаторов возникшей войны. С одной стороны, это была явная неудача Москвы: она потеряла все тверские приобретения, допустила врага к стенам города. Но с другой стороны, Москва сумела сдержать напор объединенных усилий враждебной коалиции, вынудила противника отступить и получила возможность, укрепив позиции, приступить к разработке новой политической стратегии.

После похода князя Ольгерда Москве удалось достичь крупного дипломатического успеха. Константинопольский патриарх Филофей прислал на Русь целый пакет грамот (шесть), датированных июнем 1370 года⁴⁴⁷. В них он подтверждал отлучение от церкви митрополитом Алексием тех русских князей, которые встали на сторону князя Ольгерда, а также тех, которые не хотели выступить против Литвы на стороне Москвы. О причинах, побудивших патриарха фактически стать на сторону московского князя, было сказано выше. Здесь же нас интересуют патриаршие грамоты с точки зрения дополнительных сведений о роли митрополита Алексия в московско-тверской войне.

Эти грамоты являются единственным источником, сообщающим о проклятии митрополитом князей – противников великого князя. Митрополит, так же как в случае с князем Борисом, применил церковные санкции в политических целях. К сожалению, дошедшие до нас документы не дают сведений о полном списке проклятых князей. Мы знаем лишь, что это был князь Святослав Смоленский. Его отлучение подтверждалось патриархом в отдельной грамоте⁴⁴⁸. Был проклят также князь Михаил Александрович. Об этом факте упоминается в более поздней грамоте патриарха (1371 год)⁴⁴⁹. Патриарх не называет имен всех проклятых, возможно потому, что и сам их не знал. Сведения о предательстве князей патриарх на данный момент (начало 1370 года), видимо, получил из писем митрополита и великого князя, а они, возможно, намеренно не сообщали конкретных имен. Это давало возможность, после принципиального одобрения патриарха, по мере необходимости, пополнять список отлученных.

Теперь обратим внимание на то, какими представлялись патриарху взаимоотношения великого князя и митрополита. С этой точки зрения наибольший интерес представляет собой грамота патриарха Филофея к великому князю Дмитрию Ивановичу. В ней говорится: «Но всего более люблю твое благородие и молюсь о тебе, как о своем сыне, за твою любовь и дружбу к нашей местности, за искреннюю преданность к святой Божьей церкви, за благорасположение и повиновение к преосвященному митрополиту Киевскому и всея Руси, во Святом Духе возлюбленному брату и служителю нашей мерности: ибо я узнал, что ты уважаешь и любишь его и оказываешь ему всяческое послушание и благопоклонение как он сам писал ко мне». В этом тексте великий князь фактически предстает перед нами как ведомый. Он только почитает и слушается митрополита.

Далее патриарх советует великому князю так поступать и впредь, «ибо настоящий митрополит великий человек». А заключает свое письмо следующими весьма любопытными словами: «Что же касается до других дел, по которым ты обращался ко мне, то, по твоему прошению и желанию, состоялись грамоты нашей мерности и уже с Божьей помощью отправлены туда: ты можешь видеть их и узнать обо всем в точности от митрополита Киевского и всея Руси»⁴⁵⁰. Очевидно, патриарх намекает на свои разосланные грамоты, подтверждающие законность наложенного на князей проклятия. И здесь еще более явственно подчеркивается значимость митрополита в политических делах Руси. То, что патриарх отсылает великого князя за разъяснениями к митрополиту Алексию, говорит не только о его осведомленности об особом положении митрополита, но и о его поддержке этого положения.

Таким образом, патриарший грамоты подтверждают: митрополит Алексий в глазах Византии являлся правителем Руси. Кроме того, данные грамоты можно рассматривать и как свидетельство поддержки Византией Москвы. Если Тверь в своих действиях опиралась на военные силы Литвы, то Москва нашла идеологического союзника в лице Византии.

В том же 1370 году в Рогожском летописце значится: «Того же лета князь великий Михаиле Александрович послал на Москву владыку любви крепити»⁴⁵¹. Князь пытался подкрепить мирный договор, заключенный в 1368 году, и, думается, эти действия князя в значительной мере были связаны с прибывшими на Русь патриаршими грамотами. Теперь он был отлучен не только митрополитом (который, с его точки зрения, оказался мало достоин своего звания), но и главой Вселенской церкви.

Далее читаем: «Они же владыку отпустили с Москвы, а ко князю великому Михаилу послав целование сложили»⁴⁵². Л. В. Черепнин справедливо прокомментировал продолжение летописной фразы как разрыв отношений Москвы с Тверью и объявление новой войны⁴⁵³. Вместо дальнейшего мирного урегулирования конфликта, Москва пошла на открытую конфронтацию. Очевидно, ее не устраивали условия мирного договора и она считала себя в силах одержать верх над литовско-тверским союзом.

Узнав, что Москва разорвала мирный договор, князь Михаил Александрович, естественно, по уже утвердившейся традиции, отправился в Литву к своему союзнику, князю Ольгерду. Пользуясь его отсутствием, князь Дмитрий вновь опередил соперника и вторгся в тверские земли. Великокняжеский воевода захватил и сжег город Зубцов и Микулин – центр родовой вотчины князя Михаила Александровича. Сам же тверской князь из Литвы поехал прямо в Орду, где получил от Мамая через его посла Сарыхожи ярлык уже не на тверское, а на великое княжение⁴⁵⁴. Это было, конечно, крупной дипломатической победой. Здесь, возможно, прав А. В. Экземплярский, считавший, что посещение тверским князем хана вызвано не слишком большим желанием князя Ольгерда тут же выступать с военной силой против Москвы⁴⁵⁵.

Но, не сумев реализовать свои права великого князя на Владимировщине (эти земли его не приняли), тверской князь отправился опять в Литву. На этот раз князь Ольгерд согласился на новый поход. Здесь, определенно, сыграл роль изменившийся статус князя Михаила Александровича. Теперь Литва поддерживала не просто местного князя, а властителя всей Руси. Начало новых крупномасштабных военных действий летописи определили как «другую литовщину».

Кроме литовских войск в походе опять участвовал смоленский князь Святослав. Видимо, союз с литовским князем для него был важнее, чем проклятие патриарха. Объединенное войско выступило 25 ноября 1370 года. Первый удар был направлен на Волок (ныне Волоколамск). Защищая город, был смертельно ранен князь Василий Иванович Березуйский. Войско простояло под Волоком два дня, но, так и не взяв его, двинулось дальше. Около 6 декабря, на Нико-лин день, оно подошло к главной цели своей экспедиции – Москве.

В Симеоновской летописи мы читаем: «Князь же великий Дмитрей Иванович затворися в граде, а Олек-сей митрополит тогды был в Нижнем Новегороде»⁴⁵⁶. Летопись специально обращает внимание на отсутствие митрополита. Это, несомненно, показывает значимость его роли в политической жизни княжества, в частности в обороне Москвы.

Новгородская IV и Софийская I летописи, в которых, как уже отмечалось, отразились суздальские и нижегородские источники, сообщают, что митрополит отправился в Нижний Новгород для крещения сына князя Бориса, Ивана⁴⁵⁷. Поездка вряд ли была случайной. Князь Борис, который, естественно, не забыл своего изгнания из Нижнего Новгорода, являлся родственником князя Ольгерда. Его нереализованные амбиции могли дать основание для вступления в военный союз с Литовой. Тогда бы Москва оказалась осажденной с двух сторон. Митрополит Алексий, возможно, сделал попытку нейтрализовать князя Бориса. И поводом для этого вполне могло служить крещение сына князя.

Князь Ольгерд простоял у стен кремля около десяти дней и, узнав, что на помощь Москве подходят войска князя Владимира Андреевича Серпуховского и князя Владимира Дмитриевича Пронского, запросил мира. Причем не просто мира, а «вечнаго мира», гарантом которого, по предложению литовского князя, должен был стать брак его дочери с надежным союзником великого князя – Владимиром Андреевичем Серпуховским. Князь Ольгерд отказался от военных действий против Москвы, видимо решив, что они для Литвы являются малоперспективными. Автоматически тверской князь лишался поддержки своего главного союзника. Несомненно, это событие явилось переломным в московско-тверской войне. Москва получила явное преимущество.

В следующем, 1371 году князь Михаил Александрович вновь поехал в Орду и подтвердил ярлык на великое княжение. Князь Дмитрий Иванович привел владимирские земли к крестному целованию, и они опять не приняли Михаила как великого князя. Ордынский посол Сарыхожа, который прибыл на Русь вместе с тверским князем, был дипломатично приглашен в Москву и получил богатые подарки. А в середине июня за ярлыком на великое княжение в Орду поехал сам князь Дмитрий Иванович. Его сопровождал князь Андрей Ростовский, «а пресвященный Алексей митрополит проводил князя великаго до Оки, и благословив его, и молитву створив, отпусти его с миром, и его бояр, и его воя, и всех благословив и сам взвратися вспять и приеха в град Москву». Это летописное сообщение можно воспринимать как демонстрацию консолидации великокняжеской и митрополичьей власти, демонстрацию, прежде всего, перед князем Михаилом Александровичем.

В отсутствие князя Дмитрия митрополит Алексий подписал мирный договор с Литвой, на котором поставил свою печать. «И в то время при нем приехаша Литва, послове от великаго князя от Олгерда Литов-скаго о миру, и взяша мир, а за князя Володимера Анд-реевичя обручиша Олгердову дщерь, именем Олену»⁴⁵⁸. В самом дошедшем до нас договоре писалось: «А межы нас послом литовским, и нашим и смоленьским, и торговцем путь чист. А послом тферским, и нашим про-межы нас путь чист. А оприснь послов, тферичем нет дел в нашей очине, великом княженьи, а нашим нет дел во Тфери»⁴⁵⁹. То есть юридически закреплялись предварительные договоренности с литовской стороной: не вмешиваться великому князю и тверскому князю, а также самому князю Ольгерду во внутренние дела друг друга.

В данном сюжете мы видим митрополита Алексия уже в роли дипломата, заключающего выгодный для Москвы мир. Подобные действия митрополита, вступающего в переговоры с князем Ольгердом, носят чисто светский характер. Сам межгосударственный статус договора говорит о том, что митрополит представлял не столько русскую церковь, сколько саму княжескую власть.

Теперь обратимся к еще одному важному источнику, составленному в это время, – к письму Ольгерда патриарху Филофею. В нем он, в частности, писал: «Прислал ты ко мне грамоту с моим Федором, что митрополит жалуется тебе на меня, говорит так: „царь Ольгерд напал на нас». Не я начал нападать, они сперва начали нападать и крестного целования, что имели ко мне, не сложили и клятвенных грамот ко мне не отослали. Нападали на меня девять раз...» Из текста видно, что письмо князя было составлено в ответ на жалобу на него митрополита Алексия, а также санкционированное патриархом проклятие литовских союзников.

Далее в своем письме князь Ольгерд перечисляет неблаговидные действия самого митрополита Алексия. Кроме известных по Троицкой летописи (участие митрополита в пленении князя Михаила Александровича Тверского в 1368 году и изгнание князя Бориса из Нижнего Новгорода в 1365-м) литовский князь приводит и другие факты: «Напали на зятя моего, Новослав-ского князя Ивана и на его княжество. Схватили его мать и отняли мою дочь». Последнее сообщение, видимо, можно отнести к 1362 году, когда вдова князя Александра Михайловича вместе с митрополитом Алексием поехали в Литву, чтобы привезти в Тверь для крещения дочь князя Ольгерда. Тогда это можно было расценить как попытку примирения митрополита Алексия с Литвой, акт христианизации литовского княжеского дома. Вряд ли митрополиту удалось бы силой отобрать у князя Ольгерда его ребенка. Но под пером князя данный факт имел совсем иное значение.

Князь Ольгерд также перечисляет города, которые у него отобрало Московское княжество. Кстати сказать, он и в этом видит вину митрополита. Кроме того, литовский князь жалуется, что с перебежавших на сторону Москвы его бояр (Ивана Козельского, Ивана Вяземского, наместника Василия) митрополит Алексий снял крестное целование, то есть одобрил их предательство.

Так как письмо князя Ольгерда не датировано, возникает вопрос: когда же именно он его отослал и какими мотивами при этом руководствовался? В исследованном документе изложение русско-литовских отношений завершается следующим: «И мы, не стерпя всего того, напали на них сами, а если не исправятся ко мне, то и теперь не буду терпеть их»⁴⁶⁰. Здесь, очевидно, сообщается о «первой литовщине» и подготовке нового вторжения. Можно предположить, что послание было отправлено перед вторым походом на Русь. Тверской князь обеспечил поддержку Орды, князь же Ольгерд пытался расположить к себе патриарха. Эти действия должны были дипломатически поддержать предстоящую военную акцию.

Реакцией на письмо явились два послания патриарха к митрополиту Алексию. Первое датированно августом 1371 года. В нем патриарх цитирует практически все письмо князя Ольгерда и призывает митрополита Алексия примириться с литовским князем⁴⁶¹. Кстати, это было выполнено еще до получения письма. Во втором послании, датированном сентябрем 1371 года, патриарх сообщает: «...когда грамота моя была уже написана и тот [человек] изготовился и направился туда, пришел от Тверского князя Михаила и от его братьев архимандрит Феодосии и принес нашей мерности грамоту их и донесение они жалуются на твое святейшество и ищут суда с тобой...» Вслед за этим патриарх сообщает, что дает согласие на суд и ждет обе стороны в Константинополе⁴⁶².

По предположению П. П. Соколова, свои письма князь Ольгерд и князь Михаил Александрович как союзники отправили одновременно. Патриарх же из дипломатических соображений написал митрополиту две грамоты, усиливая свое негативное отношение к его политике: сначала проявив недовольство митрополитом, а затем вызвав его на суд⁴⁶³.

Но возможно, послания литовского и тверского князей действительно пришли в разное время. Как мы уже выяснили, письмо князя Ольгерда, скорее всего, было отправлено перед «другой литовщиной». Заключив мир с Москвой и закрепив его династическим браком, нелогично тут же обострять отношения жалобой на митрополита. В то же время тверской князь Михаил Александрович как раз мог написать свое письмо после военного похода. Оставшись без основного союзника, он решил обратиться за поддержкой к патриарху.

Причины, побудившие патриарха Филофея сначала дать согласие на суд, а потом, после дополнительных разъяснений митрополита Алексия, суд отменить, были рассмотрены выше. В данном же контексте интересно обратить внимание на другое. Каких политических результатов достиг своей жалобой тверской князь? В грамоте митрополиту Алексию, призывающей его примириться с тверским князем, патриарх пишет: «Не вижу я ничего хорошего в том, что ты имеешь соблазнительные раздоры с тверским князем Михаилом, из-за которых вам нужно ехать на суд: но как отец и учитель, постарайся примириться с ним и, если он в чем-либо погрешил, прости и прими его, как своего сына и имей с ним мир как с прочими князьями»⁴⁶⁴. Тем самым патриарх фактически признает, что в возникшей тяжбе виновная сторона – тверской князь. Это подтверждает письмо патриарха самому князю Михаилу Александровичу, где он высказывает свою поддержку митрополиту еще более определенно: «Кто из князей когда-либо судился с митрополитом? Судился ли когда твой отец или дед или другой кто из твоего рода? Оставь же и ты ссоры и суд, приди и примирись с отцом твоим митрополитом, проси у него прощения, принеси раскаяние»⁴⁶⁵. Следовательно, попытки тверского князя заручиться поддержкой патриарха и вызвать его гнев на митрополита Алексия провалилась.

В том же 1371 году князь Дмитрий Иванович возвращается из Орды с ярлыком на великое княжение. Кроме того, в Орде князь выкупает плененного ханом сына тверского князя, Ивана. В Москве княжич содержался на митрополичьем дворе⁴⁶⁶, что косвенно свидетельствует о причастности митрополита Алексия к данной акции. Таким образом, это был еще один удар по тверскому князю.

На последнем этапе московско-тверской войны, вплоть до осады Твери в 1375 году и подписания мирного договора, когда Тверь навсегда отказалась от притязаний на великое княжение⁴⁶⁷, имя митрополита Алексия не фигурирует. Это можно объяснить двояко. С одной стороны, князь Дмитрий Иванович вырос, возмужал (к моменту начала войны ему было семнадцать лет) и стал сам в состоянии управлять княжеством, с другой – Москве начал сопутствовать успех и экстраординарные церковные меры были уже не нужны.

П. П. Соколов, говоря о деятельности митрополита Алексия в московско-тверской войне, считает, что после захвата в 1368 году тверского князя для митрополита началась цепь неудач: развалилась единая русская митрополия, начались судебные разбирательства. По мнению исследователя, митрополит Алексий поставил себя на службу государству, презрев церковные интересы⁴⁶⁸. Факты действительно таковы, но их интерпретация и оценка представляются иными.

Митрополит в условиях татаро-монгольского ига и феодальной раздробленности не стал бороться за сохранение распадающейся митрополии, а посвятил себя укреплению русской государственности, поддерживая Московское княжество. Эта его линия ярко проявилась в московско-тверской войне. В своей деятельности митрополит Алексий допускал рискованные политические шаги. Он был не так осторожен, как его предшественник, митрополит Феогност. И эти шаги Московскому княжеству обошлись недешево. Но в результате митрополит Алексий, подчинив церковный механизм светским нуждам, сумел вместе с подрастающим князем Дмитрием Ивановичем вывести Московское княжество в лидеры.

Права и обязанности русских митрополитов, записанные в канонах, как было показано выше, в зависимости от реальной ситуации, имели различные толкования. Не составляла исключения одна из самых важных норм, характеризующих весь статус церковного иерарха, – процедура передачи власти от одного митрополита к другому. Особую актуальность она приобрела на Руси в конце 70-х годов XIV века, когда возникла необходимость в преемнике митрополита Алексия. Именно в вопросе о выборе претендента на митрополичью кафедру сошлись интересы различных сил, участвовавших в делах Руси.

Вначале рассмотрим, как относились к проблеме правопреемственности великий князь и сам митрополит. Обратимся к крайне интересному источнику – вставке в Симеоновской летописи, которая идет сразу вслед за «Житием» митрополита Алексия, получившей название «Повесть о Митяе»⁴⁶⁹. Она рассказывает о ситуации, сложившейся .в связи с выбором кандидата в митрополиты духовника великого князя Коломенского, священника Митяя⁴⁷⁰. О взгляде великого князя на кандидатуру будущего русского митрополита в «Повести о Митяе» говорится следующее: «...князь Великий Дмитрий Иванович просил у Алексию у Митрополита, дабы благословил Митяя на Митрополию. Алексий же хотяше того створити, понеже новоуку сущу ему в Чернънечестве, да не впадет в пругало Дьяволе. Князь же Великий много нуди Митрополита...»⁴⁷¹ В соборном определении патриарха Антония 1389 года, освещающем данное событие, мы находим: «...великий князь Московский... посылает архимандрита оного Митяя для рукоположения в митрополиты великой Руси»⁴⁷². Следовательно, оба источника едины: великий князь остановился на кандидатуре Митяя. Видимо, то, что Алексий был в свое время выдвинут в митрополиты как представитель местной церковной иерархии, побудило великого князя попытаться сделать прецедент традицией. Это, несомненно, увеличило бы независимость русской митрополии от Константинополя.

Сведения об отношении митрополита Алексия к своему преемнику более противоречивы. Первым повремени составления источником является послание митрополита Киприана (в прошлом соперника Митяя) к игуменам Сергию и Федору. Оно написано 23 июня 1378 года, сразу после первого изгнания Киприана князем Дмитрием из Москвы⁴⁷³. Г. М. Прохоров отметил странную двойственность этого свидетельства. По его мнению, с одной стороны, митрополит Алексий вроде бы благословил Митяя на кафедру: «...не умети было ему наследника оставляти при своей смерти. Коли слы-шалося преже поставления възлагати на кого святи-тельскыя одежи». Но с другой стороны: «А что креп-лють брата нашего, что он благословил есть его на та вся дела, то есть лжа»⁴⁷⁴.

«Повесть о Митяе», как доказал Г. М. Прохоров, написана в сентябре – ноябре 1382 года либо непосредственно Киприаном, либо под его руководством⁴⁷⁵. И в ней это противоречие уже было сглажено. Митрополит Алексий не хотел благословлять Митяя, но впоследствии по настоянию князя все же был вынужден это сделать. «Алексий же Митрополит, умолен быв и принужен не посули быти прошенью его, но извествуя Светитительски, паче же пророчески, рече: аз не доволен благословити его, но оже дасть ему Бог и Святая Богородица и Патриарх, и Вселенский Собор...»⁴⁷⁶Еще одно свидетельство о намерении митрополита Алексия в выборе своего преемника дает нам «Житие Сергия Радонежского», составленное его учеником Епифанием, а затем обработанное в середине XV века Пахомием Сербом. По «Житию», митрополит Алексий, чувствуя свою скорую кончину, вызвал преподобного Сергия и предложил ему занять свое место. Но чудотворец, проявив лишний раз свою скромность, наотрез отказался. Видя его непреклонность, митрополит не стал настаивать⁴⁷⁷.

Конечно же, «Житие Сергия» не может быть надежным источником. Вполне допустимо, что митрополит Алексий видел своим преемником игумена Сергия, который к этому времени уже имел на Руси большой авторитет. Но в кандидатуре митрополита и в кандидатуре великого князя есть нечто общее. Во главе русской митрополии они хотели видеть местного иерарха. Ведь митрополит Алексий всей своей деятельностью показал себя сторонником расширения прав русской митрополии и возможности принимать решения независимо от константинопольского патриарха. Поэтому если он и был против Митяя, то отвергал его как личность, а не как местного кандидата.

Теперь обратим внимание на позицию Византии в вопросе правопреемства в русской митрополии. В связи с этим рассмотрим выбор константинопольского патриарха Филофея, который выдвинул в качестве своего кандидата монаха Афонского монастыря Киприана⁴⁷⁸.

Сведения об этапах продвижения Киприана как кандидата на русскую митрополию дают нам два соборных определения: патриарха Нила, датированное июлем 1380 года, и патриарха Антония, датированное февралем 1389-го. При использовании этих источников стоит учесть, что они, во-первых, несколько удалены по времени написания от излагаемых в них событий, а во-вторых, крайне тенденциозны. Определение Нила носит антикиприановский характер, а определение Антония – полностью Киприана поддерживает. Тем не менее фактическую сторону дела оба документа излагают примерно одинаково. Это дает основание отнестись к ним с достаточной долей доверия.

Согласно соборным определениям, началось все с недовольства литовских князей, и прежде всего князя Ольгерда, тем, что митрополит Алексий редко посещает западную часть митрополии. Причем, по определению патриарха Антония, митрополит не посещал эти земли в течение девятнадцать лет⁴⁷⁹. Однако, если исходить из летописных свидетельств, это само по себе неточно. Последний раз митрополит Алексий был в Киеве с 1358 по 1360 год, а в Литве – в 1353 году. Далее, в соборном определении патриарха Нила сказано, что князь Ольгерд жалуется на митрополита Алексия, который «давно уже оставил свою митрополию без епископского надзора: теперь же пусть или водворится в ней или даст согласие на избрание для нее, вместо себя, другого пастыря»⁴⁸⁰. Это высказывание соответствует следующей выдержке из письма князя Ольгерда: «Мы зовем митрополита к себе, но он не идет к нам: дай нам другого митрополита»⁴⁸¹. Можно предположить, что в соборном определении речь идет именно об этом послании, которое было написано около 1371 года, еще в разгар московско-тверской войны.

В соборных определениях отсутствует упоминание о жалобе тверского князя на митрополита Алексия. И это понятно, ведь соборные определения составлялись после окончания московско-тверской войны, когда Тверь была разгромлена Москвой и уже не представляла значительной самостоятельной политической силы, с которой стоило считаться.

Следовательно, главная претензия к митрополиту Алексию заключалась в его отказе посещать западные пределы своей митрополии. Чем же можно объяснить такое игнорирование митрополитом своих обязанностей? В соборном определении патриарха Нила указывается на следующие причины: во-первых, в западных землях православная паства резко сократилась и бросать основную часть верующих ради нее являлось неразумным; вторая причина – недоверие митрополита Алексия к светскому правителю тех земель – князю Ольгерду. В качестве иллюстрации к последнему тезису в том же соборном определении рассказывается, что во время своей последней поездки в Литву митрополит Алексий был пленен князем Ольгердом⁴⁸². Поэтому, само собой, у митрополита могли возникнуть сомнения в безопасности нового путешествия. В дополнение к сказанному в соборном определении добавим: препятствием для длительных поездок митрополита был еще его возраст и состояние здоровья. Иерарху было далеко за семьдесят.

Все эти причины, конечно, имели место. Но не они стали определяющими. Как уже говорилось, приоритетным в политике митрополита Алексия являлось содействие московскому княжескому дому в укреплении великого княжения. Борьба же за сохранение русской митрополии в ее прежних границах для митрополита оказалась менее значимой, а в условиях московско-тверской войны просто невозможной.

Исходя из соборных определений, реакцией патриарха Филофея на жалобы в адрес митрополита стала отправка в восточную часть патриархата своего представителя. Этим эмиссаром оказался Киприан. Г. М. Прохоров предложил свое, вполне допустимое, толкование известного места в грамоте патриарха митрополиту Алексию (1371), в которой его призывают примириться с тверским князем. «О прочем наша мерность пространее писала тебе с своим человеком Иоанном, и ты узнаешь об этом в точности». По Г. М. Прохорову, данное неясное место, вызывающее споры историков, касается именно Киприана. Патриарх Фи-лофей в своей секретной инструкции, на которую он намекает, видимо, сообщает, о посылке в русскую митрополию своего человека, Киприана, с заданием разобраться в возникших недоразумениях. Следовательно, Киприан должен отправиться сразу же вслед за патриаршей грамотой, то есть во второй половине 1372 – первой половине 1373 года⁴⁸³.

Далее, по обоим соборным определениям, патриарший посланник Киприан отправляется сначала в Литву. Несомненно, его маршрут был оговорен самим патриархом заранее. В первую очередь, Киприан обязан выслушать обвиняющую сторону. Оба определения также говорят, что патриарший эмиссар нашел общий язык с литовскими князьями. Но акценты ставят разные. В соборном определении патриарха Нила о Киприане говорится следующее: «...сближается с литовскими князьями; и со всеми его [советниками] вступает с ним в столь тесный союз, что они стали смотреть на него, как на второго Романа». И далее определение сообщает, что из Литвы были посланы грамоты патриарху с просьбой назначить Киприана на литовскую митрополию, в противном же случае они перекинутся в «латинство». В документе также замечается, что Киприан являлся «не только составителем, но и подателем» этой грамоты⁴⁸⁴.

Определение патриарха Антония, напротив, ставит в заслугу Киприану его договор с литовским руководством. Новое же открытие литовской митрополии стало необходимостью, так как митрополит Алексий пренебрегал вверенной ему областью. С просьбой об «открытии» Литва к патриарху обращалась дважды, не считая грамоты Ольгерда 1371 года. После первой просьбы патриарх написал митрополиту Алексию, по-' советовав ему исполнить свой долг; но тот «остался аспидом, затыкающим уши от гласа внушающих ему полезное и должное, ибо так относился к делу, что даже не удостаивал писавшего ответа. И показал полное неуважение к своей главе»⁴⁸⁵. И тогда уже, после второй просьбы Литвы, патриарх согласился.

Заручившись поддержкой литовской стороны, Киприан прибывает на Русь. В Рогожском летописце этот факт зафиксирован под 1374 годом: «Алексий митрополит приехав во Тферь месяца марта в 9 день, на память святых мучеников 40, иже в Севастии, поставил еписко пом Еуфимиа граду Тфери, на середокрестной недели i в четверток, да поехал с послом с патриаршим в Пере-яславль с Киприаном»⁴⁸⁶. Из приведенного краткого сообщения мы узнаем, что Киприан посетил на Руси по крайней мере два города – Тверь и Переславль. Побывал ли он в других местах, например в Москве, неизвестно. Однако, несомненно, маршрут Киприана был тщательно продуман. Например, Тверь являлась, наряду с Литвой и Нижним Новгородом, городом, который еще в начале 1370-х годов требовал себе нового митрополита.

Затем, как сообщает Троицкая летопись, Киприан вместе с митрополитом Алексием отправился в Пере-яславль на великокняжеский съезд. Там игумен Сергий (Радонежский) крестил сына великого князя Дмитрия – Юрия. На съезде также было много князей, в частности Дмитрий Константинович Суздальский⁴⁸⁷.

О пребывании Киприана на Руси сообщает нам и соборное определение патриарха Нила. Согласно ему, Киприан, встретившись с митрополитом Алексием и уверив, «что будет действовать в его пользу, и уговорив его оставаться дома, не ожидая себе никакой неприятности, по приезде в Царьград написал патриарху ябеду, наполненную множеством обвинительных пунктов»⁴⁸⁸. И Киприан достиг своей цели. Патриарх около 1376 года поставил его митрополитом незамещенной литовской митрополии с расчетом, что после смерти Алексия он займет его кафедру и вновь объединит распавшуюся русскую митрополию⁴⁸⁹.

Здесь, естественно, встает вопрос: чем руководствовался патриарх, принимая подобное решение? Как уже говорилось, Византия была против раздела русской митрополии. Г. М. Прохоров обратил внимание на следующие слова соборного определения патриарха Антония: «Нельзя было ни Русь разделить на две митрополии, ни, с другой стороны, оставить без внимания столь великий народ, лишенный столь долгое время архиерейского наблюдения»⁴⁹⁰. Г. М. Прохоров указал и на объяснение в этой же грамоте причин возражений против разделения митрополии. Рассказывая о смутах, происходивших в пределах русской митрополии, соборное определение говорит: «Не на добро, и не на пользу им будет, если и церковная власть распадется на многие части; единый же митрополит является как бы некой скрепой, соединяющей их с собою и друг с другом». Но истинной причиной нежелания Византии делить митрополию, делает вывод Г. М. Прохоров, является то, что идентичность той или иной церковной области и государственных границ увеличивает возможность превращения этой местной церкви в автокефальную⁴⁹¹.

Если патриарх руководствовался такой установкой, то Киприан идеально подходил на роль русского митрополита. Его приняли в качестве будущего митрополита в Литве, и к нему благожелательно отнеслись в Москве. Данная кандидатура должна была показаться патриарху оптимальной для воссоединения обеих частей русской митрополии.

Но здесь возникает другой вопрос: насколько Киприан следовал рекомендациям патриарха; только ли выполнял предписания, или осуществлял свои личные политические цели? Прокиприановское определение патриарха Антония вообще не касается этой проблемы. По данному источнику, Киприан – послушный исполнитель воли патриарха. Просто возникла необходимость в создании литовской митрополии, и он был лучшим кандидатом для того, чтобы ее возглавить. В определении патриарха Нила сказано иначе: Киприан, «забыв наказ пославшего, весь предался мысли, как бы самому овладеть тою церковью, делал все, что находил нужным, для сокрытия своего замысла, прежде всего, удалил от себя посланного с ним отсюда сотрудника, или, пожалуй, наблюдателя, опасаясь, чтобы сей последний не узнал о его происках». И далее: «...все были обмануты и поверили его вымыслам»⁴⁹². То есть Киприан ввел патриарха в заблуждение, намеренно для собственной выгоды драматизировал ситуацию в русской митрополии.

Оба определения вовсе не противоречат друг другу. Они просто показывают разные стороны одного и того же явления. Киприан был проводником политики патриарха Филофея, но не забывал и о себе, стараясь всячески добиться повышения.

В приведенной цитате обращает на себя внимание еще одно обстоятельство: Киприан отослал какого-то неизвестного нам дополнительного патриаршего наблюдателя. Это сообщение – весьма яркий штрих к самой патриаршей политике, одним из принципов которой было проверять и перепроверять. Вряд ли Киприан оказался единственным источником сведений о делах Руси, даже если он отослал одного, известного ему, человека патриарха. Поэтому патриарх, очевидно, был в курсе честолюбивых устремлений Киприана, но тем не менее эта кандидатура его вполне устраивала.

В августе 1376 года в Византии произошел государственный переворот. Андроник при поддержке генуэзцев захватил Константинополь и сверг своего отца Иоанна V Палеолога. Произошла, естественно, и смена патриарха. Вместо Филофея был поставлен патриарх Макарий. Его политика в отношении русской митрополии была иной. На Русь прибыли послы с приглашением Митяя в Константинополь ставиться на русской митрополию. Однако данную ситуацию не стоит рассматривать как радикальный поворот в византийской политике по отношению к русской церкви. Это был, несомненно, временный эпизод. Правительство Андроника, за которым стояли преследовавшие свои цели генуэзцы, вскоре пало. Ровно через два года, в августе 1379 года, к власти вновь пришел Иоанн V Палеолог⁴⁹³, и Византия вернулась к своим прежним политическим принципам.

История выдвижения Киприана как будущего преемника митрополита Алексия хорошо высвечивает и отношение Литвы в вопросе определения роли русского митрополита. Литва давно стремилась образовать собственную митрополию. Но сейчас она уже не выдвигала местного кандидата, как это было в истории с митрополитом Романом. Князя Ольгерда вполне устраивала кандидатура Киприана, которая, несомненно, давала возможность усилить влияние на Русь. Ведь, как уже говорилось, патриарх Филофей назначал Киприана на выделившуюся литовскую митрополию с перспективой после смерти митрополита Алексия вновь объединить ее с русской. Причем Киприан, поселившись в попавшем под Литву Киеве, мог опять придать городу статус центра восточного православия. А это, конечно, ставило Русь в немалую зависимость. Можно предположить, что в период переговоров с князем Ольгердом Киприан мог приводить данный довод как один из главных аргументов своего выдвижения, благодаря чему заручился поддержкой литовского князя.

Теперь обратимся к позиции Орды по отношению к будущему кандидату на русскую митрополию. По этому вопросу мы имеем крайне скудные сведения. Сохранилась лишь охранная грамота хана Тюляка Митяю на беспрепятственный проезд по территории Орды⁴⁹⁴. Грамота относится ко времени поездки Митяя на по-ставление в Константинополь. Митяй в грамоте называется уже митрополитом, хотя официально такого статуса еще не получил. Из этого можно заключить, что Орда поддерживала именно местного кандидата на русскую митрополию. Как правильно заметил Г. М. Прохоров, в политике Орда стремилась не допускать союза Литвы и Москвы⁴⁹⁵. А кандидатура Киприана могла способствовать именно такому союзу. Возможно, с точки зрения Орды, усиление самостоятельности русской церкви неизбежно способствовало изоляции самой Руси, и это давало Орде возможность сохранить там свое влияние.

Наконец, рассмотрим отношение к будущему кандидату в русские митрополиты местных церковных иерархов.

, Сразу же после поставления в Константинополе на литовскую митрополию, зимой 1377 года, Киприан отправился в Киев. Оттуда он послал своих людей в Новгород с требованием подчиниться его власти. Овладение русской метрополией Киприан решил начать с более независимых и оппозиционных Москве земель, в расчете на то, что они охотнее перейдут в его ведение. Ответ Киприану новгородских иерархов был следующим: «Шли князю виликому аще приимет тя князь великый митрополитом всей Руской земли, и нам еси митрополит»⁴⁹⁶. Здесь Киприан просчитался. Новгородцы не захотели из-за него, статус которого был еще весьма непрочным, портить отношения с великим князем. Не отвергая кандидатуру Киприана, они выбрали выжидательную позицию.

Утром 12 февраля 1378 года умер митрополит Алексий⁴⁹⁷. На этот момент вопрос о будущем митрополите не только не был решен, но становился еще более запутан. Из сохранившихся писем митрополита Киприана игуменам Сергию и Федору мы узнаем, что в июне 1378 года он приехал в Москву с целью утвердиться в восточной части русской митрополии. Великий князь, как пишет Киприан, не только не принял его, но и, ограбив, заключил в тюрьму, а после с позором вывел из города⁴⁹⁸. Конечно, митрополит Киприан мог сгустить краски. Но несомненно, князь Дмитрий Иванович, прежде всего, хотел унизить этого претендента на русскую кафедру, показать ему, что у него нет никаких шансов стать русским митрополитом.

Далее события развивались следующим образом. В «Повести о Митяе» сказано: «...беседуеть Митяй к князю великому, глаголя: „почтох книги глаголемыя монаканон, яже суть правила апостольская и отечьская и обретох главизну сицу, яко дастойть епископов 5 или 6, сшедшеся да поставять епископа; и ныне да повелить држава твоя скоростью, елико в всей Рустеи и епархиа да ся снидуть епископи, да мя поставять епископа""⁴⁹⁹. Митяй хотел возвратиться к Апостольским правилам, где, как уже говорилось, значится: «...епископа да поставят два или три епископа»; а также к прецеденту 1147 года, когда епископа Клима в русские митрополиты избрал собор епископов. У великого князя Дмитрия Ивановича возникла проблема с тем, как легализовать выдвижение в митрополиты своего кандидата, и Митяй предложил ему весьма удачный ход. Князь согласился с Митяем, и примерно весной 1379 года был созван собор епископов. Но на соборе произошел непредвиденный скандал: «Ни един же от них дрзну рещи супротив Митяю, но токмо Дионисий, епископ Суж-далский». «Повесть» имеет в виду Дионисия Суздальского и Нижегородского, поставленного митрополитом Алексием на епископство в 1374 году⁵⁰⁰. Аргументируя свой отказ, епископ заявил Митяю следующее: «Не имаши на мне власти никоеяже! Тобе подобаеть паче прийти к мне и благословитися и пред мною по-клонитися: а збо есм епископ, ты же поп. Кто у тебе более есть, епископ ли, или поп ли?»⁵⁰¹Епископ Дионисий выступал против того, что белый священник был выдвинут на должность, предназначенную лишь для черного священства. Но обвинения суздальского епископа носили скорее этический характер, нежели юридический. В той же «Повести о Митяе» сказано, что до собора русских иерархов Митяй был пострижен, а в Апостольских правилах и в канонах Вселенских соборов нет упоминания, какой'именно срок должен пройти между пострижением и избранием епископа в митрополиты. Следовательно, каноны были соблюдены.

Менее же ясно, какую программу предлагал взбунтовавшийся епископ. Разделял ли он чью-либо позицию в выборе будущего кандидата в митрополиты или же придерживался особого мнения? Г. М. Прохоров видит епископа сторонником патриарха Фило-фея, аргументируя это тем, что в дальнейшем Дионисий часто посещал Константинополь⁵⁰². Однако, если обратиться к более поздним событиям, выясняется, что главной альтернативной кандидатурой в высшие русские иерархии суздальский епископ считал самого себя. Около 1383 года он добивается рукоположения на русскую митрополию⁵⁰³. Может быть, хлопоты в связи с получением этого сана и являлись одной из главных причин столь частых его поездок в столицу Византии.

Теперь остановимся на отношении к кандидатам на митрополичью кафедру игуменов Сергия и Федора.

В летописях они начинают упоминаться в конце 1370-х годов. Это свидетельствует об их возрастающей роли в общественной, церковной и политической жизни Руси. А так как игумен Сергий сам являлся одним из кандидатов в митрополиты, его точка зрения на этот счет была особо значима.

Г. М. Прохоров и И. Мейендорф считают: поскольку митрополит Киприан перед своей попыткой обосноваться в Москве (1378) написал письмо обоим игуменам, то они были едчэ сторонниками, а стало быть, и сторонниками патриарха Филофея⁵⁰⁴. (По мнению Г. М. Прохорова, на Руси существовала сильная партия исихастского толка, в которую входили и игумены Сергий, Федор, и епископ Дионисий.) Я. С. Лурье справедливо возражает, что реакция обоих адресатов на письмо Киприану осталась неизвестной и, по источникам, игумены вовсе не способствовали занятию Кип-рианом митрополичьей кафедры в Москве⁵⁰⁵.

Думается, игумены Сергий и Федор, так же как и новгородские иерархи, выбрали выжидательную позицию. Тем не менее они, несомненно, ориентировались на князя Дмитрия, а значит, поддерживали кандидатуру Митяя. Это было вполне логично. Их сподвижничество (как следует из «Жития Сергия») было направлено на содействие укреплению великокняжеской власти.

Что касается остальных русских церковных иерархов, то, согласно «Повести о Митяе», на соборе все они одобрили кандидата, выдвинутого великим князем. Другой вопрос, в силу каких причин они дали свое согласие: из страха перед великим князем Дмитрием Ивановичем или из собственных убеждений. В «Повести о Митяе» слова «не един же от них не дрзну» вроде бы могут послужить аргументом для первого предположения. Однако «Повесть» создавалась под наблюдением самого митрополита Киприана, который вполне мог расставлять в рассказе свои акценты. Поэтому нельзя с достаточной определенностью сказать, какими именно побуждениями руководствовалось русское духовенство в выборе кандидата на митрополию. Но можно утверждать, что все, кроме епископа Дионисия, который имел особое мнение, были на стороне великого князя, а значит, являлись сторонниками усиления суверенитета русской митрополии и противниками линии константинопольского патриарха.

Итак, порядок выдвижения и поставления русского митрополита стал одним из коренных вопросов церковной жизни второй половины 70-х годов XIV века. От его решения во многом зависел сам статус русского митрополита – сила власти, степень влияния на политическую и церковную жизнь. Поэтому к постав-лению митрополита было приковано внимание различных политических сил как в самой Руси (великий князь, русские церковные иерархи), так и за ее пределами (литовские князья, константинопольский патриарх, ордынский хан). Каждая из них, как было показано, имела свои взгляды на выдвижение и, соответственно, на статус митрополита. Потому все эти силы старались скорректировать в своих интересах Апостольские правила и каноны Вселенских соборов о поставлении митрополитов.

Борьба за обновление процедуры поставления митрополита не только выявила реальное соотношение сил, но и увеличивала роль самого митрополита, делая его фигуру эпицентром столкновения интересов. Это неизбежно привело к появлению нескольких кандидатов на митрополичью кафедру: сначала двух, Митяя и Киприана, а затем и третьего – Пимена, что вызвало длившуюся целое десятилетие церковную смуту.

* *

Изучение взаимоотношений русских князей и русских митрополитов в XIV веке (30–70-е годы) обнаружило явную тенденцию к сближению церковной и светской власти. Важный шаг в этом направлении был предпринят митрополитом Петром, а затем и митрополитом Феогностом, которые в условиях феодальной раздробленности и золотоордынского ига пошли на союз именно с великими князьями, фактическая власть которых полностью еще не соответствовала их титулу. Значительную роль здесь сыграла традиция Византии, в которой изначально существовало единство императора и патриарха, а также то, что обе ветви власти, в сложной исторической ситуации на Руси, нуждались в поддержке друг друга.

В середине XIV века обстоятельства, связанные с малолетством великого князя, борьбой между Тверью и Москвой, позволили русскому митрополиту занять существенное место в государственных властных структурах, употребив свое церковное влияние на решение чисто светских проблем. Это, несомненно, способствовало возвышению московского княжества. К концу 1370-х годов фигура митрополита стала столь значимой, что борьба за занятие кафедры приобрела не только внутриполитический, но и межгосударственный характер, вылилась, по своей сути, в борьбу за определение взаимоотношений церкви и государства и места Руси в православном мире.

Русская государственность только складывалась, и церкви было весьма важно вписаться в ее формирующуюся структуру. И хотя церковь часто поддерживала великого князя, отношения этих двух фундаментальных институтов феодализма не могли не быть состязательными. Причем достигаемый приоритет той или иной стороны в различных сферах политической жизни Руси в течение всего XIV века колебался. Анализ динамики реальной власти русского митрополита показал, что усиление его воздействия в русском государстве обусловливалось, прежде всего, ослаблением позиций светских правителей. Это соотношение, очевидно, может характеризовать определенную закономерность взаимосвязи двух ветвей власти – светской и церковной. В едином государственном пространстве ослабление одной неизбежно приводило к усилению другой.

Исследование митрополичьей власти в XIV веке позволило впервые системно рассмотреть правовой статус и политическую деятельность русских митрополитов, с одной стороны – в контексте политики русских княжеств, с другой стороны – как представителей на Руси константинопольского патриарха. Это дало возможность уточнить многообразные взаимосвязи русской митрополичьей кафедры с Византией, Литвой, Ордой, с великими и удельными русскими князьями. Как показали источники, митрополит принимал участие в важных исторических событиях и пытался взять на себя, особенно в конфликтных ситуациях, стабилизирующую роль. Правда, позитивного результата ему не всегда удавалось достичь, но неизменно он претендовал на роль посредника, постоянно вникая в межкняжеские и межгосударственные конфликты и пытаясь их разрешить с позиции интересов православной церкви, в частности русской митрополии. Анализ деятельности двух митрополитов, Феогноста и Алексия, убедительно показывает, что митрополичья власть в XIV веке являлась на Руси той реальной силой, поддержкой которой хотели заручиться конфликтующие стороны. В митрополите видели и союзника, и третейского судью.

Кроме общих тенденций в осуществлении русскими митрополитами своей политики можно увидеть и ряд индивидуальных особенностей этих исторических персонажей. В первую очередь, сказывалась различная среда, из которой вышли митрополиты. Византиец Феогност, при всем своем участии во внутриполитических делах Руси и ориентации на московский великокняжеский дом, оставался представителем константинопольского патриархата, неизменно стремясь проводить его политику. В то же время Алексий, как митрополит, вышедший из среды московского боярства, был не только рядом с московскими князьями, но и вместе с ними, а некоторое время и правил вместо них. Поэтому для него приоритетными стали не интересы константинопольского патриархата, с ориентацией на целостность русской митрополии, и даже не проблемы самой митрополии. Для Алексия, прежде всего, становилась значима та часть митрополии, которая территориально совпадала с великим княжеством. Таким образом, мы наблюдаем две церковные политические концепции: провизантийскую и промосковскую.

Сущностным различием этих концепций являлось отношение митрополитов к проблеме экуменизма. Идеи центризма, заложенные в иерархической структуре христианского мира, стремление к поддержанию многосторонних связей и к руководству православным центром периферийными частями были принципами византийской церковной политики. Но их осуществление встречало сопротивление у самостоятельных государств, принявших православие, в частности у Руси, где оно особенно обострилось в XIV веке. Это было связано с тем, что на Руси появились определенные тенденции к образованию единого государства и она стала проводить более независимую от Орды политику. Русские великие князья, соответственно, стали претендовать на расширение прав и суверенитета русской церкви – например, на самостоятельное, независимое от Византии, выдвижение кандидатов в митрополиты. Естественно, в центре борьбы сторонников этих двух различных представлений о путях развития православного иерархического устройства оказался сам русский митрополит.

Как мы видели, борьба централистских и сепаратистских сил в XIV веке в православной церкви шла с переменным успехом, давая преимущество представителям то одной, то другой стороны. Здесь обнаружилось как бы равенство сил: Византия уже утрачивала свое влияние, а великое княжение еще недостаточно окрепло. Православная церковь шла по пути децентрализации, а Византия этот процесс всячески замедляла. Поэтому XIV век в отношении определения пути русской церкви можно рассматривать как век переломный.

Указанное противостояние высвечивает еще одну чрезвычайно важную проблему взаимоотношений церковной и светской власти на Руси. Можно отметить определенную историческую закономерность: независимость церкви от светской власти, по справедливому замечанию Г. М. Прохорова, возникает и сохраняется только тогда, когда не совпадают территориальные границы светской и церковной власти. Так, римский папа сохранил независимость именно потому, что был верховным пастырем над многими государствами. Православный же патриарх, живший в Константинополе, на территории Византии, и не имевший иных пространств, в конечном итоге попал под влияние императора.

Следовательно, русский митрополит мог рассчитывать на самостоятельность от светской власти, только сохраняя хотя бы формальную подчиненность патриарху. И чем больше митрополит становился независимым от Византии, тем более возрастала опасность его подчинения местной светской власти. Сама ситуация ставила митрополита в позицию выбора, необходимости определять свой приоритет в построении взаимоотношений с Византией и великим княжением. Именно возможность этого выбора давала ему немалую свободу в действиях и тем самым увеличивала его значимость в политических делах Руси и соседних государств. В этом как раз и проявилось определенное своеобразие митрополичьей власти в XIV веке.

Источники

Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI века. М., 1964. Т. 3.

Алфавитная Синтагма Матфея Властаря. М., 1996.

Белорусско-литовские летописи // Поли. собр. русских летописей. М„ 1980. Т. 35.

Воскресенская летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. СПб., 1859. Т. 8.

Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. М.; Л., 1949.

Григора Никифор. Римская история, начинающаяся со взятия Константинополя латинянами. Т. 1 (1204–1341) // Византийские историки / Пер. с греч. СПб., 1862.

Густинская летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. СПб., 1843. Т. 2. С. 223–373.

Деяния Вселенских соборов, изданные в русском переводе, при Казанской духовной академии / 2-е изд. Казань, 1887. Т. 1; 1878. Т. 4.

Древнеславянская кормчая XIV титулов без толкования / Труд B. Н. Бенешевича. Изд. отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. СПб., 1906. Т. 1. Вып. 1.

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. / Подгот. к печ. Л. В. Черепнин. Отв. ред.

C. В. Бахрушин. М.; Л., 1950.

Житие митрополита Петра // Макарий, митрополит Московский. История русской церкви / 2-е изд. СПб., 1886. Т. 4. Кн. 1. Прил. III.

Житие преподобного и богоносного отца нашего Сергия Чудотворца и похвальное ему слово, написанное учеником его Епифанием Премудрым в XV веке (сообщил архимандрит Леонид) // Памятники древней письменности и искусства. СПб., 1885. Т. 58.

Записи о поставлении русских епископов. [Васильевский В. Г. Записи о поставлении русских епископов при митрополите Феогносте в Ватиканском греческом собрании] // Журнал Министерства народного просвещения. 1888. Февр. С. 450–452.

Ипатьевская летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. СПб., 1908. Т. 2.

Лагофет Пахомий. Житие митрополита всея Руси Святого Алексия / Изд. Общества любителей древней письменности. СПб., 1877. Вып. 1. № 4.

Московский летописный свод конца XV века // Поли. собр. русских летописей. М., 1949. Т. 25.

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.

Новгородская четвертая летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссией. Пг., 1915. Т. 4. Вып. 1.

Отрывки греческих описей ценностей, принадлежавших митрополиту // Приселков М. Д., Фасмер М. Р. Отрывки В. Н. Бенешевича по истории русской церкви XIV века. Пг., 1916. С. 2–14.

Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1 (Памятники X-XV вв.) // Русская историческая библиотека / 2-е изд. СПб., 1908. Т. 6.

Памятники русского права / Под ред. проф. Л. В. Черепнина. М., 1955. Вып. 3.

Патриаршая, или Никоновская летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. СПб., 1885. Т. 10; 1897. Т. 11.

Поучение Смиреннаго Алексия // Душеполезное чтение. 1861. Апр. С. 458–467.

Правила святых Апостолов святых соборов Вселенских и поместных и святых отцов с толкованиями. М., 1876.

Псковские летописи / Под ред. А. Н. Насонова. М.; Л., 1941. Вып. 1; 1955. Вып. 2.

Рогожский летописец // Поли. собр. русских летописей. М., 1963. Т. 15. Вып. 1.

Симеоновская летопись // Поли. собр. русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографическою комиссиею. СПб., 1913. Т. 18.

Софийская первая летопись // Там же. Т. 5. С. 77–275.

Степенная царского родословия книга // Там же. Т. 21, 2-я пол.

Тверская летопись // Там же. Т. 15.

Фрагмент Тверского летописного свода Государственного Исторического музея. Музейное собрание № 1473 (в статье: Насонов А. Н. О тверском летописном материале в рукописях XVII века) // Археографический ежегодник за 1957 год. М., 1958. С. 33–40.

Хождение Стефана Новгородца // Сперанский М. Н. Из истории старинной литературы XIV века. Л., 1934. С. 50–59.

Южно-русские грамоты, собранные В. Розовым / Изд. отделения русского языка и словесности Академии наук. Киев, 1917.

Des Regestes des Actes du Patriarcat de Constantinople. Paris, 1977. Vol. 1.

Dlugosza Jana Kanonika Krakowskiego. Dziejow Polskich Ksiag Dwanascie. Krakow, 1868. T. 3, ks. IX, X.

Dolger F. Regesten der Kaiserurkunden des ostromischen Reiches. Berlin, 1960. 4 Teil.

Kronika Jana z Czarnkowa (1370–1384) / J. Zerbillo. Warszawa, 1905.

Monumenta Poloniae Historica // Pomniki Dziejowe Polski Wydal Avgust Bieowski. Lw6w, 1872. T. 2.

Skarbiec dyplomatdw /1. Danilowicz. Wilno, 1860. T. 1.

Stryjkowskiego M. Kronika Polska, Litewska, Zmodzka i Wszyst-kiej Rusi. Warszawa, 1846. T. 2.

Литература

Абрамович Г. В. Князья Шуйские и российский трон. Л., 1991. Алексеев В. И. Роль церкви в создании русского государства (период от нашествия татар до Ивана III). Нью-Йорк, 1990. Алексеев Ю. Г. Россия и Византия: конец Ойкумены // Вестник Санкт-Петербургского университета. СПб., 1994. Серия 2.

Вып. 1. С. 12–25. • Апдрияшев А. М. Очерки истории Волынской земли до конца XIV столетия. Киев, 1887.

Антонович В. Б. Монографии по истории Западной и Юго-Западной России. Киев, 1885. Т. 1.

Барсов Т. В. Константинопольский патриарх и его власть над русской церковью. СПб., 1878.

Басенков А. Е. Московско-тверские отношения при Дмитрии Донском (60–70-е годы XIV века) / Автореф. дисс. СПб., 1992.

Бедное В. А. Православная церковь в Польше и Литве. Екате-ринослав, 1908.

Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М., 1963.

Бобров А. Г. Новгородские летописи XV века: (Исследования и тексты) / Автореф. дисс. СПб., 1996.

Борзаковскш В. С. История Тверского княжества. СПб., 1876.

Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV-XV веков. М., 1986.

Борисов Н. С. Церковные деятели средневековой Руси XIII-XVII вв. М., 1988. Борисов Н. С., Хорошев А. С. По поводу одной рецензии //Вопросы истории. 1989. № ю. С. 153–158. Бряпцев П. Д. История Литовского государства. Вильно, 1889. Будовниц И. У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI-XIV вв.) М., 1960.

Васильев В. История канонизации русских святых. М, 1893.

Васильевский В. Г. Записи о поставлении русских епископов при митрополите Феогносте в Ватиканском греческом сборнике // Журнал Министерства народного просвещения. 1888. Февр. С. 445–463.

Веселовский С. Б. Исследование по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969.

Голубипский Е. Е. История канонизации святых в русской церкви / 2-е изд. М., 1903.

Голубипский Е. Е. История русской церкви. М., 1880. Т. 1, 1-я пол.; 1881. Т. 1, 2-я пол.; 1900. Т. 2, 1-я пол.; 1911. Т. 2, 2-я пол.

Голубипский Е. Е. Преподобный Сергей Радонежский и созданная им Троицко-Сергиевская лавра. М., 1909.

Греков Б. Д., Якубовский А. Ю. Золотая Орда и ее падение. М.; Л., 1950.

Греков И. Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды (на рубеже XIV-XV вв.). М., 1975.

Греков И. Б. Очерки по истории международных отношения Восточной Европы XIV-XVI вв. М., 1963.

Грушевський М. С. 1стор1я Украши-Руси. Кшв; Льв)в, 1900. Т. 3.

Дашкевич Н. Заметки по истории Литовско-Русского государства. Киев, 1885.

Ильинский Н. Синтагма Матфея-Властаря. М., 1892.

Иннокентий (Смирнов). Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII в. СПб., 1817. Т. 1; 1817. Т. 2.

Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XVI века. М.; Л., 1955.

Карамзин Н. М. История государства Российского. 1992. Т. 4; 1993. Т. 5.

Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. М., 1993. Т. 1.

Клепатский П. Г. Очерки по истории Киевской земли. Одесса, 1912. Т. 1.

Клибанов А. И. К истории русской реформационной мысли (Тверская «распря о рае» в середине XIV в.) // Вопросы истории религии и атеизма. М., 1958. Т. 5. С. 233–263.

Класс Б. М. К изучению биографии преподобного Сергия Радонежского // Древнерусское искусство. Сергий Радонежский и художественная культура Москвы XIV-XV веков. СПб., 1998.

Класс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XIV- XVII вв. М., 1980.

Ктоге Э. Княжество Тверское (1247–1485) / Пер. с нем. Тверь, 1994.

Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871.

Крас/южен М. Е. Собр. соч. Юрьев, 1903. Т. 1; 1906. Т. 2.

Красножен М. Е. Толкователи канонического кодекса восточной церкви; Аристин Зонара и Вальсамон. М., 1892.

Кучкин В. А. Нижний Новгород и Нижнегородское княжество в XIII-XIV вв. // Польша и Русь. Черты общности и своеобразия в историческом развитии Руси и Польши / Под ред. Б. А. Рыбакова. М., 1974. С. 234–260.

Кучкин В. А. Дмитрий Донской // Вопросы истории. 1995. № 5–6. С. 62–83.

Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X-XIV вв. М., 1984.

Кучкин В. А., Флоря Б. Н. О профессиональном уровне книг по истории русской церкви // Вопросы истории. 1988. № 11. С. 144–156.

Левченко М. В. Очерки по истории Русско-Византийских отношений. М., 1956.

Леонид, архимандрит. Киприан до восшествия на Московскую митрополию // Чтение в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1867. Кн. II. Апр. – июнь. С. 11–32.

Лихачев Д. С. Культура Руси эпохи образования русского национального государства (конец XIV – начало XV в.). Л., 1946.

Лурье Я. С. Генеалогическая схема летописей XI-XVI вв., включенных в «Словарь книжников и книжности в Древней Руси» // Институт русской литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1985. Т. 40. С. 190–2205.

Лурье Я. С. Две истории Руси XV века. СПб., 1994.

Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV-XV вв. Л., 1976.

Лурье Я. С. Схема истории летописания А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова и задачи дальнейшего исследования // Институт русской литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1990. Т. 44. С. 185– 195.

Лурье Я. С. Троицкая летопись и Московское летописание XIV века // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1974. Т. 6. С. 79–106.

Любавский М. К. Очерки истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно / 2-е изд. М., 1915.

Макарий, митрополит Московский. История русской церкви / 2-е изд. СПб.,. 1886. Т. 4. Кн. 1.

Медведев И. П. Некоторые правовые аспекты византийской государственности // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI-XVII вв.). Л., 1990. С. 7– 45.

Мейендорф И. Ф. Византия и Московская Русь: Очерки по истории церковных и культурных связей в XIV в. / Пер. с англ. Н. Б. Артамоновой. Paris, 1991.

Мейендорф И. Ф. О византийском исихазме и его роли в культурном и историческом развитии Восточной Европы в XIV в. // Институт русской литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1974. Т. 29. С. 291–305.

Муравьева Л. Л. Летописание Северо-Восточной Руси конца XIII – начала XV века. М., 1983.

Муравьева Л. Л. Московское летописание второй половины XIV – начала XV века. М., 1991.

Источники и литература Нарбеков В. А. Номоканон Константинопольского патриарха Фотия с толкованиями Вальсамона. Казань, 1899.

Насонов А. Н. Летописные памятники Тверского княжества: (Опыт реконструкции тверского летописания с XIII до конца XV в. // Известия АН СССР. Л., 1930. № 9. С. 709– 738; № 10. С. 739–773.

Насонов А. Н. Монголы и Русь: (История татарской политики на Руси.). М.; Л., 1940.

Насонов А. Н. О Тверском летописном материале в рукописях XVII века // Археографический ежегодник за 1957 / Под ред. М. Н. Тихомирова. М., 1958. С. 26–40.

Невоструев К. Вновь открытое поучительное послание святаго Алексия, митрополита Московского и всея Руси // Душеполезное чтение. 1861. Апр. С. 449–467.

Никитский А. И. Очерки внутренней истории Пскова. СПб., 1873.

Никитский А. И. Очерк внутренней истории церкви в Великом Новгороде. СПб., 1879.

Оболенский Д. Связи между Византией и Русью в XI-XV вв. М., 1970.

Павлов А. С. О началах Галицкой и Литовской митрополии и о первых тамошних митрополитах по византийским документальным источникам XIV века. М., 1894.

Павлов А. С. Номоканон при большом требнике. Его история и тексты, греческий и славянский, с объяснительными и критическими примечаниями. М., 1897.

Параська П. Ф. Внешнеполитические условия образования Молдавского феодального государства. Кишинев, 1981.

Платон (преосвещенный митрополит Московский). Краткая церковная российская история. М., 1805. Т. 1.

Плигузов А. И., Хорошкевич А. Л. Русская церковь и антиордынская борьба в XIII-XV вв. (по материалам краткого собрания ханских ярлыков русским митрополитам) // Церковь, общество, государство в феодальной Руси / Отв. ред. А. И. Клибанов. М., 1990. С. 84–103.

Поляков Ф. Б. Взаимоотношения Константинопольских патриархов с Киевской митрополией в «Житии Петра архиепископа Киевского» митрополита Киприана // Byzantines avica. 1990. № 1. С. 27–39.

Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства: Очерки по истории XIII-XV столетий. Пг., 1918.

Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940.

Приселков М. Д. Троицкая летопись (реконструкция текста). М.; Л., 1950.

Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916.

Приселков М. Д., Фасмер М. Р. Отрывки В. Н. Бенешевича по истории русской церкви XIV в. Пг., 1916.

Прохоров Г. М. Избыточные материалы Рогожского летописца // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1976. Т. 8. С. 185–203.

Прохоров Г. М. «Летописец Великий Русский». Анализ его упоминания в Троицкой летописи // Летописи и хроники. М., 1976. С. 67–77.

Прохоров Г. М. Летописные подборки рукописи Г. П. Б. F. IV.603 и проблемы общерусского сводного летописания // Институт русской литературы (Пушкинский Дом). Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1977. Т. 32. С. 165–198.

Прохоров Г. М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Л., 1978.

Режабек И. Юрий II, последний князь всей Малой Руси // Болеслав – Юрий II, князь всей Малой Руси. СПб., 1907. С. 1–66.

Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948.

Рыбаков Б. А. Стригольники (русские гуманисты XIV столетия). М., 1993.

Сахаров А. М. Церковь и образование русского централизованного государства // Вопросы истории. 1966. № 1. С. 49–65.

Сергеевич В. Русские юридические древности. СПб., 1900. Т. 2.

Сипиципа Н. В. Царство и империя в России в их отношениях со священством // Сословия и государственная власть в России. XV в. – середина XIX в. / Международная конференция памяти Л. В. Черепнина. М., 1994. Ч. II. С. 106–112.

Скрынпиков Р. Г. Государство и церковь на Руси XIV- XVII вв.: Подвижники русской церкви. Новосибирск, 1991.

Скрынпиков Р. Г. Святители и власть. Л., 1990.

Соколов П. П. Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV века. Киев, 1913.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1988. Кн. II.

Сочнее Ю. В. Русская церковь и Золотая Орда / Автореф. дисс. канд. ист. наук. СПб., 1997.

Спиранский М. Н. Из истории старинной новгородской литературы XIV века. Л., 1934.

Тальберг Н. История христианской церкви. М., 1991. Т. 1.

Тихомиров М. Н. Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969.

Тихомиров Н. Д. Галицкая митрополия: Церковно-историче-I ское исследование. СПб., 1896.

'Успенский Ф. И. История Византийской империи. М.; Л., 1948. 1; Т. 3.

Филарет (Гумилевский Д. Г.). История русской церкви / 6-е изд. М., 1895.

Филевич И. П. Борьба Польши, Литвы – Руси за Галицко-Во-лынское наследство. СПб., 1890.

Фонкич Б. Л. Палеографические заметки о греческих рукописях итальянских библиотек // Византийские очерки: Труды советских ученых к XVI Международному конгрессу византинистов. М., 1982. С. 255–263.

Церковь в истории России (IX в. – 1917 г.): Критические очерки / Отв. ред. Н. А. Смирнов. М., 1967.

Череппин Л. В. Образование русского централизованного государства в XIV-XV веках: Очерки социально-экономической и политической истории Руси. М., 1960.

Череппин Л. В. Русские феодальные архивы XIV-XV веков. М.; Л., 1948. Ч. 1.

Чистович И. П. Очерки истории Западно-Русской церкви. СПб., 1882. Ч. 1.

Хорошев А. С. Политическая история русской канонизации (XI-XVI вв.). М., 1986.

Храмцовский Н. Краткий очерк истории и описания Нижнего Новгорода. Нижний Новгород, 1857. Ч. 1.

Шабульдо Ф. М. Земли Юго-Западной Руси в составе Великого княжества Литовского. Киев, 1987.

Шараневич И. История Галицко-Володимирской Руси с наи-давнейших времен до 1453 року. Львов, 1863.

Шахматов А. А. Общерусские летописные своды XIV и XV веков // Журнал Министерства народного просвещения. 1900. Сент. С. 90–176.

Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов XIV-XVI вв. М.; Л., 1938.

Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб», 1908.

Шахматов А. А. Симеоновская летопись XVI века и Троицкая начала XV века // Известия отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. СПб., 1900. Т. 5. Кн. 2. С. 451–553.

Щавелева Н. И. Древняя Русь в польско-латинской хроногра-фии XI-XV вв.: Автореф. дисс. М., 1976.

Щавелева Н. И. Польские латиноязычные средневековые источники. М., 1990.

Щапов Я. Н. Государство и церковь древней Руси X-XIII вв. М., 1989.

Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI-XIV вв. М., 1972.

Экземплярский А. В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г. СПб., 1891. Т. 2.

Юшков С. В. Сборник трудов. М., 1989.

Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографические писания: (Биографический и библиографический очерк). СПб., 1908.

Янин В. Л. К вопросу о роли синодального списка Новгородской первой летописи в русском летописании XV в. // Летописи и хроники 1980 г. М., 1981. С. 153–181.

Аттапп А. М. Abriss der Ostslavischen Kirchengeschichte. Wien, 1950.

Chodynicki K. Kosciol prawoslawny a Rzeczpospolita Polska. Zarys Histopyczny 1370–1632 // Sklad Glowny ksiag imienia Mianowskiego, Instytut Popierania Nauki. Warszawa, 1934.

Dlugossiana. Studia hist, w pi?6setlecie smierci Jana Dlugosza. Warszawa; Krak6w. 1980. T. 1; 1985. T. 2.

Fennell J. The Emergency of Moscow. 1304–1359. Los Angeles, 1968.

Hellmann M. Das GroBfiirstentum Litauen bis 1569 // Handbuch der Geschichte RuBlands. Stuttgart, 1981. Bd l/II, Lfg 10. S. 717– 780; 1982. Lfg 11. S. 781–851.

Hellmann M. Moskau und Byzanz // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. Neue Folge. 1969. Nr 17. S. 321–344.

Kaczmarczyk Z. Polska czasow Kazimierza Wielkiego. Krakow, 1964.

Kloczkowski J. Europa siowianska w XIV-XV wieku. Panstwowy Instytut Wydawniczy. 1984.

Meyendorff J. The Byzantine impact on Russian civilization // Windows on the Russia past. Essays on Soviet Historiography since Stalin. Columbus, Ohio, 1977.

Meyendorff J. Byzantium, Moscow and Lithuania in the 15th cen-turë the three Lithuanian martyrs in literature and iconography // Eikom and Logos. Halle, 1981.

Obolensky D. Byzantium, Kiev and Moskow: a Study of Ecclesiastical Relations. OOP, 1957. P. 23–78.

Obolensky D. The Byzantine Commonwealth. London, 1971. P. 233–251.

Olijnik K. Dzialalnosc militarna Polski w czasach Kazimierza Wielkiego. Poznan, 1966.

Paszkiewicz H. Polityka ruska Kazimierza Wielkiego. Warszawa, 1925.

Semkowicz A. Krytyczny rozbior Dziejow Polskich Jana Dhigosza. Kraryw, 1887.

Sevcenko J. Some autographs of Nicephorus Gregoras // Зборник Радова Византолошкого института. Београд, 1964. Кн. 8. С. 447–450.

Sevcenko J. Russo-Byzantine Relations after the Eleventh Century // Proceedings of the XIII International Congress of Byzantine Studies. London, 1967.

Smolka S. Dlugosz, jego zycie, stanowisko w pismiennictwie Boltzynskim. Krakow, 1893.

Tinnejeld F. Byzantinisch-Russische Kirchenpolitik im 14. Jahr-hundert // BZ. 1974. Nr 67. S. 359–383.

Vasiliev A. A. Was Old Russia a Wassal State of Byzantium? // Speculum. 1932. VII. P. 350–360.

Wyrozumki J. Kazimierz Wielki. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk; Lodz, 1982.