Феодор Смирнов
Зависимость мнимобожественных откровений Корана от обстоятельств жизни Мухаммеда

Содержание

Глава 1. Вместо введения. Мусульманское учение о Коране Глава 2. Природа Аравии в Коране Глава 3. Арабско-языческие, иудейские и христианские элементы в Коране Глава 4. Положение Мухаммеда в Мекке Глава 5. Содержание и форма проповеди Мухаммеда в Мекке в зависимости от его положения Глава 6. Положение Мухаммеда и проповедь его в Медине Глава 7. Нестроения в семейной жизни Мухаммеда как причины и поводы к стихам Корана Глава 8. Разные случайные обстоятельства, повлиявшие на происхождение и характер стихов Корана Глава 9. Личные свойства Мухаммеда и отражение их в Коране

 

Глава 1. Вместо введения. Мусульманское учение о Коране

Источники и пособия

По учению мусульман Коран не простая книга, это даже не книга, написанная Мухаммедом по какому-нибудь вдохновению, а есть слово Божие. Коран – книга божественная, в которой все до йоты сверхъестественно и в которой об элементе человеческом потому и речи быть не может. Сам Мухаммед выражался в этом смысле несколько раз. Если проследить его выражения о сверхъестественном происхождении своего Корана в хронологическом порядке, то можно увидеть, что он постепенно дошел до апофеозы своего творчества и притом не без влияния особенных обстоятельств.

В начале своей проповеднической деятельности Мухаммед находился под влиянием сильного внутреннего религиозного возбуждения, доходившего до видения им образа ангела и выражавшегося в ряде поэтических стихов Корана. Как необыкновенное свое состояние, так и речь свою он мог объяснить только вдохновением виденного им ангела. Вот почему эту речь он называл в первое время – словом ангела. „Коран, – говорил он, – слово посланника (ангела) славного, сильного пред Властителем престола, полномочного, покорно чтимого“1. С течением времени видения ангела сделались реже, внутреннее возбуждение стало менее интенсивно, но уверенность Мухаммеда в себе как в пророке и посланнике Божием окрепла. Теперь Коран уже перестал быть словом ангела. Он слово и откровение самого Бога. На мысль эту наводили Мухаммеда возражения скептиков, отрицавших всякий сверхъестественный характер его проповеди. Ему говорили, что выдаваемое им за откровение ангела слово он сам выдумывает. Чем больше верил Мухаммед в себя, тем оскорбительнее и нелепее ему казались эти возражения, тем чудеснее представлялся ему Коран, тем настойчивее он утверждал его небесное происхождение. И вот его ответ на возражения: „Коран не может быть выдуман никем опричь Бога“, „его ниспослал Тот, кто знает тайны на небесах и на земле“, „у Него первоначально написанный свиток Писания“, „Клянусь местами заката звезд, это учение есть досточтимый Коран. Он в сокровенном Писании, к нему прикасаются только чистые. Он откровение от Господа миров“2. Таким образом, Мухаммед пришел к мысли, что его Коран не только чисто божественного происхождения, но что он находится на небе в каком-то „сокровенном Писании“, или, как сказано в другом месте Корана, „на свитках досточтимых, высоких, чистых, начертанных руками писцов сановитых, праведных“. Из этих свитков Коран был ниспослан по частям в определенное время, именно в „ночь определений“3. Следовательно, он не книга в собственном смысле слова, а копия божественного небесного свитка.

Такое значение Корана делается еще яснее из объяснений на некоторые стихи его мусульманских толковников.

Замахшари, например, о небесных подлинных свитках говорит: „эти свитки переписаны ангелами из охраняемой скрижали; они почетны у Бога и чисты, потому что охраняются от прикосновения нечистых духов, не могущих достигнуть небесных сфер“4. Тот же толковник в объяснение способа ниспослания Корана в ночь определений сообщает, что в эту ночь весь Коран был низведен из охраняемой скрижали, т. е. с седьмого неба на небо ближайшее к земле, именно лунное. Здесь ангел Гавриил собрал Коран в один том, а потом ниспослал его по частям в течение двадцати трех лет на Мухаммеда. Из этих толкований видно, что, по верованию мусульман, на небе находится обширный всеобъемлющий Коран и что записанный Мухаммедом Коран составляет небольшую часть небесного Корана. Сам Мухаммед не привнес в свою книгу ничего личного человеческого.

Как же смотреть на внутреннее значение Корана, или его содержание, и на внешние принадлежности его – как книги, как человеческого орудия знания? Если и эти принадлежности божественны так же, как самое слово Божие, то зачем они в небесных сферах, у Бога, не имеющего в них нужды? Если же они как вызванные человеческой ограниченностью человеческого происхождения, то в Коране не все божественно, как сам он о себе заявляет?

Знаменитый и известный всем мусульманам их ученый Абу Ханифа5 так пытается разрешить это недоумение.

„Коран, – говорит он, – есть слово Бога, Его вдохновенное слово и откровение. Он необходимый атрибут Бога. Он не Бог, но он неотделим от Бога. Он пишется в книге, читается языком, запоминается сердцем. Его запись, его гласные и согласные буквы, его стихи сотворены, потому что это дело человека и его необходимости. Но слово Божие не сотворено; оно скрыто в существе Божественном а тот, кто скажет, что слово Божие сотворено – неверующий“. Таким образом, знаменитый мусульманский диалектик, признавая в Коране все божественным, различает по степени божественности в нем одно как сотворенное, другое как несотворенное и вечное.

Такой взгляд его на Коран всецело основывался на вере в безусловную волю божественную, творчеству которой обязано абсолютно все, не исключая ни одного произведения человека, ни одного даже греха его. Слепая и легковерная масса и софисты, подобные Абу Ханифе, мирились с такой верой, но люди, мыслящие сколько-нибудь, давно, еще в первые века ислама, находили в ней много несообразного. В частности, по отношению к Корану должны были возникнуть вопросы, неразрешимые с точки зрения ханифитов. Если несомненные признаки ограниченности человеческой в Коране, каковы, например, внешний стиль его речей, слова, термины, поэтические рифмы и прозаические обороты и т. д. сотворены Богом в таком же смысле, в каком творятся Богом недостатки во всяком произведении, например, заблуждения в книге еретика, тогда нет смысла называть только один Коран произведением божественным: тогда все книги божественны. Что же касается тех элементов Корана, которые не сотворены Богом, существуют от вечности, неотделимы от Бога и в то же время заключены в книге, то понятия о них столько заключают в себе противоречий, что могут иметь место только в голове суеверных и темных мистиков, а никак не трезвых и здравомыслящих людей.

Выразителями протеста против этих понятий большинства были мутазилиты – последователи Васыль ибн Ата – впоследствии названные еретиками. Спор, который вели они с ханифитами о Коране, вращался в сфере понятий о его сотворенности и несотворенности. Одни из них только отрицали несотворенность Корана, другие же, более решительные, не хотели признать за ним даже и откровенного значения. „В Коране, – говорили они, – нет ничего чудесного ни касательно будущего, ни касательно прошедшего; если бы человек обладал большими способностями, то арабы написали бы книгу не только равную по достоинствам Корану, но еще более совершенную, чем Коран, по чистоте языка, по красноречию и плану“. Такую мысль высказывал и сам основатель мутазилитской ереси, но особенно резко проводили ее Аль-Модар и Аль-Нодзам со своими последователями. Модар прямо заявлял, что кто считает Коран несотворенным и вечным, тот богохульник н даже еретик. Он доказывал это аргументом несколько софистическим, но трудно опровержимым для мусульманина. „В самом деле, – говорит он, – если Коран вечен, то, следовательно, существует два вечных начала: Бог и Коран; но это противоречит ортодоксальному учению“6.

Распространению таких мыслей благоприятствовали и некоторые из халифов, как оммайядской династии, так и из Аббасидов. Об одном халифе, именно Аль Валиде, одиннадцатом из династии оммайи (125 г.г. т. е. 733 г. п. Р. X.) рассказывают даже следующее: раз случайно открыл он Коран и прочитал слова: „да погибнет всякий мятежник!“ Халиф закрыл книгу, вздел ее на копье и выстрелил в нее из лука, говоря: „отвергаешь ли всякого мятежника? я этот мятежник!.. Когда покажешься пред своим Господом в день воскресения, скажи Ему: о, Господи, так изорвал меня Аль Валид“. Понятно отсюда, как благосклонно относился этот халиф к мутазилитским идеям. Из Аббасидов Аль Мамун, Аль Мутазим и Аль Ватик (198–232 г.г. т. е. 813–847 г. по Р. X.) были в душе мутазилиты. Они желали, чтобы подданные их разделяли идеи мутазилитской школы, и молодое поколение при них бессознательно стремилось к мутазилитским доктринам. Учение о Коране как произведении сотворенном, следовательно, не сверхъестественном, при этих халифах было господствующим и считалось ортодоксальным. Аль Мамун в последний год своего халифатства (218 г.г., т. е. 833 г. п. Р. X.) обнародовал даже эдикт, которым повелевалось признавать Коран сотворенным. Его преемники этот эдикт подтверждали и тех, которые думали, что Коран не сотворен, подвергали преследованию, заключали в темницы и даже наказывали смертью. Но чтобы прекратить кровопролитную борьбу партий, споривших о Коране, халиф Мотаваккиль (232–247 г.г., т. е. 847–861 г. п. Р. X.) отменил эдикты своих предшественников, освободил из темниц арестованных за неправомыслие относительно Корана и предоставил верование в Коран на свободу каждого, считая его сам копией с вечного подлинника. Строгие мусульманские богословы торжествовали. Они стали свободно рассуждать о Коране в духе Абу Ханифы и утверждали как догмат, что содержание Корана в том самом виде, в каком оно читается в книге, существует от вечности в существе Бога и не сотворено; книга же самая как письменное выражение несотворенного сотворена. Мутазилитская школа, вследствие жестоких преследований её, пала, её взгляд на Коран осужден и теперь, если высказывается, то очень редкими и тайными мусульманскими либералами. В современных богословских учебниках мусульманских Коран признается откровением вечного слова Бога, ниспосланным с неба на Мухаммеда. Мухаммед Садык Хасан Хан Бегадыр в своем учебнике „Хусуль-эль-Мамуль“7 с лексической точки зрения определяет Коран как „собрание слов Бога Всевышнего, читаемых языками рабов“. „Что же касается, – пишет он, – определения слова „книга“ (Коран) в техническом смысле, то лучше всего сказать: она есть слово Бога, ниспосланное на Мухаммеда, да благословит его Бог и помилует, постепенно, часть за частью, что засвидетельствовано целой общиной и против чего нельзя ничего возразить“.

Правда ли, что против этого нельзя ничего возразить?

Крайность всегда опасна, потому что она сама в себе носит зародыш саморазрушения. Эту мысль прекрасно иллюстрирует история о Фараоне, рассказанная в Коране. Он велел обжечь кирпичей и построить для себя башню, намереваясь по ней дойти до Бога Моисеева; потом „сделавши собрание, он возгласил и сказал: я верховный Господь ваш!“ – За то, – говорится в Коране, – Бог подверг его казни и в будущей жизни и в настоящей; и о них, т. е. о Фараоне и о его народе, – читаем далее в Коране, – не плакали ни небо, ни земля, на них и не взглянули“8. Поучительная история эта имеет, по нашему мнению, полное применение к самому Корану. Возведши его на пьедестал седьмого неба, мусульманские богословы тем самым подписали ему смертный приговор. Как произведение человеческое Коран выдержал бы критику и почитался бы хорошим памятником арабской литературы. Но претендуя на авторитет вечного слова Бога, на достоинство копии с какого-то небесного подлинника, он тонет, как Фараон, в волнах моря, и никто не станет плакать о нем, никто и не взглянет на него. В самом деле, если Коран есть вечное слово Бога, то и речи не может быть о влиянии на него Мухаммеда. Между тем, это влияние видно на всем Коране. Мы поставляем своею задачею доказать это в настоящем исследовании.

Свои выводы и суждения мы будем основывать на трудах лучших европейских ориенталистов и на таких фактах, которые признаются действительными и в мусульманском мире. Источники и пособия, к которым мы будем обращаться и которые помогли нам уяснить себе отношение Корана к Мухаммеду, различны. Прежде всего, в самом Коране мы находим много такого, что служит к объяснению его же самого. На основании его самого путем критического анализа можно прийти к заключению, что автор его жил в Аравии, в городе Мекке, много веков тому назад, что имя его было Мухаммед, что он за общественное учительство подвергался преследованиям, оставил вместе со своими последователями свой город, вел много войн, имел много врагов и т. п. Но на основании одного Корана нельзя объяснить массу противоречивых суждений его об одних и тех же предметах и проследить развитие самосознания Мухаммеда. Этой цели помогают объяснения стихов Корана мусульманскими толковниками и европейскими учеными, биографии Мухаммеда и другие сочинения по исламу.

Из толкований на Коран для нас большее значение имеет труд Джаляледдина Сююти اسباب النزول Асбаб эль Нузуль, т. е. „Причины ниспослания“. Автор этого произведения уважается мусульманами как плодовитый и глубокомысленный писатель. Он известен у них своими трудами и познаниями в области грамматики, риторики, догматики, истории, критики и медицины. Джаляледдин умер в 911г. по мусульманскому летосчислению. Из произведений его известны: Иткан, т. е. объяснение на Коран, пользующееся большим уважением у мусульман и изданное в 1857 г. Шпренгером, и История храма Иерусалимского, переведенная в 1836 г. на английский язык Юмом Рейнольдом. „Причины ниспослания“ представляют собою девятую главу „Иткана“, отдельно изданную и раза в три подробнее изложенную. В таком виде сочинение это существует только в восточном издании9. Значение этого сочинения сам автор его видит в том, что оно „заимствовано из хадисов и основательных наук и написано с хорошими толкованиями“ (1 стр.).

По словам Джаляледдина, его „Асбабы“ имеют преимущество пред Вахидиевыми и отличаются от последних сжатостью, полностью, точностью и критикой (3 стр.). Впрочем, эти достоинства труда Джаляледдина нужно понимать в ограниченном смысле. Полнота его простирается до объяснения далеко не всех стихов Корана. Критика его не мешала ему приводить часто предания в высшей степени наивные и даже противоречивые. Но характерность этих преданий стушевывает и извиняет их противоречивость. Сам Джаляледдин сознавал это и выразился об этом так: „иногда приводится много причин ниспослания одного стиха Корана, – это из желания истолковать его, а потому противоречия тут нет“ (3 стр.). Неоспоримое достоинство „Асбаб“ Джаляледдина состоит в том, что в них при объяснении причины ниспослания каждого стиха приводится ряд лиц, преемственно передававших предание от какого-нибудь сподвижника Мухаммеда. Этого мы не находим в других толкованиях, какие были нам доступны и какие мы заимствовали из трудов европейских ориенталистов.

Из таких трудов первым по времени и, пожалуй, по значению следует признать труд доминиканца Маракчия „Введение к опровержению Корана“ и „Опровержение Корана“ („Prodromus ad Refutationem al Corani“ и „Refutatio al Corani“). В первой части обширного труда Маракчия мы читаем различные сведения: о Коране, о Мухаммеде, о гражданских и нравственных законах мусульман, о баснях и суевериях в Коране и т. п. Для нас большее сравнительно значение имеет вторая часть, по объему одинаковая с первой. В ней приведен арабский текст Корана, латинский перевод его, объяснения очень многих стихов арабскими учеными-толковниками и критические замечания самого Маракчия. Из толковников, кроме известного нам Джаляледдина, Маракчий приводит авторитетных в мусульманском мире Бейзавия (685 г. п. Г.), Замахшари (604 г. п. Г.) и Яхью. Хотя труд Маракчия был написан в конце еще 17 века (1698 г.), тем не менее для миссионера он и в настоящее время имеет громадное значение и, таким образом, доказывает наглядно, как важно в этой области писать по первоисточникам.

Другой труд, из которого мы заимствовали толкования на Коран мусульманских ученых, принадлежит английскому ориенталисту Георгу Сейлю (The Koran, commonly called The Alcoran of Mohammed. London, 1734 r.). По своему составу Коран Сейля во многом напоминает произведение Маракчия. Здесь так же, как и там мы читаем перевод Корана, только английский вместо латинского и без арабского текста. Как Маракчий, Сейль самому тексту Корана предпосылает „предварительные сведения“ об исламе вообще и Коране в частности (Preliminary Discours). Наконец, в подстрочных примечаниях к тексту Корана, Сейль приводит объяснения тех же арабских комментаторов Корана, что и Маракчий. В некоторых местах Сейль делает и свои объяснительные заметки. В 1792 году английский текст Корана Сейля и примечаний к нему был переведен Алексеем Колмаковым на русский язык; но, к сожалению, в русском переводе почему-то не процитованы восточные толковники, указанные в подлиннике.

В недавнее время английский ориенталист Уерри предпринял новое издание Корана Сейля в 4 тома под заглавием: „Comprehensive commentary on The Quran. E. M. Wherry. London, 1882 г. В этом издании мы находим объяснительные замечания на все стихи Корана. Кроме сейлевских примечаний здесь мы читаем под некоторыми стихами выдержки из толкований Рафи, Хусайна, Абдуль Кадира и европейских биографов Мухаммеда. Для нас это издание дорого еще тем, что в нем каждой главе предпослано полное оглавление на её содержание и хронологические данные как о сей главе, так и о стихах её в отдельности.

Наконец, толкования на некоторые стихи мы читали в Коране Родуеля (El Koran, or The Koran, translated from the arabic, The suras arranged in chronological order with notes and index, by I. M. Rodwell. London, 1876 г.). Впрочем, в этом Коране мы находим более примечаний из трудов европейских ориенталистов и цитат на параллельные места в Коране, Талмуде и Библии, указывающие или на повторение в Коране одних и тех же стихов или на заимствование их из указанных книг. Заметим, что Коран Родуеля есть первый опыт издания Корана в хронологическом порядке его глав. Читая его, легко можно видеть, как росло в Мухаммеде самосознание и как изменялись постепенно его понятия о предметах религии, иноверцах и последователях.

Но для того, чтобы видеть, в какой зависимости стояли и постепенный рост убеждения Мухаммеда в себе самом и постепенные изменения его взглядов на свои отношения к другим – от обстоятельств его жизни, кроме толкований и объяснений на отдельные стихи Корана, необходимо иметь перед собой более или менее полные биографии Мухаммеда.

Из восточных биографов Мухаммеда мы пользовались во французском переводе „Жизнью Мухаммеда“ Абульфеды (732 г. после Гиджры) (Vie de Mohammed. Par Noel des Vergers. Paris. 1837). Сравнительно небольшая по объему эта биография проста, естественна и почти без всяких чудес, что резко отличает её от персидских и турецких биографий Мухаммеда, переполненных описанием самых наивных чудес. Но большее значение сравнительно с трудом Абульфеды имеют для нас биографии Мухаммеда, написанные европейскими учеными.

Наибольшую услугу из них оказали нам „Опыт истории Арабов“ Персеваля (Essai sur l᾽histoire des arabes. Par A. P. Caussin Perçeval. Paris. 1847 г.) и „Жизнь Магомета“ Мюира (The Life of Mahomet. London. 1861 г.). Оба эти произведения написаны почти в одно время. Оба составляют эпоху в науке об исламе и его основателе и останутся навсегда образцом эрудиции точной, основательной и далекой от всяких догадок. Но есть разница в этих произведениях. Читатель в Персевале видит только в высшей степени объективного французского историка, совершенно скрывшего свою личность. Личность Мухаммеда у него является пассивным орудием в переходном процессе арабской жизни и истории. Мюир как бы сам заинтересован этой историей и обращает большое внимание на Мухаммеда, в изображении которого он не желает скрывать своих симпатий или антипатий и смотрит на него с точки зрения известного идеала. Он представляет Мухаммеда не орудием только арабских стремлений, но и деятельным лицом. Читаешь Персеваля – видишь, чем возбуждали Мухаммеда и чем он сам возбуждался. Читаешь Мюира – чувствуешь, что Мухаммеду принадлежала не одна пассивная роль в борьбе новой религии со старой. Персеваль, например, сообщает, что́ кричал злейший враг Мухаммеда Абу Софиан в угрозу ему после поражения над ним на оходском поле. Мюир же передает, как наругался Мухаммед над пленниками и убитыми им в Бедре. Мюир еще подробнее излагает жизнь Мухаммеда в сравнении с Персевалем.

У последнего история Мухаммеда входит как часть в историю Арабов вообще и из трех томов занимает полтора. У Мюира все четыре тома посвящены исследованию жизни арабского реформатора и первый том занят обзором источников и степени их достоверности, причем не забыта и личность Мухаммеда. Есть еще разница между этими биографиями. Персеваль в описании жизни Мухаммеда часто цитует неизвестный нам Tarikh-el-Khamicy и постоянно ссылается на Sirat-erraçoul10. В Мюирову биографию кроме этого последнего вошли труды ранних мусульманских историков Вакиди и Табари11. Таким образом, благодаря трудам Персеваля и Мюира мы знакомимся с несколькими биографиями Мухаммеда, написанными очень давними мусульманскими историками. В этом отношении один из них как бы дополняет другого. Но произведение Мюира для нас полезнее истории Персеваля. Во-первых, оно полнее последней и отличается полемическим направлением. Во-вторых, в нем целые главы отведены характеристике глав Корана за каждый из описанных им периодов жизни Мухаммеда. Наконец, в-третьих, Мюир приводит в конце второго тома хронологическую таблицу глав Корана, которая, хотя отличается в частностях от таблицы Родуеля, но одинаково с последней много содействовала нам уяснению постепенного хода развития учения Мухаммеда.

„Жизнь Магомета“ Ганье (La Vie de Mahomet, traduit et compilée de l᾽alcoran, des traditions authentiques de la sonna et des meilleurs auteurs arabes, par Jean Gagnier. Amsterdam. 1732 г.) далеко уступает указанным биографиям, хотя, как видно из заглавия, и она написана по арабским источникам. Француз по рождению, бывший настоятель монастыря св. Евгения, Ганье вдруг сделался протестантом, переселился в Англию и, благодаря отличному знанию семитических языков, поступил в Оксфордский университет в качестве профессора арабского языка (Revue de deux monds. 1877 г.). Указанное сочинение его есть первый опыт биографии Мухаммеда, написанной по первоисточникам. Чаще он руководится трудом Абульфеды, переведенным им же тогда на латинский язык, а также трудом Джаннаби и Джаляледдина. Но как пионер в этой трудной области, Ганье не мог вполне критически отнестись к доступному ему материалу и отвести соответственное место легендам, сообщаемых суеверными и набожными восточными людьми. Тем не менее и в этих двух томиках мы находим немало такого, чего нет у других, например, о впечатлении, произведенном на Мухаммеда и его последователей смертью сына его Ибрагима, о поступке Мухаммеда со своим секретарем Абдаллахом, о взгляде его на Абиссинского царя Наджаши и т. п. Во всяком случае, Ганье стоит несравненно выше таких французских биографов Мухаммеда, как Деляпорт, Шолль и Сент-Илер. Последние, скорее, могут быть названы тенденциозными компиляторами, чем беспристрастными и оригинальными авторами своих произведений. Компилятивность особенно заметна у Деляпорта. Для характеристики её достаточно было бы сравнить только оглавление его „Vie de Mahomet“ с оглавлением Ганье к своему произведению. Текст же самый хорошая копия последнего.

В русской литературе нет пока оригинальной биографии Мухаммеда, если не считать таковой статью проф. Петрова „Мохаммед“12, составленной по Шпренгеру, и сочинение Н. Боголюбского „Ислам, его происхождение и сущность“, написанное под влиянием того же немецкого ориенталиста. Так как непосредственным образом мы не могли пользоваться капитальным трудом Шпренгера, то эти сравнительно небольшие биографии для нас имеют немаловажное значение. Из переводных биографий Мухаммеда у нас существуют три: Ренана, Вашингтона Ирвинга и Придо. „Магомет и происхождение исламизма“13 Ренана не есть, собственно говоря, биография Мухаммеда, а философский трактат о происхождении ислама. Но трактат этот начерчен такой мастерской рукой и с таким глубоким пониманием изображаемых им жизненных отношений, что немногие страницы его уясняют читателю как историческое рождение ислама, так и значение Мухаммеда в этом процессе гораздо более, чем большие томы исследований. Арабский реформатор, возведенный впоследствии персидскими и турецкими легендами на степень какого-то сверхъестественного существа, является у Ренана просто даровитым человеком со всеми слабостями, интересами и страстями, а ислам, как и все явления истории, – плодом совокупного действия времени, местных условий, обстоятельств и личности Мухаммеда. Другого характера „Жизнь Мохаммеда“ американца Ирвинга, выдержавшая у нас два перевода и несколько изданий. Романист по призванию, Ирвинг большое внимание обращает на внешнюю историю жизни Мухаммеда, которую нередко излагает очень близко к Персевалю, и вместе следит за влиянием перемен во внешних обстоятельствах Мухаммеда на его душевную жизнь и состояния. Последние находят свое выражение в Коране; но на Коран Ирвинг ссылается редко. По полноте описания жизни Мухаммеда, по легкости, с какою читается оно, и по качеству руководственных источников эта биография удовлетворяет своему назначению и оставляет за собою в тени „Житие Магомедово“ Придо как произведение уже устаревшее; оно приложено при Коране Колмакова.

Кроме толкований на Коран и биографий Мухаммеда мы пользовались для своего исследования некоторыми монографиями и энциклопедическими трудами по изучению ислама. Из них укажем, во-первых, на произведение Арнольда (Islam, its history, character and relation to Christianity. By John Arnold. London. 1874 г.), написанное с тем критическим анализом, который характеризует вообще английскую школу, и отличающееся разнообразием весьма полезного материала. Во-вторых, многими сведениями мы обязаны энциклопедическому словарю по исламу Хьюджа (А Dictionary of Islam. By Thomas Patrick Hughes. London. 1885 г.). Это обширный и роскошно изданный труд, совмещающий в себе сведения по всевозможным вопросам, касающимся лиц, событий, богослужебной практики, обрядов, обычаев, характеров, идеалов, недостатков, литературы и т. п. предметов в мусульманском мире, – сведения, извлеченные из восточных писателей, мусульманских преданий, лучших европейских ориенталистов и путешественников по мусульманскому востоку. По обилию и разнообразию содержания этот словарь можно рекомендовать всякому, занимающемуся изучением ислама, как настольную или справочную книгу. Другие иностранные и русские сочинения, выпуски Миссионерского Противомусульманского Сборника и журнальные статьи, содействовавшие нам в уяснении предмета и задачи нашего исследования, мы будем указывать в подстрочных примечаниях.

Глава 2. Природа Аравии в Коране

Отношения Мухаммеда к природе, описание ее, выражения и термины, взятые из впечатлений от природы. Выражения, понятные только для жителя жаркой пустыни. Представления о рае и аде и буквальное понимание их Мухаммедом.

Мухаммед вынес много разнообразных впечатлений от природы чудной своей родины. Детские годы его прошли под открытым небом у кочующих в окрестностях Мекки и вдали от неё бедуинов. Говорят, легкий воздух пустыни так благотворно повлиял на рост дитяти, что двухлетний младенец – он казался четырехлетним мальчиком. Впоследствии Мухаммед с благодарностью вспоминал пять счастливых годов своего возраста, проведенных им в открытой пустыне у кормилицы из племени Бени Саад. Двенадцати лет от роду он путешествовал со своим дядей Абу Талибом в Сирию, конечно, увидал много нового в природе, испытал не одно приключение, пережил разнообразные состояния. Несколько годов юности Мухаммед был пастухом и жил, так сказать, на лоне природы. Известно, каким вдохновляющим образом действует молчаливая пустыня или степь на здоровую, свежую душу, какой запас образов и сравнений дает она языку человека. Воспитание Мухаммеда под впечатлениями то страшных, беспокойных, то тихих и безмолвных пустынь аравийских продолжалось до сороковых годов его жизни. Двадцати пяти лет он начал ряд торговых путешествий, сначала как приказчик богатой вдовы Хадиджи, потом как муж её и хозяин; это дало ему возможность изучить Аравию во всех направлениях. Пред объявлением себя пророком он часто уходил из города и целые ночи проводил под открытым небом горы Хира, предаваясь вдохновению ярко горящих звезд на чистом небосклоне. Словом, природа была лучшей школой для Мухаммеда. Безмолвная – она очень много говорила поэтической душе Мухаммеда. Сумма самых разнообразных впечатлений от явлений Аравийской природы не прошла бесследно для мнимых откровений его. Читая Коран, местами невольно чувствуешь себя в положении человека, идущего по бесконечным пескам пустыни или пробирающегося чрез темные скалистые холмы с едва заметными следами растительности. Тут видишь все особенности, все естественное благо Аравии. Дайте эту книгу человеку, никогда ее не видавшему и даже никогда о ней не слыхавшему, если только можно найти такого человека; пусть он прочтет, хотя половину её, и скажет о месте её происхождения: он непременно ответит, что автор её был араб, живший на аравийском полуострове. В этом не будет ничего удивительного, потому что в языке Корана, в сравнениях, в выражениях, в указании на предметы царства растительного и животного, в намеках и описании естественных явлений, в представлениях даже и понятиях автора его печать природы Аравии в высшей степени ясна. Не вдаваясь в подробный анализ этого влияния натуральных, так сказать, условий жизни Мухаммеда на Коран, укажем на более характерные его следы.

Из частных выражений Корана можно заключить о внешних границах родины автора Корана. Моря, омывающие Аравию, и во время Мухаммеда имели большое значение для торговых арабов. По ним ходили их корабли, в море они ловили рыбу и со дна его доставали жемчуг, о котором еще Плиний заметил, что самые дорогие перлы около Аравии в Персидском заливе. Мухаммед прекрасно понимал такое значение моря. Ему не раз приходилось с берега наблюдать эту широкую поверхность, иногда ровную и спокойную, иногда страшную, взволнованную. И вот мы видим, Мухаммед часто обращает внимание в своей проповеди на море, заимствуя из состояния его образы выражения своей речи. На море он указывает как на благодеяние Божие арабам и в эстетической картине плывущего корабля он находит побуждение к благодарению Бога. Вот несколько стихов такого рода:

Во власть вашу Он отдал море, чтобы из него питались вы свежим мясом, из него доставали себе украшения, какие на вашей одежде. Видишь, как корабли с шумом рассекают его, чтобы вам доставить благотворение Его и возбудить вас к благодарности (16, 14).

Он Тот, Кто сблизил два моря: одно из них пресное, сладкое; другое соленое, горькое; между ними обоими поставил Он преграду и непереступимую стену (25, 55).

Два моря не равны одно другому: из одного питье вкусное, приятное, легкое, а из другого – соленое, горькое. Из каждого получаете в пищу свежее мясо, достаете наряды на ваши одежды. Видишь, как корабли с шумом рассекают его, чтобы доставить вам благодеяние Его и возбудить вас к благодарности (35, 13).

Из состояния же моря во время волн Мухаммед заимствует сравнения дел неверующих и угрозы им, напр.:

Дела неверующих подобны мраку над пучиною моря, когда покрывают ее волны, поднимаясь волна над волною, а над ними туча; слои мрака темнее один другого, так что, протянувший руку свою едва видит ее (24, 40).

Ужели не опасаетесь, что Он может повелеть берегу суши поглотить вас (17, 70).

Живи Мухаммед не на полуострове, а внутри материка Азии, тогда, наверное, не было бы в его проповеди этих образов и выражений. Но и здесь он более вынес впечатлений от явлений внутренней пустыни, чем от морских границ её. Оттого в Коране не осталось, кажется, ни одной особенности Аравии, которой бы он не отметил. Известен общий характер этой страны. Это беспредельная пустыня со жгучими лучами солнца, с раскаленным носящимся песком, лишенная всякой тени, скучная, однообразная, перерываемая только изредка песчаными холмами, которые ветер передвигает с места на место, подобно волнам на открытом море – полнейшее безмолвие, нарушаемое только по временам странным ревом забравшихся сюда тигров, львов, шакалов и т. п. хищников пустыни, ищущих где-нибудь трупа, упавшего от жажды и зноя караванного животного или умершего от этих же причин его хозяина. Среди подобных невыгодных условий природы человек чувствует себя беспомощным, совершенно брошенным на произвол судьбы; она может и спасти его и погубить; сам же он почти лишен средств для своего спасения; два, три глотка воды – вот все, от чего часто зависит его жизнь. Малейшая неверность расчета при путевых запасах, малейшее уклонение от пути, падение верхового или вьючного животного, на котором едет человек – все это влечет за собою неминуемую гибель путника пустыни. В этом случае ему уже нет надежды на спасение, одна смерть, смерть самая мучительная, страшная, в совершенном одиночестве – вот что предстоит путнику, неверно уклонившемуся от правильного направления своего пути, или тому, у кого раньше, чем рассчитано, истощился запас воды14.

В частых путешествиях Мухаммеду не раз приходилось встречаться со свидетелями такой смерти, не раз, может быть, он и сам испытывал чувство страха и беспомощности. Под влиянием таких чувств Мухаммед впоследствии перенес некоторые образы из жизни и приключений путника в сферу нравственных понятий. У него образовалась особая терминология. Он редко употребляет в своих мнимопророческих речах слова: грех и спасение, хотя в устах религиозного проповедника естественнее всего было слышать их. Вместо этих понятий у него постоянно раздаются слова „заблуждение и прямой путь“. Прямой путь – это правая вера, например:

Господи наш! не уклони сердец наших от истины, после того, как Ты поставил нас на прямой путь (3, 6).

Скажи тем, которым дано Писание и неграмотным: хотите ли вы делаться покорными? Если они сделаются покорными, то будут на прямом пути (3, 19).

Скажи: читающие Писание! зачем уклоняете верующих от пути Божия, желая искривить его...? (3, 94).

Кто в Боге ищет себе охраны, тот ведется по прямому пути (3, 96).

Такое употребление слова путь в Коране чрезвычайно часто повторяется. Мы указали несколько стихов с этим термином только из одной третьей главы. Противоположное понятие заблуждение – также часто повторяется для обозначения греха, неверия, многобожия и т. п. Вот, например, несколько таких стихов из 4 главы:

Кто признает богов, соучастников Богу, тот заблудился крайним заблуждением (116).

Кто отвергает веру в Бога, ангелов Его, в Писание Его, в Его посланников и в последний день, тот заблудился крайним заблуждением. (135).

Неверующие и уклоняющиеся от пути Божия заблудились далеким заблуждением (165).

Эти выражения очень понятные и картинные для караванного путешественника песчаных степей и не свойственные жителю страны, изрезанной железными дорогами, прекрасно говорят о родине Корана. Другие черты этой родины отразились в Коране более на содержании, чем на языке.

В безводной и знойной Аравии особенным благодеянием были дожди. Они заменяли собой реки, которых в собственном смысле нет в Аравии вовсе. Образовавшиеся от них ручьи, хотя терялись в песке и в жаркое время скоро совершенно иссыхали, все-таки поддерживали собою растительность и обусловливали собою не только благосостояние арабов, но и жизнь. Сожженная летним солнцем природа Аравии, хотя местами и хотя на время, оживает под благодетельным влиянием дождя. Без дождя почва была бы вечно одною, по выражению Корана, „былью черною“ (87, 5). Потому дождь для араба был главным предметом молитвы, считался эмблемою добра, так что сравнить араба с обильным дождем значило сказать ему самый лестный комплимент. Вот почему и Мухаммед так часто говорит о дожде. Дождь – это, по Корану, особенное благодеяние Бога, это даже какое-то чудо божественное, это знамение Божие.

Он, говорит Мухаммед, повелевает небу проливать для вас обильные дожди (71, 10).

Он посылает с неба воду; от неё вам питие (6, 99; 16, 10).

Мы проливаем вам дождь обильно льющийся, чтобы им возрастить хлеб (78, 14).

В воде, которую низводит Бог с неба и оживляет ею землю после ее омертвения – знамение для людей рассудительных (2, 159).

Одно из знамений Его есть то, что Он посылает ветры вестниками радости, заставляя вас чувствовать милость Его (30, 45 и мн. др.).

Наконец, Мухаммед, по привычке арабов сравнивать добродетель с дождем, под влиянием той же особенной благодетельности дождя в Аравии, употребляет такое сравнение относительно жертвователей:

Те, которые жертвуют из своего имущества, желая угодить Богу и укрепить свои души, подобны саду на тучном холме: прольется на него обильный дождь, и он приносит плоды вдвойне; то же бывает, если не обильный дождь, а роса проливается на него (2, 267).

Точно также влиянием природы на Мухаммеда объясняются и многие другие выражения Корана. Например, автор Корана клянется небом, денницей, планетами, скрывающимися кометами, вечернею зарею, луною, местами заката звезд, называет Бога Господом Сириуса, говорит, что Бог установил на небе созвездие Зодиака и сделал его красивым для зрителей и т. д.15. Чем объяснить такое увлечение Мухаммеда небом и звездами? – Между прочим, природою Аравии, именно зрелищем звездного мира. Конечно, звезды в тихую, лунную ночь везде привлекают к себе взор человека. Но всей прелести аравийского ночного неба при окружающей пустынности мы и представить себе не можем. Этот вид поражает не только арабов, но и европейских путешественников. Пальгрэв, никогда не видавший такого зрелища в своей родине, пришел в восторг от него в Аравии, несмотря на свою усталость и утомление. „Я долго не забуду впечатления этой минуты, – пишет он. Над нами было черное небо, усеянное огненными звездами, которые сияли таким блеском, какой можно видеть только в Аравии, так как луч, имеющий в других странах третьестепенную величину, здесь достигает первостепенной среди чистой пустоты воздуха, свободного от туманов и испарений. Вокруг подымались высокие хребты, охватывая нас спереди и сзади белыми прозрачными очертаниями; под ногами у нас был безжизненный песок, и царившее повсюду безмолвие, казалось, принадлежало какому-то странному, фантастическому миру, куда не должен проникать человек“16. Этот-то контраст между блестящим видом неба и скучною поверхностью пустыни обусловливает собою сильное впечатление от созерцания его. На эстетический характер этого впечатления указывает и Коран в выражении о красоте созвездия Зодиака, например. Кроме того, яркие и блестящие звезды, расположенные в удивительной гармонии и порядке, имели для арабов особенное значение как указатели пути в однообразной, засыпанной песком пустыне. И эта частность, понятная только для жителей пустыни и только для них заметная, сказалась в мнимооткровенных словах Мухаммеда:

Горные вершины вместе со звездами указывают вам прямые пути (Коран 16, 16).

Такое же чисто случайное и местное значение имеют и указания Мухаммеда на некоторых земных тварей. При крайнем однообразии и прозаичности аравийской поверхности каждое сколько-нибудь выдающееся явление, которое при других обстоятельствах проходит совершенно незамеченным, здесь останавливает взор человека и поражает зрителя. У нас, например, многочисленные представители животного царства не обращают на себя особенного внимания, хотя в каждом из них много в высшей степени назидательного. Удивляться тому, как птицы без внешней поддержки плавают в воздухе, конечно можно бы и у нас; но такое удивление должно бы возникать у нас на каждом шагу, потому что мы встречаем в своей родине такие явления в чрезвычайном разнообразии и постоянно. Совсем не то в бесплодной, однообразной и скучной Аравии. Там и на птицу смотрят, как на явление загадочное. Арабы-язычники гадали по полету птицы; некоторые верили, что в птиц именно переносятся души людей после смерти. Мухаммед, хотя такой веры не выражает, все-таки указывает на птиц как на особенное проявление Божественного всемогущества и промышления, например:

Не видели ли они птиц, которым повелено летать под твердью неба? Кто опричь Бога поддерживает их там? В этом знамения для людей верующих (16, 81).

И еще:

Не видят ли они, как птицы над ними то распростирают, то сжимают свои крылья? Поддерживает их только Милостивый (67, 19).

Из животных как на особенное знамение Божие Мухаммед любил указывать на верблюда. И понятно, почему. Верблюд как вьючное животное – настоящий клад для народов востока; тем более неоценим он для араба, находящего в нем источник удовлетворения всех своих потребностей, и обязанного, как лапландец оленю, и пищей и одеждой. Молоко верблюда служит для араба главною пищею; из него приготовляет он себе масло и сыр. Он питается также и мясом верблюда, особенно молодого, которое кажется ему необыкновенно вкусным. Из шерсти он приготовляет себе одежду. Из шкуры выделывает хорошую кожу; помет употребляется всеми вообще восточными жителями на топливо, тем более, что другого топлива и нет. Но самое важное свойство одногорбого верблюда то, что он вьючное животное. В песчаных пустынях, где никакое другое домашнее животное не могло бы выдержать климатических условий, верблюд служит единственным средством сообщения. Не будь верблюда, пустыни были бы непреодолимыми препятствиями в сношениях людей. У верблюда все принаровлено к пустыне. Мало того, что он может долго переносить жажду, он зараз может запастись водою на несколько дней. Кроме того, природа одарила верблюда другою, не менее важной способностью: на пространстве, на котором человек не может даже предугадать, что вблизи есть вода ключевая, верблюд может открыть воду и, при сильной жажде, быстро бежит к источнику, спасая таким образом и себя и своего хозяина.

Мухаммед, часто перевозивший товары на верблюдах по разным направлениям Аравии, лучше, чем кто-нибудь, понимал, как много обязаны арабы этому животному. Потому, естественно, он указывает на него арабам в своей проповеди тоже как на благодеяние и знамение Божие. Например:

В скотах есть для вас назидательное: Мы поим вас тем, что есть в утробах их; в них есть много полезного вам и их вы едите; на них, как на кораблях, ездите вы (Коран 23, 21–22).

Ужели они не обращают внимания на верблюдов, как они созданы? (88, 17).

В положении Мухаммеда эти слова были вполне естественны. Мы только обращаем внимание на неизбежную связь его родины с Кораном. Конечно, если бы Мухаммед жил в Киргизских степях, он то же бы сказал о конях; будь в лапландии – он указал бы жителям её на оленя и т. п. Эта зависимость речи Корана от доступного Мухаммеду круга наблюдения, ограниченного Аравией, еще более заметна в таких выражениях, которые понятны только для жителя песчаной пустыни и всякому другому покажутся странными. Как ни неуместны такие выражения в вечном слове Божием, каким называют Коран мусульмане, в нем, однако, такие выражения есть. Вот, напр.:

Ужели не опасаетесь, что Он может послать на вас ветер, который засыплет вас песком? (17, 70).

Для Мухаммеда как жителя пустыни, где привыкли „судить о дне по вечеру“, эта угроза казалась самой действительной. Очевидец неумолимых ветров, играющих в Аравии грудами песку, как волны моря играют оторванной от корабля щепкой, говорит, что целые караваны иногда исчезают от них совершенно17. При более или менее постоянном действии ветра в одном и том же направлении песок заносит иногда на востоке обширные плодородные пространства, засыпает мало-помалу реки, селения и целые города. Между тем, выскажите угрозу Мухаммеда казанскому, например, мусульманину же: он не поймет её, выразит вам одно недоумение в ответ и, если не знает об извлечении её из Корана, насмеется над вами. Так не соответствует она местным условиям многих из самих же мусульман, т. е. тех именно, для кого и предназначалась. Вот другой пример подобных выражений Мухаммеда в Коране из области сравнений его. Он говорит:

Дела верующих подобны мареву в пустыне: жаждущий считает его водою, но как скоро подходит к нему, ничего не находит; а находит с собой только Бога, который требует его к отчету за себя (24, 39).

Очевидно, сравнение взято и очень удачно из явления миража и тяжелого чувства разочарования ввиду близкой мучительной смерти. Все это, мы знаем, в Аравии не редкость. Мухаммед и видал это обманчивое явление, и слыхал о нем, и, может быть, сам поддавался его привлекательному виду. В его устах это сравнение очень естественно. Но оно опять понятно только для жителей той страны, из жизни которой взято.

После сопостановлений выражений Мухаммеда в Коране с особенностями его родины, кажется, ясно следует, что Коран есть личное произведение самого Мухаммеда, созданное им отчасти под непосредственным влиянием аравийской пустыни. Во всяком случае мусульманин должен нам объяснить, можно ли считать Коран словом Божиим, несотворенным, когда на нем мы видим такое влияние случайных условий жизни Мухаммеда, что многое в нем только и понятно одним жителям такой страны?

Нам скажут, что Бог, естественно, приспособлялся к понятиям арабов, для которых предназначил Коран, и что поэтому в Его слове встречаются выражения, которые, хотя взяты из природы их страны, зато и наиболее сильно действуют на них. По сложившейся привычке отвечать на возражения аналогиями, хотя бы и неподходящими, из области христианских верований, мусульманин, пожалуй, скажет, что и в наших Священных Писаниях встречаются выражения, заимствованные из наблюдения случайных и местных явлений и потому многим непонятные. Но допустить в Коране приспособляемость Бога только к понятию арабов нельзя с точки зрения учения мусульман о Коране. Во-первых, как приспособленное к известным частным и случайным нуждам человеческим, учение Корана уже нельзя мыслить атрибутом Божиим, безусловным свойством безусловного Существа: оно станет словом, ограниченным фактами природы человеческой. Во-вторых, если Коран понятен только арабам потому, что только им предназначался, тогда он не должен предъявлять претензии на последнее откровение и универсальное значение; тогда какой же смысл будут иметь слова самого же Корана:

Мы послали тебя ко всем без исключения людям (34, 27)?

Ставить в аналогию Коран и наше Священное Писание мусульманин решительно в данном случае не имеет права. Наши Священные книги не имеют подлинника на небе, они не копии чего-нибудь, а живое слово. В наших Священных книгах мы читаем слово Божие, но слово – не какое-то несотворенное, неотделимое от существа Божия, как говорят мусульмане о своем Коране, а слово Божие, открываемое людям Духом Святым и передаваемое богодухновенными людьми людям же. Священный Писатель в состоянии богодухновенности, хотя „возвышался своим сознанием над самим собою и приближался к мыслям Духа Божия“, но „сохранял при этом даже все свои личные особенности в образе понимания о представлении вещей“ и „хотя высказывал не свои мысли, а мысли Божии, не свои личные слова, а слова Господни“, но „высказывал свойственным ему языком человеческим и под ограниченными и временными образами доступных его сознанию и свойственных ему представлений“18. Вот почему для понимания Св. Писания нам, естественно, оказывается необходимым изучать все условия жизни боговдохновенного писателя. Ничего такого нельзя сказать о Коране с мусульманской точки зрения. Всякое влияние на него со стороны каких-нибудь временных, случайных и частных условий разрушает веру в него мухаммедан.

Это, так сказать, принципиальное различие нашего Священного Писания от мусульманской законодательной книги определяет и действительное отличие его и превосходство над Кораном. В нашем Св. Писании влияние посторонних условий на Св. Писателя можно находить только в способе выражения известной божественной мысли, на содержание этой мысли это влияние не простирается. В Коране же самая мысль страдает от условий жизни передатчика её Мухаммеда. Так, под влиянием все той же природы Аравии, он часто выражается так, что у нас невольно является подозрение в его умственном недомыслии и недозрелости. Замечательно, что в перечень несчастий и страданий человека не входят столь обычные у нас и столь редкие в жаркой Аравии, например, холод. Так, Бог сам говорит Адаму о райском жилище:

Истинно в нем ты не голодуешь, ни нагатуешь; истинно, в нем ты не жаждаешь, от зноя не страдаешь (20, 116–117).

Если бы Мухаммед лучше был знаком с холодом, он не пропустил бы столь обычного иногда бича человеческого в таком перечне. Прямо видишь, что говорит не Бог, а человек южного климата. Подобный пробел делается заметным и в сопоставлениях Мухаммеда. Например, он говорит:

Не одно и то же слепой и зрячий, тьма и свет, прохлаждающая тень и палящий зной (35–20).

Можно думать, что это говорит человек, незнакомый с холодом. Такое объяснение имеет для себя основание в других выражениях Корана, например, об одежде. Для чего носится одежда? Прикрытие от стыда, конечно, не единственная причина, вызвавшая одежду, хотя в первый раз она явилась из этого побуждения. У нас же она служит защитою еще от холода и зноя. Это так очевидно, что ни один мусульманин не станет отрицать. Между тем, вот что говорит об этом Мухаммед:

Бог дает вам одежды, какими защищаете себя от зноя, и одежды, какими защищаете себя от опасных ударов (16, 83).

Не странно ли, указывая как на причину одежды на зной и возможность удара умолчать о холоде? Будто бы Бог таких одежд нам не дает? Что скажет житель северного, да и умеренного пояса, у которого большую заботу составляет одежда против холода, когда прочтут ему приведенный стих Корана с добавлением: „так Бог вполне проявляет вам свою благость“, – как сказано в Коране? Признает ли он такой стих божественным, когда сам он сказал бы об одежде лучше, без недомолвок. Такой пример не единственный в Коране. Посмотрим, например, как Мухаммед рассуждает о пользе животных. В чем бы вы, читатель, полагали эту пользу? Сказать, что польза эта состоит только в том, что мы питаемся их мясом, и при помощи их перевозимся и умолчать о том, что добываемым из них материалом мы одеваемся, значит оказаться неблагодарными к животным и создавшему их Творцу. А Мухаммед так именно и делает и притом тогда, когда указывает на животных как на благодеяние Божие, когда, следовательно, умолчать о каком-нибудь виде пользы их непростительно религиозному проповеднику. Напр.:

Ужели они не размышляли, что для них мы сотворили то, что произвели руки наши? – скот, которым они владеют: Мы покорили его им и они на одних ездят, а другими питаются; от него им и польза и питье. Что же они не благодарны?(36, 71–73).

Еще:

Бог – Он подчинил вам скотов, чтобы на одних из них вам ездить, а других есть, и другие выгоды от них есть вам, чтобы при помощи их достигать вам того дела, какое придет вам на сердце (какие же?): вы перевозитесь на них так же, как на кораблях. Так проявляет Он свои знамения пред вами(40, 79–81).

В обоих текстах об одежде не упоминается. Самое естественное объяснение этой недомолвки в Коране заключается в климатических условиях жизни Мухаммеда, где, действительно, теплая одежда не так необходима, как у нас, и где от дневного жару снимают всякую одежду19. Под влиянием местных же условий жизни Мухаммед иногда высказывает о значении животных крайне узкие понятия. Например, в Коране мы читаем:

Господь ваш творит коней, мулов, ослов для того, чтобы вам на них ездить и  щеголять ими (16, 8).

Араб, обладавший, кроме верблюда, указанными животными, действительно, смотрел на них, как на роскошь, но у нас едва ли кто подумает проехаться на муле или осле, чтобы щегольнуть ими. Так связаны мысли, понятия и представления Корана с местными условиями жизни Мухаммеда.

Но где более всего заметна зависимость идей Корана от влияния на Мухаммеда природы и где яснее всего выступает отличие нашего богодухновенного Св. Писания от Корана как книги обыкновенной – так это в представлениях Корана о рае и аде. Здесь влияние природы аравийской самым очевидным образом простирается не на языке только и образе выражений Корана, а на самое содержание его, на самый догмат мусульманский.

Что такое рай Корана? – Не что иное, как простая и грубая идеализация столь же простых и грубых желаний араба, недовольного песчаной бесплодной пустынностью своей родины.

Рай Корана – это, по буквальному выражению, множество раз повторяемому в Коране, „сады, по которым текут реки“. Между тем как для громаднейшей половины человечества эти зеленеющие сады и прохладительные реки, без которых немыслим рай коранический, имеют совершенно безразличное значение; между тем как мы разочаровались бы, если бы в раю встретили то же самое, что можем иметь и на земле – Коран большего блага, как находиться в раю, не предполагает и возвещает о садах, как о необыкновенной и радостной находке:

Верующих и добродетельных, говорит он, обрадуй благою вестию, что для них будут сады, по которым текут реки (2, 23).

Мусульмане едва ли обращают внимание на это любопытное и в высшей степени замечательное явление в религиозном сознании человечества. А оно показывает, что их собственные загробные идеалы своим столь материальным характером обязаны влиянию случайных и местных причин.

Известно, что Аравия лежит в жарком поясе20. Тропическое солнце жжет здесь до того, что в плодоносных долинах цветущие поля превращаются в пыль, вода в стеклянной или металлической посуде делается горячею, песок раскаляется и жжет ноги идущего по нему. В полдневный зной тень, где бы ее ни найти, бывает местом искания и убежища и для зверей и для человека. Но что делать путнику в такой зной, когда запасная вода у него испаряется, когда одежда, багаж, попоны, – все принимает загорелый запах и едва допускают прикосновение. У него одно желание и одна надежда – поскорее добраться до вади, или оазиса. Богатая растительность этих вади, тень, доставляемая путнику растущими на них пальмами, дают приятное место для отдохновения изнуренному путнику и для стоянки каравана, снабжая его запасом воды для дальнейшего пути и кормом для животных. Эти вади уже издали поражают взор путника, приманивая его к себе тенью, прохладой и водой. Прибавьте к этому еще контраст с окружающею природою пустыни и вы себе представите, какое чувство должен возбуждать этот вади в душе араба. Не должен ли он ему представиться чем-то вроде рая, среди этих адских мучений пути? Может быть, во всяком другом состоянии, среди обыкновенной обстановки, эти вади не показались бы удивительными; но тут, среди пустыни, жаждущему, изнуренному, сожженному тропическим солнцем, усталому от пути арабу они должны показаться действительно чем-то необыкновенным. Его пылкая фантазия уже заранее рисовала ему давно желаемый вади и во время пути все его мысли устремлялись к этому предмету, без которого его путешествие по пустыне было бы положительно невозможно. Вследствие своего спасительного значения для жителей Аравии эти вади в воображении и на языке арабов были просто символом всего благодетельного. Все лучшее, прекрасное и благодетельное араб сравнивает с этими цветущими клочками рая среди адской пустыни. Ему нельзя нарисовать никакой более приятной картины, как зелень, деревья с плодами, пальмы, реки и пр. Да он и сам большего счастья не может представить себе. Вот почему и Мухаммед в Коране рай не мог изобразить другими чертами.

Вот, говорит он, черты рая, который обещан благочестивым: по нему текут реки, снеди в нем постоянные, а также и тень его. Таково воздаяние тем, которые благочестивы (13, 35).

Мухаммед говорит это не как результат сознательного вымысла: выдумать на месте обманщика можно было бы что-нибудь лучшее; он просто сознал это как идеал и выразил. Оказалось, что этот идеал таил в сердце и лелеял про себя всякий араб.

Что действительно представление о рае как саде с реками сложилось у Мухаммеда в Коране под влиянием природы и потому было свойственно арабам и отвечало их идеалам – в этом удостоверяет нас Коран же. Из него мы видим, что современные Мухаммеду арабы, действительно, считали сад и реки редким счастьем и высшим благом. По их понятиям, этим благом Бог отличает только избранных людей и потому посланник Божий непременно как чудо, как доказательство своего посланничества, должен иметь сад с потоками. Они говорили Мухаммеду:

Не поверим тебе дотоле, покуда ты не источишь для нас из земли источника, или не будет у тебя сада из пальм и виноградных лоз и посреди его не велишь течь потокам полноводным течением; или не низвергнешь на нас, как ты мечтаешь, с неба какого-нибудь отломка; или в сонме не приведешь Бога и ангелов (17, 92–94).

Между собою также рассуждали:

Что за посланник?.. вот если бы к нему ниспослан был ангел и он вместе с ним был бы наставником!.. или было бы открыто ему сокровище с какими-либо драгоценностями!.. или сделался бы у него сад, из которого были бы для него снеди! (25, 8–9).

Из приведенных рассуждений арабов о значении сада для Мухаммеда ясно, что для них сад был чем-то необыкновенным; для Мухаммеда иметь сад – значило бы, по их мнению, то же, что придти с ангелом, даже с Богом или поразить всех каком-нибудь внезапным явлением. Значит, обещания Мухаммедом сада в той жизни приходились, как нельзя больше, по сердцу арабам. На блаженство в будущей жизни они смотрели с чисто материальной точки зрения. Бухари, знаменитый собиратель преданий о Мухаммеде, рассказывает от Апаса, что, когда Мухаммед пришел к одному арабу – Абдулле, тот предложил ему три вопроса и, между прочим, спросил, какая будет первая пища у райских обитателей?21 Так грубы и наивны были арабы в своих понятиях о загробной жизни.

Сам Мухаммед нисколько не отличался в этом отношении от своих соотечественников. Думать, что он понимал свои описания рая не буквально и говорил их, как аллегории, решительно нет никаких оснований. Правда, в цветущие годы мусульманской образованности в Багдаде, знакомство с греческой философией и распространение христианских понятий очень сильно подорвало материализм первоначальной веры арабов. Философы мусульманские сделали с легендами и языком Корана то же, что неоплатоники с религией греков. Рай Мухаммеда признавался чистой аллегорией. Потоки райские соответствовали удовольствиям от душевного прогресса и саморазвития. Источник молока означал источник мудрости для мыслящих людей; вино сохранено в раю, по таким толкованиям, для обозначения отсутствия страха, боязни и печали и т. п.22 Некоторые из западных апологетов ислама, например, Карлейль, тоже предполагают, что чувственные удовольствия рая Мухаммеда можно понимать в аллегорическом смысле. Но мнения эти в высшей степени произвольны, с мусульманской же точки зрения должны быть отвергнуты и в догматике, действительно, отвергнуты как еретические: против них и Коран, и толковники его, и предания мусульман.

В Коране мы читаем, что верующие и добродетельные, вошедши в райские сады,

каждый раз, как вкусят от них, от плодов их, в удовольствие свое, будут говорить: это таково же, чем питались мы прежде, но представляет только сходство с тем (Коран 2, 23).

Значит, Мухаммед, действительно, и сам веровал, что в раю будет сад со всеми своими принадлежностями. Толковники Корана не допускают и мысли о каком-нибудь переносном значении описания рая как сада. Они решают более специальные вопросы и, конечно, в духе самого Мухаммеда, именно о форме, цвете и вкусе плодов райских, хотя и не совсем согласно. Джаляледдин, например, по поводу вышеприведенного стиха замечает, что плоды райские только по цвету и по внешнему виду будут похожи на настоящие, по вкусу же будут отличны от них; а Замахшари на тот же стих говорит, что плоды в раю будут во всех отношениях такие же, как здесь, в садах23. В преданиях мусульманских тоже можно находить основания за буквальное понимание самим Мухаммедом описаний рая в Коране. Вот одно из них. „Однажды пророк – да будет благословенно имя его! намеревался войти в сирийскую столицу и уже почти сошел со своего верблюда, у южных ворот, но как раз в тот момент, когда одна из его благословенных ног ступила на землю, а другая готова была последовать за нею, возле него внезапно явился архангел Гавриил и сказал ему, что Бог предоставил ему на выбор рай земной или рай небесный и, следовательно, если Мухаммед настаивает на своем желании войти в Дамаск, то он может сделать это под условием отречения от садов и гурий неба. Услыхав такое предостережение, пророк изменил свое намерение, предпочитая вечное блаженство рощам и водам Бэрэды, снова взобрался на седло и воротился. К смущению всех скептиков мусульмане теперь показывают отпечаток ноги Мухаммеда, которою он коснулся скалистой почвы. „Я видел его в красивой, маленькой мечети“, – говорит английский путешественник24. По этому преданию Мухаммед не отличает рай от земного сада; сам архангел Гавриил земной сад называет раем, только земным, в отличие от такого же небесного.

Всякому жителю лучшей страны понятно будет и то, как у Мухаммеда образовалось представление о своем рае, и то, как выработались такие предания. В этом отношении интересен факт, передаваемый Пальгрэвом, характеризующий сознание некоторых мусульман. Абд-Эль-Хамид, уроженец прекрасных стран Кашмира, выросший среди рощ, которые гораздо прекраснее садов Дамаска и у рек, в сравнении с которыми Бэрэда просто канава, терпеть не мог таких похвал сюннитскому городу, как приведенное предание. Раз, как рассказали при нем это предание, он вскричал с запальчивостью: „какой вздор вы мелете! Земной рай! Земной рай! и все это из-за нескольких чахлых деревьев и небольшого количества грязной воды! Как! Разве вы не знаете, что пророк и его товарищи были не что иное, как бедуины, привыкшие во всю свою жизнь видеть голое бесплодие Хеджаса и пустыни? И когда они в первый раз очутились перед группою садов и потоками Дамаска, то тотчас же заключили, что эта местность есть рай и дали ей такое название! Если бы они увидели мою родину, то, наверное, изменили бы свое мнение!“ Этот шиит, едва не поплатившийся жизнью за свою запальчивость, высказал, однако, глубокую истину. Все эти сады, деревья, плоды, тени, реки и потоки в Кораническом раю обязаны своим происхождением тому контрасту, в котором стоят редкие сады и рощи с общей прозой аравийской пустыни и который производит на всякого жителя Аравии сильнейшее впечатление. Благосостояние, доставляемое этим садом или рощей счастливому обладателю его идеализирует каждый араб. Желание такого благополучия, как самой высокой степени возможного на земле счастья, доходит до реализации самого желания, перенося его в посмертное, зато вечное состояние. Мухаммед только явился выразителем того, что составляло риа desideria всех его соотечественников арабов.

Мусульманину такое объяснение догмата Корана покажется невозможным и, пожалуй, нелепым. Но что же в нем удивительного? Мы знаем, что у очень многих первобытных народов представления о будущей жизни составлены под влиянием местных условий и отличаются таким же местным колоритом. Американский индеец, например, описывает свой рай как страну, изобилующую дичью и всем, что ему нужно; местные племена Бразилии понимают рай как роскошные леса, полные калебасовых деревьев и дичи. Гренландцы, напротив, добывавшие все средства к существованию из глубины моря, склонны предполагать будущую свою жизнь под морем или под землею: там всегда чудный солнечный свет и отсутствие ночи; вкусная вода; изобилие рыб и птиц; тюлени и северные олени ловятся без всякого труда, или даже прямо варятся в огромном котле; закутанный в шубу камчадал думает, что он и там будет ездить в санях на собаках; а зулус – по-прежнему будет доить свою корову и стеречь свою скотину25. Сопоставьте с верованиями этих народов верования коранические и разница будет только детальная; сущность же в тех и других одна и та же – идеализация земного благосостояния, как только его можно понимать при наличных местных условиях жизни известного народа. Потому называть какое-либо из этих верований откровенным от Бога одинаково значило бы, по выражению Корана, „заблудиться великим заблуждением“.

Если теперь обратить внимание на описания Мухаммедом ада, то нельзя будет не заметить, что некоторые черты его также сняты с явлений местной природы. Понятно, он лишен атрибутов рая: садовых плодов, прохладительной тени, освежающих потоков воды, меда и вина.

Вместо этих редкостей Аравии в аду будут те же бичи аравийской пустыни, от которых мучился араб и на земле: это палящий зной, кипящая вода, губительные ветры и отвратительные плоды диких растений. Самым лютым врагом бедуина по своей внезапности и по силе смертоносности является в пустыне, без сомнения, ветер Самум. При наступлении его пустыня покрывается сугробами песку; солнце скрывается как бы в густом непроглядном тумане; днем бывает так темно, что на расстоянии ста шагов нельзя ничего различить. Путешественник едва может дышать. Верблюд пускается самым сильным галопом и в изнеможении останавливается и прячет свою морду в песок. Жгучий песок проникает чрез платье и, ожигая тело человека, причиняет ему невыносимые мучения; губы от жара трескаются и раны наполняются жгучим песком, глаза наливаются кровью, во рту все пересыхает, страшная жажда довершает эти мучения. Силы человека истощаются, смерть берет свою жертву, сухие волны песку делаются для неё могилой, в которой труп раздувается, делается сине-зеленым и, если поднять у него руку или ноги, то она отделится. Возможно ли, чтобы Мухаммед не поместил такое зло пустыни в ад и не как образ страданий вообще, а как таковое явление в действительности?

Они будут, говорит он в Коране, среди знойного Самума и кипящей воды, в тени от черного дыма: не будет им ни прохлады, ни отрады (56, 41–43).

Осужденным жителям ада так же, как жителям рая Мухаммед приписывает пищу, но пищу отвратительную и заимствованную опять из растений Аравии, именно терн дзариг26, отличающийся таким скверным запахом и вкусом, что его не едят даже неприхотливые верблюды, и дерево заккум, проклятое Мухаммедом, и с плодами, „похожими на какие-то головы диаволов“. Опять Мухаммед искренно верил сам, что все это будет в аду, как на земле. На недоуменный вопрос Абу Джагля: каким образом может это дерево расти в аду, наполненном огнем, Мухаммед совершенно уверенно и сознательно отвечал:

Оно есть дерево, растущее на дне геенны. Плоды его, как головы диаволов: ими они будут наполнять свои чрева (Коран 37, 62–64)27.

Ограниченность мысли автора Корана кругозором простого араба сказывается и в тех его выражениях, которыми он пользуется как образами при описании адского состояния: они взяты из наблюдаемой только арабом действительности, потому только для араба и могут иметь значение в Коране. Например, для того, чтобы представить арабам наиболее ужасными мучения осужденных в аду от жажды, Мухаммед сравнивает их жадность к воде с жадностью верблюда, который стремглав бросается к воде и пьет очень долго, запасая воды на несколько суток:

Будете, говорит Мухаммед, запивать это кипящей водою, и будете пить, как пьют мучащиеся неутолимой жаждой верблюды (56, 54–55).

Еще характернее изображение Мухаммедом ужаса и отчаяния грешников в аду. Они будут кричать, по словам Корана, как ослы:

Те, которые будут несчастны, будут в огне, там вопли их – визг и рык ослов (11, 108).

Громадное большинство людей, для которых по идее предназначен Коран, прочтут этот стих с улыбкой, по крайней мере, выразят удивление. Тем не менее Мухаммед повторяет его в Коране и сравнивает с тем же рыком ослов трескотню в самой геенне:

Как страшно это пристанище! – восклицает Мухаммед. Когда они будут низвергаемы в нее, они будут слышать рык ослиного крика от ее клокотанья. Едва она не лопнет от ярости (67, 6–8).

Объясняется это очень просто. Большинство людей в ослах не нуждается, их не держит и криком их не беспокоится. Мухаммед же постоянно видал осла, ежедневно выносил неприятное впечатление от крика его часов в 12 дня и ночи, когда ослы кричат по инстинкту. Крик этот не нравится арабам. Недаром с голосом осла они сравнивают речь болтунов. Мухаммед тоже не любил концерта ослов.

Самый неприятный из голосов, говорит он в Коране, есть голос ослов (31, 18).

Из всего сказанного нами следует, что Коран очень многими своими особенностями обязан влиянию на Мухаммеда местных условий его жизни. В зависимости от этих условий находится и язык, или терминология, Корана и внешние качества речи его, т. е. образы, сравнения, противоположения и, наконец, самая идея и догмат Корана. Естественный вывод отсюда по отношению к мусульманскому учению о Коране должен быть отрицательный: можно ли назвать непосредственным или несотворенным словом Божиим то, что подвержено таким ограничениям и в существенной части содержания своего и во внешней своей форм? Они только не сознавались как таковые ни самим Мухаммедом, ни арабами.

Глава 3. Арабско-языческие, иудейские и христианские элементы в Коране

a) Ранние впечатления Мухаммеда как язычника и остаток их в Коране. Клятвы, время молитвы, обряды богослужения и хаджа. Арабская жизнь, понятия и вкусы арабов в Коране. b) Библейские и талмудические имена, истории, законы и черты учения. Несомненность заимствования их путем передачи, следы его в Коране и подозрения арабов. c) Евангельские истории и имена в Коране. Противоречивость понятий о Христе. Известность христиан в Аравии и общение с ними Мухаммеда. Понятия еретиков в Коране. Следы заимствования по слуху.

Если внешние и естественные условия природы, в которой жил Мухаммед, положили неизгладимую печать на мнимых его откровениях, то влияние, так сказать, нравственных условий жизни автора Корана, влияние суммы идей его времени отразилось на Коране еще заметнее. Известно, что Мухаммед жил в Аравии в ту эпоху, когда здесь происходили постоянные столкновения и общение между многобожниками, иудеями и христианами. И в Коране мы видим смесь трех элементов: а) арабско-языческих, b) иудейских и с) христианских. Для нашей цели достаточно краткого анализа этих элементов в Коране с указанием способов, какими Мухаммед знакомился с ними и следы каких заметны в Коране:

а) О способах знакомства Мухаммеда с арабскими и языческими понятиями и о влиянии последних на него – говорить нечего. Он сам был многобожником до сороковых годов своей жизни, можно предполагать, ревностным. В возрасте от 5 до 8 лет он постоянно находился при набожном своем деде Абдуль-Мутталибе. Старик полюбил сироту, позволял ему спать с собой на одной постели и брал его с собой в Каабу, где молился с ним и внук на одном ковре. Двенадцати лет Мухаммед ходил за дядей на священную войну собирать неприятельские стрелы. А тридцати пяти лет, по рассказам мусульманских биографов, он был выбран третейским судьей в споре о том, кому положить мнимосвященный камень на прежнее место в новом храме. Говорят, Мухаммед выразил в данном случае такое уважение к почитаемой язычниками святыне, что всем стал известен как человек благочестивый. Понятия арабов о нравственности, об общественных и семейных отношениях ему не нужно было заучивать. Ко всему национальному он с молоком кормилицы всосал симпатию. Вот мы и видим, что этот рьяный проповедник крайнего единобожия, рьяный обличитель нравов своих соотечественников, сам незаметно для себя самого проговаривается и как бывший язычник многобожник и как законный сын арабской культуры и арабского невежества.

Обратите, например, внимание на клятвы, какие постоянно произносит Мухаммед в первых по времени главах Корана: что это как не остаток в нем языческих верований и привычек? Клятва произносится всегда во имя самых высоких предметов. Сам Господь, не имея существа, высшего Себя, естественно, в Св. Писании клянется Самим Собою. Люди клянутся именем Божества. Мы клянемся именем истинного Бога, язычники – именем своих ложных богов. Римляне клялись Юпитером, греки – Зевесом; солнцем, луною, звездами, зарей клянутся сабеисты. Этими же предметами клялись и арабы многобожники во время Мухаммеда. На их языке эти клятвы понятны. Но когда клянется ими проповедник единобожия – это странно и объяснимо только тем, что он не совсем оставил языческие привычки. А клятвы Мухаммеда нисколько по содержанию и характеру не отличаются от тех, которые употребляли в его времена арабы. Приведем примеры тех и других клятв.

„Клянусь светлою луною,

Клянусь блистательною звездою,

Клянусь облаком, проливающим дождь,

Клянусь птицами, летающими по воздуху,

Клянусь вершинами гор, указывающими дорогу путнику“,

– произносит язычник Хазаги.

„Клянусь светом и тьмой,

Клянусь землей и небом“,

– произносит одна прорицательница – арабская язычница28.

А вот клятвы Мухаммеда, какие мы читаем в Коране:

Клянусь солнцем и утренним блистанием его,

Клянусь луною, когда она последует за ним,

Клянусь днем, когда он открывает блеск его,

Клянусь ночью, когда она закрывает его,

Клянусь небом и землей (91, 1–6),

Клянусь горою,

Клянусь высоким небесным сводом,

Клянусь взволнованным морем (52, 1–6),

Клянусь звездою, когда она закатывается (53, 1).

Поразительного сходства между клятвами Корана и арабских заклинателей нельзя не приметить. Замечательно, что Мухаммед сам дает намек на языческое происхождение своих клятв, делая в них особенное внушение о значении произносимого предмета. Так, например, сказавши: „клянусь небом, клянусь денницей“, – он добавляет: „о, если бы кто вразумил тебя, что такое денница? – это звезда, ярко блистающая“ (86, 1–3). Что другое означает это пояснение, как не то, что денница эта была обоготворяема? Действительно, по свидетельству Варфоломея Эдесского, „арабы прежде Мухаммеда веровали в Бога, который есть звезда Денница“; Евфимий Зигабен на основании подлинных источников говорит также, что арабы до времени царя Ираклия были идолопоклонниками, поклонялись утренней звезде и Афродите, которую называли великою.

Из биографии Мухаммеда мы знаем, что одна арабка язычница, омывая руки за веру своего сына Музаба в Мухаммеда, клялась „звездой ярко блистающей“, что она никогда не вступит в новую веру.

На такой же характер клятв Мухаммеда указывают еще замечание о клятве местом заката звезд, что „это великая клятва“ (56, 74), и выражение: „клянусь луною, когда она полнеет“ (84, 16). Почему же первая клятва считается великою и почему предпочитается полнолуние другим фазам луны? То и другое объясняется особенным языческим почитанием как места заката звезд, так и времени полнолуния. Под влиянием тех же условных языческих представлений Мухаммед говорит самому себе:

Совершай молитву при склоне солнца к сумраку ночи и чтение Корана на утренней заре; потому что при чтении Корана на утренней заре есть свидетели (Коран 17, 80).

Что же это за свидетели? Мусульманские толковники Корана, например, Бейзавий, более самого Мухаммеда отвыкшие от языческих представлений и более его удаленные от почитания арабами звезд, под указанными свидетелями разумеют не звездный мир, а ангелов, которые будто бы распоряжаются сменою дня и ночи. Перенести понятие с одного предмета на другой нетрудно; но действительный смысл его этим изменить нельзя. Очевидно, в данном случае можно разуметь только небесные тела: духовные ангельские силы когда же не бывают свидетелями? Сказать, что они только в такое-то время надзирают за людьми значит и с мусульманской точки зрения умалить значение их деятельности для людей.

Кроме таких кратких намеков на родственные отношения автора Корана к язычеству, в Коран вошли целиком многие верования, суеверия и легенды, распространенные среди арабов язычников. По верованиям арабов язычников гении некогда подошли к небу, подслушали там некоторые тайны и сообщили их людям. За это они были совсем изгнаны из сфер небесных и, как только снова приступают к небу, на них посылаются пламенные стрелы29. Мухаммед внес эти верования в свой Коран. Вот одно место из него:

Мы (Бог) охраняем его (небо) от всех диаволов, прогоняемых каменьями. Если который из них будет подкрадываться для подслушиванья, то его преследует яркий зубчатомелькающий пламень (15, 17–18).

Далее арабы язычники верили в судьбу, неумолимый рок и, желая заранее узнать его определения, гадали по полету птиц. Мухаммед не мог отрешиться от этого верования народа своего и говорит от лица самого Бога:

К вые каждого человека мы привязали птицу (Коран 17, 14),

т. е. то, что предвещает она, – судьбу. Здесь Мухаммед влагает в уста Бога слова суеверного араба. Наконец, Мухаммед как араб и язычник усвоил ходившие в его народе легендарные рассказы о гадянах, фемудянах, мадиавитянах, живших в соседстве с арабами, о Локмане, Александре Македонском, о победах, одержанных арабами над врагами,и т. п. Все эти чисто народные рассказы Мухаммед внес в свои мнимые откровения, где их можно читать едва ли не в каждой главе, где они прикрываются авторитетом Божественным. Еще больше языческих остатков можно указать в обрядах, установленных Мухаммедом. Самой главной печатью язычества в этом отношении является в Коране признание языческого храма Каабы. Значение этого Меккского пантеона как центра, объединяющего всех арабов полуострова и поддерживавшего в них идею национального единства, привычка и уважение к нему Мухаммеда поддержали и в нем фикцию, что он построен был в древнейшее время патриархом Авраамом. Вместе с этим центром арабского язычества Мухаммед оставил в исламе и частности языческого культа, например, полумесяц – памятник почитания серпообразной луны, пятницу, прежде посвящавшуюся Венере, звезде ислама, азан – прежнюю форму почитания богини Аллаты. Религиозный обряд Хаджа, т, е. путешествия в Мекку, в Коране предписывается совершать так, как совершали его арабы язычники. Так, язычники арабы, намереваясь сходить на богомолье в Мекку, отпускали длинные волосы, и Мухаммед в Коране говорит:

Не брейте ваших голов, покуда жертва не достигнет до места её заклания (Коран 2, 192).

Арабы в язычестве совершали седмикратный обход вокруг Каабы в особой одежде, как об этом свидетельствуют мусульманские же историки30; и Мухаммед узаконяет это в Коране:

Возгласи людям призыв на праздник, дабы они сняли с себя неопрятности, исполнили свои обеты, совершили свои обходы вокруг сего древнего дома (22, 28–30).

Доисламические арабы после поклонения в Каабе шли к холмам Сафе и Мерве и в честь богов этих холмов совершали между ними седмикратное беганье. Мухаммед говорит:

Сафа и Мерва суть заповедные места Божии. Кто совершает Хадж при этом доме или гумря, на том нет греха в том, что делает обходы вокруг обоих их (Коран 2, 58).

Языческий характер этого позволения, как и самого обряда очевиден и для некоторых мусульман. Абуль-Касим Гибатулла, напр., смущаясь тем, что указанные холмы почитались многобожниками и только для них имели смысл, думает, что приведенный стих Мухаммед спустя немного времени отменил31 словами:

Кто отвратится от религии Авраама кроме того, кто безрассуден? (Коран 2, 124).

Да и при Мухаммеде некоторые из мединских мусульман считали неприличным оказывать почтение таким холмам, на которых стояли идолы богов32. Но у Мухаммеда привычки языческие были сильнее. Он оставил и много других обрядов хаджа. Например, арабы в третий день хаджа ходили на гору Арафа, где тоже стояли идолы богов и Мухаммед заповедует в Коране вспомянуть о Боге при „оных запретных святилищах“ (2, 194). Далее Мухаммед внес в ислам и обычай арабов приносить жертвы Божеству, притом со всеми языческими деталями. Язычники, напр., как известно, ко времени хаджа откармливали жертвенных животных; Мухаммед освящает этот обычай:

Хороших и тучных животных, говорит он в Коране, мы назначили для жертвенных ваших приношений Богу (22, 37).

Даже такая частность, как украшение жертвенных животных чрез привешивание к их шеям коры дерева и шерстяного пояса, не оставлена Мухаммедом.

Сам Бог, по его словам, установил жертвенные животные, украшения на них (5, 98). Верующие! не теряйте, говорит он, благоговения к памятникам Божиим…к жертвенным животным и украшениям на их шеях (Коран 5, 2).

Приведенных фактов достаточно для того, чтобы видеть, что языческая среда сильно повлияла на Мухаммеда и на его мнимые откровения. Мусульмане, правда, сознавая значение таких фактов для Корана как унижающих его и сводящих его в ряд обыкновенных произведений арабской литературы, объясняют важность их разными рассказами из жизни древних патриархов. Почитание горы Арафа, напр., говорят они, оставлено Мухаммедом потому, что на ней архангел Гавриил научил Авраама совершать все религиозные церемонии и т. п.33 Но такие объяснения, во-первых, не имеют для себя исторических оснований, во-вторых, не могут простираться на те черты Корана, которые служат несомненным отражением чисто арабских и восточных привычек, образа жизни и понятий.

Чем, например, объяснить то обстоятельство, что Мухаммед узаконяет в Коране правило о спрашивании позволения на вход в чужой дом у его хозяина? Обычаями и образом жизни вообще восточных людей и в частности арабов. В жарком климате измученный и изнуренный сильным зноем восточный человек ищет абсолютного покоя в каком-нибудь угле шатра своего, где, сбросивши с себя всякую одежду, он валяется и просыпает самые жаркие полуденные часы. О распространенности этого обычая среди арабов говорит Мухаммед. По его словам, только шайтан не спит в полдень; и арабы, когда ложились спать, т. е. после вечерней молитвы и пополудни, снимали с себя одежду34. Последнее обстоятельство было причиною того, что на востоке и у арабов считалось особенно неприличным и неблагородным войти в дом без позволения, тем более, что дома у арабов не запирались. И вот, как одна женщина пожаловалась Мухаммеду на одного араба, нарушавшего это приличие и часто заходившего к ней в то время, как она бывала раздета, Мухаммед придал этому приличию авторитет Божественного повеления:

Верующие! не входите в чьи-либо дома, кроме своих домов, не испросивши на то позволения (24, 27)35.

Так как, вероятно, подобные приведенной жалобы Мухаммеду были неоднократные, то он и повеление о входе в дом в Коране повторяет, распространяя его и на невольников, и на малолетних, именно:

Верующие, ваши невольники и те из вас, которые не достигли полного возраста, когда захотят войти к вам, должны спрашивать на то позволение (Коран 24, 57).

Точно такое же значение имеет и замечание Мухаммеда в Коране о кормлении детей. Арабы, особенно высшего класса, часто отдавали детей своих на кормление и вообще воспитание бедуинянкам годов до 8–10. Мы знаем, что сам Мухаммед был отдан матерью сначала Туэбе, потом Галиме, пришедшей в Мекку вместе с другими девятью бедуинянками за детьми для их кормления. Этот обычай арабов все-таки послужил поводом для Мухаммеда сказать в Коране, что в нем нет греха:

Если хотите поручить ваше дитя кормилице, то не будет на вас греха, как скоро вы будете верно платить то, что хотели доставить ей (2, 233).

Склад жизни арабов язычников порабощающим образом подействовал на Мухаммеда. Он вполне сроднился с этим складом и на нем мы можем наблюдать, как сильно влияет национальное чувство и родство на наше сознание. Частые путешествия дали Мухаммеду возможность познакомиться с образом жизни более культурных в сравнении с арабами-язычниками Христиан и Иудеев. Но национальные симпатии склоняли Мухаммеда в пользу всего арабского. Его мысль не возвышалась над той действительностью, в которой он воспитался. Семейные и общественные идеалы его так же невысоки, как низки были действительные общественные и семейные отношения у арабов и стоят в прямой зависимости от последних. Известно, что у арабов ко времени Мухаммеда существовало многоженство. Богатые люди содержали при себе гаремы и имели при них в качестве надзирателей и слуг таких людей, „которые, выражаясь словами Корана, не имели половых побуждений“ и от которых поэтому Мухаммед позволил женщинам не скрывать своих нарядов36. Кроме жен некоторые арабы содержали при себе наложниц, о числе которых можно заключать потому, например, что Абдаллах ибн Обей – знатный человек города Медины – был не в состоянии содержать всех невольниц и заставлял их добывать себе пропитание развратом37. Мухаммед не уничтожил многоженства, а наложил на него мнимобожественную санкцию в Коране. Его понятия о семейной жизни и требования от неё были так же ограниченны, как у всякого араба язычника, как видно из того, что он называет счастливыми наследниками рая тех, которые:

Берегут свои половые члены только для своих супруг и для своих невольниц (23, 5–6; 70, 29).

С многоженством всегда соединяется легкость разводов. У арабов развестись с женой ничего не стоило. Характерный пример в этом отношении рассказывает Вакиди о Сааде сыне Раби и Абдуррахмане сыне Ауфа. За приятельской беседой Саад говорит своему другу: „Брат мой! у меня обилие всякого богатства; я хочу с тобой им поделиться; выбирай вот одну из этих двух моих жен: какая тебе больше нравится, с той я разведусь и ты можешь ее взять себе“. Абдуррахман предложение любезно принял, и развод готов. О последнем известно, что он переменил шестнадцать жен, держа при себе одновременно по четыре38. Живя в такой среде, Мухаммед сроднился с этими явлениями и не сознавал их ненормальности, не ограничил каприза мужа в произволе его на развод. Самую формулу развода Мухаммед удержал в Коране в том самом виде, в каком она произносилась арабом язычником. Для того, чтобы жена считала себя разведенной и ушла от своего мужа, последнему достаточно было сказать ей: „ты для меня хребет матери моей“. Выражение – грубое, взятое из образа верховой езды на верблюде, оскорбительное для жены и крайне неприличное. Сам Мухаммед несколько сознавал это:

Бог, говорит он, не положил, чтобы ваши супруги, с которыми вы разводитесь, назвавши их хребтом матери, были вам матерями (Коран 33, 4).

Он, как будто, желал искоренить это выражение, как можно видеть из его слов:

Те из вас, которые отвергают своих жен, назвавши их хребтом матери, говорят бессмысленные слова и ложь: они не матери им, матери им только те, которые родили их (58, 2).

Но такова сила привычки Мухаммеда к этим обычаям своего народа, что всего чрез один стих после этого замечания о бессмысленности грубого и варварского выражения, он влагает его в уста Бога, отчего оно и получило право гражданства среди мусульман. Он говорит:

Те, которые отвергают своих жен, назвавши их хребтом матери своей, и потом переменятся в отношении того, что сказали, обязываются отпустить раба на волю, прежде нежели они коснутся друг друга (58 4).

Наказание для мужа в виде отпущения раба на волю в данном случае полагается не за произнесение позорных слов, а за непостоянство мужа в отношении к жене, как это выясняют мусульманские толковники Корана39. Также Мухаммед усвоил обычаи арабов относительно мести, грабежа караванов, правил деления добычи, отношения к пленникам и др. Все эти обычаи времен невежества вошли в Коран как божественные постановления.

Влияние арабско-языческой среды на Мухаммеда на его мнимобожественные откровения простиралось до того, что даже обыденные понятия арабов, их вкусы и идеалы можно проследить в Коране и притом в догматической части учения его, где им меньше всего должно быть места. Замечательный пример такого рода представляют понятия арабов „времен неведения“ о красоте и безобразии женщины и вообще человека. По вкусам арабов, как о них можно судить по арабской литературе, идеал красивой женщины состоит в том, чтобы она имела белый цвет лица, черные волосы и черные глаза. Изображая избранную красавицу, один поэт говорит: спину её украшали локоны волос черных, как уголь, расположенные, как ветвь пальмы, покрытая кистями фиников40. Что касается черных глаз, то восточные поэты обычно приписывают их своим красавицам41. „У женщины четыре вещи должны быть черные, – говорит один арабский писатель, -именно: волосы на голове, брови, ресницы и зрачок в глазу“. „Лицо женщины, – говорят арабы, – должно быть, как светлая полная луна; оно должно представлять полнейший контраст с цветом волос, которые, как тень глубокой ночи, спускаются на средину спины широкой полосой“42. Противоположный тип представляют для араба голубые глаза; это, по его мнению, верх безобразия, наказание Божие. Так рассуждал араб-язычник, так рассуждал и Мухаммед в Коране, этой, по верованию мусульман, божественной книге... Гурии, которые обещаются Кораном в раю, описываются именно как красивые дочери араба.

Там, говорит сам Бог в Коране, мы сочетаем их с черноглазыми, чернозеничными, черноокими; пред ними будут светлоокие подобные бережно хранимым яйцам (Коран 44, 54; 52, 20; 55, 72; 37, 47).

По поводу последнего выражения Сейль справедливо замечает, что такое сравнение покажется странным европейцу, а восточный житель ни с чем так не сравнивает цвета тела красавиц, как с яйцами – разумеются яйца страуса. Сохраненные от воздуха и пыли они представляют арабу самый нежный цвет лица. Арабские вкусы повлияли и на учение Мухаммеда о положении осужденных в аду. В противоположность жителям рая последние не только не будут иметь белолицых и чернооких соблазнительниц, но и сами преобразятся и сделаются на вид страшными. Каким образом? – очень просто:

В этот день они будут голубоглазыми, говорит Коран (20, 102).

В учении Корана о состоянии людей в загробной жизни можно указать еще некоторые черты, объяснимые только с точки зрения вкусов араба. Для примера укажем одну из области приправ, которыми будут подслащены напитки жителей рая:

Благочестивые же будут пить из чаши, в которой, читаем мы в Коране, питие будет растворено камфорою (76, 5).

Там будут их поить из чаши питием, которому приправой будет инбирь (76, 17).

Бейзавий и Джаляледдин согласно свидетельствуют, что арабы любят прибавлять к своему питию камфору, которая придает ему несколько приятный для араба запах и белизну, и толченый инбирь – для таких же целей Мухаммед как истый араб уважал эти приправы и, не подозревая, что для всего остального человечества они не имеют решительно никакого значения, обещает их в раю всем как нечто в высшей степени заманчивое. В такую же невольную и убийственную для самого себя и для своего Корана ошибку впадал он, когда описывал кушанья, напитки, обстановку жизни, одежды, наряды и украшения блаженных обитателей рая. Все эти частности, может быть, приятные для некоторых невежественных людей востока, но безразличные для одной и противные для другой половины остального человечества показывают, что, как автор Корана, так и его последователи – только жалкие данники арабско-языческих верований, привычек и понятий.

b) Еще большую дань заплатил Мухаммед в своем Коране влиянию на него Иудейства. Добрая половина Корана взята им из священных книг Ветхого Завета и из Талмуда. Это можно видеть из одного ряда имен и историй в Коране. Адам, Каин, Авель, Энох, Ной, Лот, Авраам, Исаак, Измаил, Иаков, Иосиф, Иов, Моисей, Аарон, Фараон, Саул (Талут), Давид, Галиаф (Джалут), Соломон, Иона, Елисей, Ездра – все эти имена библейские. Идея творения мира, история падения диавола, согрешение первых людей, и более или менее подробные истории, связанные с указанными лицами, тоже заимствованы из библейских книг, а еще чаще из талмудических с привнесением в них искажений, зависевших от самых способов заимствования их. Закон Корана, например, об омовении водою и песком, о пище, об игре, о браке и разводе, о повиновении детей родителям, в некоторых частностях очень сходны с иудейскими. Некоторые черты в представлении о рае, например, его объем, место нахождения, количество и качество рек, мнимая роскошь обстановки, некоторые черты ада, например, отделения в нем, ворота, стражи, некоторые подробности в учении об ангелах, о всеобщем суде, наконец, некоторые фразы, например, часто повторяемая: „Бог сотворил небо и землю и все, что между ними“; бисмилля, рагина и унзурна, несомненно, Иудейского и большею частью талмудического происхождения43.

Мы не можем входить в подробное исследование и сопоставление заимствований, сделанных Мухаммедом из иудейских источников. Это дело специального исследования44. Европейские ученые, на основании уже сделанных в этой области открытий, в высшей степени характерно выражаются об отношении ислама к Иудейству. Фома Патрикий Хьюдж, например, прямо говорит, что „ислам есть ни больше ни меньше, как иудейство с присовокуплением доктрины о посланничестве Мухаммеда45. Один из ученых иудейских раввинов, которого нельзя, конечно, заподозрить в недостаточном знании Иудейских доктрин, заявляет: „Мне кажется, что Мухаммед с детства дышал воздухом современного ему Иудейства и пропитался идеями Талмуда, Таргума и Мидраша... Не только параллели, припоминания, намеки, технические термины, но даже догматы и церемонии в Коране – талмудические. Ислам – это иудейство, выросшее в Аравии“46. Один из лучших европейских биографов Мухаммеда, английский ориенталист Мюир, сравнивает Мухаммеда с переливной трубой и говорит: „что ныне ему сказали другие, то завтра он выдает за божественное откровение“47. Эта порабощенность Мухаммеда в отношении к иудейству, с одной стороны, так очевидна, что не видеть её могут только слепые мусульмане; с другой стороны, она представляется столь трудною для объяснения с психологической точки зрения, что, в то время, как одни готовы отказаться от всякого объяснения, другие решают ее слишком просто. Так, известный издатель английского Корана с комментариями в примечании к 250 стиху 2 главы, рассуждает: „Возможно ли допустить, чтобы Мухаммед искренно и сознательно сам был убежден в этом, когда давал подобное уверение? Он обязан был своими сведениями относительно иудейских историй Иудеям или мусульманам из Евреев. Как же мог он вообразить, что они сообщены ему божественным откровением? Я сознаюсь в своем бессилии объяснить этот факт теорией галлюцинаций или самообмана“. Другой английский историк ислама Роберт Осборн высказывается по тому же вопросу гораздо решительнее и категоричнее. „Современные биографы Мухаммеда, – говорит он, – хотят уверить нас, что он не был сознательным лжецом, когда уверял, что он послан Богом и от Него получает откровение (38, 51): он не находился под впечатлением галлюцинаций и сам верил в то, что говорил. Что касается меня, то мне представляется это невероятным. Легенды Корана извлечены им, главным образом, из талмудических источников. Мухаммед заучивал их у иудеев, живших в окрестностях Мекки. Чтобы обратить их в форму рифмических сюр и вложить в уста патриархов, Девы Марии и Младенца Иисуса (который говорит, как добрый мусульманин, спустя минуту после рождения), нужно было время, уменье и труд. Невозможно, чтобы человек мог забыть это и верил, что эти легенды принесены ему в готовой форме ангелом. Нет! Мухаммед виновен в обмане. Он лгал, полагаясь на то, что цель оправдывает средства“48.

Не вдаваясь пока в психологическую сторону дела, решим, основываясь на несомненных в глазах мусульман исторических данных, вопрос, каким образом Мухаммед, действительно, получал сведения из области библейских истин и талмудических заблуждений. Вслед за Мухаммедом они верят, что эти сведения ему были сообщены небесным посланником. Но нет нужды прибегать к чудесному там, где дело объясняется естественным образом.

Доказывать, что в эпоху Мухаммеда иудеев в Аравии было много, не нужно: это факт общеизвестный49. Известно также, что иудеи пользовались большим уважением у арабов-язычников как народ более их культурный и имеющий писания. Все, что с их стороны доходило до арабов язычников, выслушивалось последними с доверием. Как высоко стоял авторитет иудеев в глазах арабов, показывают факты. Известно, например, что мекканцы посылали депутацию к мединским иудеям, чтобы те решили их сомнения относительно Мухаммеда, когда он стал публично объявлять себя пророком. „Вы из своих Писаний знаете о пророках: научите нас, как узнать, пророк ли Мухаммед“, – спрашивали депутаты иудеев50. Заметим, что так смотрели на иудеев Корейшиты, т. е. более развитые из арабов. Сам Мухаммед преклонялся пред авторитетом иудеев, пользовался иногда им для своих целей и ссылался на мнение какого-нибудь еврея как на высший критерий в рассуждениях со своим родным народом. Вот замечательный образец такого рода:

Рассудили ли вы о том, говорит Мухаммед арабам о своем Коране, что если свидетель из сынов израилевых свидетельствует о согласии его с оными (т. е. законами Моисея) и потому верует, а вы величаетесь над ним?.. (46, 9).

Здесь, как мы видим, Мухаммед ссылается на еврея и на закон евреев, очевидно, то и другое стояли высоко во мнении арабов; иначе слова Мухаммеда не имели бы смысла. Очевидно также, что сам Мухаммед высоко смотрел на иудеев.

Вследствие высокого положения, которое занимали иудеи в ряду арабских племен, религия их среди арабов не была безызвестна. Между арабами ходили некоторые истории о библейских лицах. По Бейзавию, Корейшиты, чтобы испытать Мухаммеда, просили его однажды рассказать им об Иосифе и о переселении его семейства в Египет51. Значит, они сами слыхали эту историю. Что же после этого будет преувеличенного и неверного в том предположении, что и сам Мухаммед, таким образом, из ходячих рассказов узнавал библейские истории? Но кроме того нам известно из мусульманских же источников, что Мухаммед находился в частом общении и дружественных отношениях с некоторыми иудеями, проживавшими в малом количестве в Мекке и в большем количестве – в окрестностях её. Когда он отказался от идолопоклонства, иудеи поддержали и ободряли его энергию к проповеди о едином Боге и к распространению среди арабов рассказов из их книг. О них Мухаммед в Коране замечает, что они „радовались“, смотря на его проповедь52. Предание мусульман не скрывает того, что Мухаммед ходил в иудейские синагоги, слушал иногда Пятокнижие и от иудеев и от своих приближенных людей. Говорят, что такое чтение производило на Мухаммеда не всегда хорошее впечатление. Однажды, например, Омар принес к Мухаммеду от евреев книги Моисея и сказал: „вот копия таурята“. Мухаммед ничего ему не ответил. Омар начал читать. Долго ли продолжалось это чтение, неизвестно; только Абу Бекр прервал его, сказавши Омару: „ваша мать плачет об вас; не видите ли, как гневно лице пророка“. Омар, увидевши сердитое лицо Мухаммеда, прекратил чтение, сказавши; „Бог да избавит меня от гнева Бога и пророка. Я доволен, что моя вера ислам и мой пророк Мухаммед“. Тогда Мухаммед, как бы в объяснение своей печали, сказал: „если бы Моисей был жив, он последовал бы мне“53. Толковники Корана Замахшари, Бейзавий, Джаляледдин и Яхья указывают много лиц, от которых Мухаммед часто слушал чтение пятокнижия54. Условия для таких чтений сделались более благоприятны, когда некоторые из сынов Израиля перенесли на Мухаммеда свои ожидания Мессии и вступили в его общество. Из бесед с евреями, из посещений богослужебных собраний их, из чтений разными лицами книг их для Мухаммеда, он настолько ознакомился с последними, что иногда вступал в споры с евреями о законе Моисея и об Аврааме.

Следы такого именно способа ознакомления Мухаммеда с книгами евреев хорошо видны в Коране. Обратите внимание на первоначальные ссылки Мухаммеда в Коране на библейские истории и вы заметите, что пред вами говорит человек, предполагающий и в других такое же знание приводимых им событий, каким сам он владеет. Он говорит не как нечто новое, а как всем известное. Он только приводит на память это известное и извлекает из него вывод. Потому Мухаммед не отличает рассказов библейских и талмудических от легенд арабских. Потому же в первый раз Мухаммед ссылается на библейские рассказы кратко; он делает один намек, произносит одну фразу; например:

Не видел ли ты, как поступил Господь Твой с гадянами – жителями Ирема... с Фараоном – владыкою столбов? (89, 5–9).

Еще прежде них считали пророков лжецами народ Ноя, жители Расса, Фемуд, Гад, Фараон, сограждане Лота, жители Эйки (50, 12–13).

С течением времени Мухаммед стал уже вводить в Коран рассказы библейские более полно, но с сохранением тех же особенностей, которыми отличаются эти первоначальные намеки. Они также служат для Мухаммеда каким-нибудь выводом, историями их никак нельзя назвать; это скорее аргумент в рассуждениях Мухаммеда. Единственный в Коране рассказ, сохраняющий форму простой, без задней мысли, истории, это история об Иосифе (Коран 12 гл.). Но и эта история, как мы заметили, была небезызвестна арабам. С другой стороны, все более или менее подробные и часто повторяющиеся рассказы о библейских лицах нигде Мухаммедом не отличаются от приводимых тоже с подробностями легенд национальных. Читайте, например, 17, 11 и 26 главы Корана и вы рядом с рассказами об Адаме, Ное, Аврааме, Лоте, Моисее видите рассказы о каком-нибудь Гуде, Салихе, Шогаибе и притом в таком смешанном порядке, что вот идет история библейская, за ней следует арабская, далее опять библейская и т. д. Это показывает, что как Мухаммед узнавал сам различные истории, так и сообщал их. Он слыхал их от иудеев отрывками, систематически истории он от них не учился. Вот и сам передает, так сказать, клочками, вместе с баснями и легендами своего народа, которые тоже слышал в разное время и в отдельности. Но те и другие в его сознании объединялись и ассоциировались по одной какой-нибудь преобладающей идее, которая и проглядывает сквозь все его рассказы. Оттого все эти рассказы кажутся сшитыми по одной мерке и произносились Мухаммедом по нескольку в одно время. Все значение их Мухаммед полагал в их тенденциозной нравоучительности. Внешнюю сторону события он предполагал известною и другим из тех самых источников, из каких сам узнал.

Это сознание общеизвестности историй, выдаваемых за откровенные свыше, помимо воли Мухаммеда отразилось на его рассказах в Коране.

Приводя, например, на память некоторые события, он не называет по имени самых лиц, с которыми относится известное событие. Иону он просто называет „поглощенным рыбою“ и не один раз. Напр.:

Поглощенному рыбой, – когда он негодующий, убежал...Мы вняли (21, 87–88).

Терпеливо жди суда Господа твоего и не будь подобен поглощенному рыбой, когда он взывал... (68, 48).

Пресв. Деву Марию он называет иногда „сохранившей девство“, напр.:

В сохранившую девство свое вдохнули Мы от духа нашего (21, 91).

Иногда Мухаммед и не делает таких описательных выражений, а просто говорит: „пророк сказал“, „он сказал“. Напр.:

Неужели ты не обращал внимание на старейшин у сынов израилевых после Моисея, когда они сказали пророку своему: „дай нам царя и мы будем сражаться на пути Божием?“ Он сказал...55

Объяснить эту особенность можно только состоянием Мухаммеда; или он предполагал известность приводимых им лиц, или позабыл их сам. Но ни того ни другого в откровении быть не может.

Хотя Мухаммед часто слыхал иудейские истории и ознакомился с ними лучше, может быть, других арабов, однако, это знакомство нельзя представлять себе достаточным для того, чтобы витийствовать на темы их публично. Слыхал он от различных лиц, слыхал в разное время и как придется. Для справок самых книг иудейских он при себе не имел. Естественным следствием этого, сказавшимся на Коране, было то, что Мухаммед перемешал некоторые библейские события, отнесши их к другим лицам, перепутал имена библейские, и понял библейские повествования не в том совершенном смысле, в каком они предлагаются. Вот примеры. История, бывшая с войском Гедеона и описанная в книге Судей, отнесена Мухаммедом к Саулу и Давиду. В Книге Судей 7,5 мы читаем:

„Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону, кто будет локать воду языком своим, как локает пес, того оставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить воду“.

В Коране же это передано таким образом:

Когда Талут (Саул) выступил с войском, сказал: Бог хочет испытать вас рекой: кто будет пить из неё, тот не из моих, исключая того, кто будет черпать ее горстью руки своей (2, 150).

По той же простой причине Мухаммед не различает в своем Коране Пресвятой Девы Марии от Марии, сестры Моисея и Аарона. В Коране она называется сестрою Аарона и дочерью Имрана56. Мусульманские толковники стараются, во что бы то ни стало, вывести Мухаммеда из этого грубого анахронизма. Одни из них говорят, что у Марии Девы, действительно, был брат Аарон, родной по отцу, но не единоутробный, и с братом Моисея не имевший ничего общего. Но с точки зрения этого толкования нельзя объяснить, зачем Мухаммед в Коране отметил это родство, и можно спросить, почему он еще не сказал о родных дядях, тетках, сестрах Марии? Другие толковники поэтому стали говорить, что упоминаемый в Коране брат Марии, действительно, – брат Моисея; но братом Марии в данном случае он называется в переносном смысле как происходящий от одного с Марией рода Левия57. Но и при таком толковании являются неразрешимые недоумения. Непонятно, почему Мухаммед, вместе с таким редким выражением называет родителем Марии не Иоакима, а Имрана? Недоумение возрастает оттого еще, что, по мусульманскому же преданию, отец Моисея и Аарона назывался Имраном. Таким образом, софизмы толковников мусульманских не объясняют анахронизма. Причина его в способах ознакомления Мухаммеда с историей священной. От иудейских раввинов он слыхал, что „над Мариамой ангел смерти не имел никакой власти; она умерла от божественного дыхания и ни один червяк не коснулся её“. От христиан тоже он слыхал об Успении Богородицы58. И вот Мухаммед ошибочно припоминает Мариам, сестру Аарона, и Марию, мать Иисуса Христа. как одно лицо.

Заимствуя иудейские истории по на%`слуху только и сам не имея возможности проверить своих впечатлений по книгам, Мухаммед, естественно, не всегда мог понять сам и тем более передать другим то, что слышал. Потому в Коране мы видим иногда истории библейские в самом неузнаваемом виде. Как на пример полнейшего искажения истории и непонимания её Мухаммедом, можно указать на гл. 2, ст. 244, где читаем:

Ужели не обращал ты внимания на тех, которые, опасаясь смертей, ушли из своих жилищ, тогда как их были тысячи? Потому Бог сказал им: умрите! После того Он оживил их, потому что Бог щедр на благодеяния людям.

По толкованию Бейзавия здесь разумеется, как это ни странно, библейский рассказ и не о событии действительном, как передается в Коране, а о видении, именно о видении Иезекииля (37 гл.)59.

Бесстыдное литературное воровство Мухаммеда, если его считать сознательным обманщиком, или полнейшая его зависимость от иудейских учителей, если он был самообольщенный проповедник, лучше всего обнаруживается в том обстоятельстве, что и в Коране мы находим те же заблуждения и басни, которые были у современных Мухаммеду евреев Аравии. Например, раввины иудейские приписывали какую-то книгу Iesirah Аврааму, и Мухаммед, которому, вероятно, они показывали эту апокрифическую книгу, ссылается в своем Коране на свитки Авраама, наравне с книгами Моисея:

Так, говорит он, и в прежних свитках, в свитках Авраама и Моисея (Коран 87, 18–19).

Иногда библейские сказания так искажаются прибавлениями вымыслов, что трудно бывает решить, позаимствовал ли Мухаммед известный рассказ от иудеев в том самом виде, в каком передает, или сам под влиянием каких-либо обстоятельств обезобразил его собственным вымыслом. Например, по толкованию Джаляледдина и Яхьи, во гл. 2, ст. 261 разумеется Ездра, усумнившийся в возможности восстановления стен Иерусалима, когда он осматривал их после разрушения Навуходоносором60. Но откуда явились в Коране такие частности по поводу этой истории, что будто Ездра на сто лет был усыплен и т. п. – неизвестно. Тем не менее влияние иудейства на мнимые откровения Мухаммеда было, как мы видим, громадно. Одолженность Мухаммеда по отношению к евреям как его учителям была очевидна и для арабов. Они недаром же подозревали Мухаммеда в тайных сношениях с иудеями, как ученика с учителями, и прямо заявляли, что ему читали „сказки прежних людей“ по утрам и вечерам (25, 5–6).

c) Христианских элементов тоже вошло много в Коран, притом так, что кораническая форма и окраска их вполне зависела от того, как и от кого Мухаммед получал о них сведения. Мы читаем в Коране довольно подробные рассказы о рождении Пресвятой Девы Марии, Иоанна Крестителя, о личности Иисуса Христа, видим, что Мухаммед приписывает ему способность творить чудеса, начиная с самого рождения Его от девственной матери, называет Его именами: Словом Божиим, Духом Божиим, Словом истины, Мессией61, говорит о Его насильственной смерти, о воскресении и вознесении62 и т. п. С другой стороны, мы читаем в Коране много стихов, обличающих христиан за веру во Христа как в Сына Божия; не видим, чтобы Мухаммед составил себе какое-нибудь понятие об искупительной смерти Мессии; напротив, сам, не понимая христианского учения о Триедином Боге, нападает на христиан за этот существенный догмат и обличает их в многобожии. После этого, естественно, возникает вопрос, от чего зависела такая сбивчивость и неопределенность понятий Мухаммеда о христианском учении? Дело объясняется легко источниками, из которых Мухаммед почерпал сведения о христианстве, политическими соображениями и переменами в обстоятельствах жизни Мухаммеда. О последних речь впереди; скажем кратко об источниках.

Эта истина от Господа Твоего, потому что ты не из числа выдумщиков лжи (Коран 3, 53),

говорит Мухаммед о своих словах относительно Иисуса Христа. Мусульмане тоже верят, что все понятия Мухаммеда о Христе и христианах внушены ему Богом. Но как иудейские истины вошли в Коран путем передачи их Мухаммеду евреями, так и христианские Мухаммед узнал обыкновенным способом от христиан. Как первые Мухаммед усвоил в той, часто искаженной форме, в какой и получил их от евреев, так и вторые остались в Коране со всеми признаками принадлежности их аравийским христианам. Наконец, христианские сведения так же, как и иудейские, видоизменялись в Коране под влиянием способов, какими Мухаммед приобретал их. Все это служит и следствием обыкновенного их заимствования и вместе доказательством.

Что христианских обществ было много в Аравии в эпоху Мухаммеда – это не подлежит сомнению, когда мы читаем о нескольких епископствах, существовавших в различных частях полуострова. За 40 лет пред рождением Мухаммеда в Сане была построена христианская церковь, затмившая своим великолепием храм Меккский. Христианство сохраняли племена Бени Таглиб в Месопотамии, Б. Харис и Б. Абдуль Кайс в Наджране, Б. Гассан в Сирии, Б. Ханифа в Иемене, племена Б. Тай и Тайма и другие, жившие между Мединой и Куфой. Так же, как иудеи, христиане пользовались среди арабов репутацией людей более просвещенных и более знающих. В этом отношении характерен следующий факт из жизни Мухаммеда. Когда сирота Мухаммед был принесен служанкою его матери, внезапно умершей, к деду Абдуль-Мутталибу и когда у него серьезно заболели глаза, старик не надеялся, чтобы болезнь внука излечили мекканские знахари, а отправился с мальчиком к одному христианскому монаху, жившему недалеко от Оказа63. Сам Мухаммед и до и после объявления себя пророком имел частые сношения с христианами, от которых мог слышать об их религии. Во время путешествий своих по торговым делам он останавливался у монаха Багиры, видал христианское богослужение и церемонии в Сирии. Во время посещения Мухаммедом ярмарки в Оказе, где происходили литературные состязания разных лиц, он с увлечением слушал проповеди епископа Косса. О силе впечатления поучений этого христианского проповедника на Мухаммеда можно судить по его воспоминаниям о Коссе. Один из депутатов, посланных Мухаммедом в Медину от Бени Бекр спросил его, знает ли он Косса сына Сеида? – Мухаммед отвечал: „Он не был вашим; он был из племени Айад, которое исповедовало истинную веру во дни неведения; он посещал Оказ во время состязаний там народа и обращался там к народу со словами, которые глубоко проникали в душу с его языка“64. Первая жена Мухаммеда Хадиджа, говорят, была знакома с христианскими книгами, может быть благодаря двоюродному брату своему Вараке, и была намерена принять христианство. Если допустить, что Хадиджа не имела сильного влияния на Мухаммеда как передатчица христианских истин и историй, все-таки факт её расположенности в пользу Христианства замечателен. Он показывает, что в самой Мекке влияние христианства было сильно и притом в среде, в которой вращался Мухаммед. Начавши обличать арабов многобожников, Мухаммед более сблизился с христианами как исповедниками единого Бога. В числе первых мусульман мы видим и христианина Сугейба, которого Мухаммед называет первым плодом Греции. Мухаммед продолжает дружественные отношения к христианам. Толковники Корана говорят, как мы знаем, что от некоторых христиан Мухаммед слушал и пятокнижие Моисея и Евангелие. Комментатор Хусейн говорит, что Мухаммед имел привычку ходить к одному христианину по вечерам слушать книгу Моисея и Евангелие.

Что же это было за Евангелие и какие вообще сведения Мухаммед мог узнать от знакомых ему христиан?

На основании некоторых выражений в Коране можно было бы предположить, что Мухаммед слушал Евангелия подлинные. Тут, например, так же как в некоторых наших Евангелиях трудность для некоторых людей достигнуть вечного блаженства сравнивается с трудностью для верблюда пройти в иглиные уши65; также изображается безутешная просьба осужденных грешников к оправданным праведникам об облегчении их участи в аду66, также употребляется слово „час“ „мгновение ока“ для обозначения внезапности всеобщего суда67; иногда повторяются евангельские нравственные наставления и даже рассказываются некоторые истории близко к евангельскому тексту68. Не отрицая возможности встречи и бесед Мухаммеда с православными христианами, следует, однако, признать как несомненный факт, что чаще и более постоянными собеседниками Мухаммеда из христиан были последователи разных ересей. Аравия была убежищем преимущественно еретиков, уносивших свои лжеучения из христианских церквей в песчаные пустыни, и мы знаем, что в Аравии в эпоху Мухаммеда были еретики самых разнообразных фракций. Тут можно было встретить вместе с арианами и несторианами монофизитов, иаковитов, марианитов, назареян, докетов и даже некоторые остатки от гностицизма. Обстоятельство это имело чрезвычайно важное значение для Мухаммеда и его мнимых откровений о Христе и христианстве. Получая от разных еретиков разные сведения, Мухаммед не мог составить себе определенного взгляда на личность Основателя христианства и умер, не узнавши о самых существенных догматах христианской веры: троичности лиц в Боге и искуплении. Религиозному реформатору и проповеднику, обличающему другие религии, не знать сущности их учения – не извинительно. Если бы Мухаммед выяснил себе учение об искуплении чрез смерть Иисуса Христа, он не умолчал бы о нем в Коране, а или усвоил бы, или бы отверг. Но вместо этого в Коране мы видим колебание между разными названиями Иисуса Христа и только ряд обличений христиан за усвоение Ему божественного достоинства, притом не без противоречий и в самых нелепых выражениях.

Другое не менее важное следствие знакомства Мухаммеда преимущественно с еретиками стоит в связи с первым и состоит в том, что он слушал чтение и рассказы из евангелий апокрифических, бывших в ходу у еретиков. Следы влияния на Мухаммеда именно апокрифических евангелий в Коране очень ясны. Многие истории в Коране рассказываются по этим евангелиям, например, история рождества Девы Марии, рождения и младенчества Иисуса Христа (и отчасти рождества Иоанна Крестителя). Пользованием этим источником объясняются и другие грехи Мухаммеда в Коране. Например, почему Мухаммед отрицал смерть Иисуса Христа? Потому, что он следовал таким источникам, которые не допускали смерти Его и, нужно прибавить, следовал рабски. Василидиане говорили, что вместо Иисуса Христа был распят Симон из Коринфа; по Керинфу и Карпократу распят был просто один из учеников Христа вместо Него; в Евангелии Варнавы вместо Христа схвачен Иуда. Мухаммед слышал эти мнения и удержал в Коране общий смысл их, сказавши от лица Бога, что Он не допустил схватить Иисуса (5, 110). Но от еретиков другой фракции Мухаммед слышал более чудесный рассказ, что вместо Христа истязателям явился призрак, и вот он заносит это в тот же Коран. Под влиянием апокрифических же источников явилась у Мухаммеда фикция, что он был предсказан Иисусом Христом и именно под именем „Ахмед“69. Объясняется эта фикция тем, что в Евангелии Варнавы Утешитель (παρακλητος), которого Иисус Христос обещал послать ученикам Своим, обозначен именем „Славный“ (περικλητος). Мухаммед под влиянием некоторых совратившихся в его веру христиан, из сопоставления этого слова „Славный“ со своим именем, которое тоже по коренному смыслу означает „славный“, вывел заключение, что к нему-то именно и относится предсказание Иисуса Христа. Но всего лучше эта рабская подчиненность Мухаммеда еретическим мнениям и постыдная для него зависимость его понятий относительно предметов веры христиан от этих мнений – обнаруживается в том, что он приписывает христианам обоготворение Девы Марии и грозит им осуждением за это70. На возражение, каким образом Мухаммед мог так нагло лгать, обвиняя христиан в необыкновенном преступлении против Бога, мусульмане отвечают, что во времена Мухаммеда в Аравии было христианское общество, которое, действительно, боготворило Деву Марию. Последнее мнение справедливо. Некоторые апокрифические евангелия дают для этого основание. В Евангелии детства Иисуса Мария называется богинею. В евангелии от евреев Христос говорит, что Он обязан Марии Своим божеством71. На основании этих апокрифов некоторые, действительно, Марию почитали наравне с Богом. Это правда. Но что отсюда следует по отношению к Мухаммеду? Во-первых, он говорил в Коране о христианах со слов их самих или по наблюдениям над ними, следовательно, нисколько не нуждаясь в откровении: чтобы сказать то, что он видел и слышал, нужно ли сходить ангелу? Во-вторых, Мухаммед компрометирует себя, когда всем христианам приписывает без разбору то, что можно сказать только о некоторой части из них. Что сказал бы мусульманин о том человеке, который приписал бы исповедующим ислам обоготворение Мухаммеда? Такого человека он был бы вправе назвать лжецом и во всяком случае близоруким. А между тем, Мухаммеда, действительно, некоторые из мусульман боготворили, считая душу его образованною из искры божественного света, самого же его называя причиною сотворения мира, рая и ада72. Следовательно, и Мухаммед, отнесши обоготворение Марии некоторыми христианами ко всем, как это выходит по смыслу его речи, тем самым положил на себя клеймо, свидетельствующее о неразборчивости им средств обличения и о рабской зависимости его от того, что он слышал. Такое же позорящее для него значение имеет другое обличение христиан в Коране – именно за то, что они будто

Опричь Бога своих ученых и своих подвижников принимают за Господов и Мессию, Сына Марии (9, 31).

Что Мухаммед кроме чтения христианами апокрифических книг пользовался и рассказами их, это несомненно из того, что вместе с евангельскими историями он в своем Коране передает и некоторые события из церковной истории, каковы, например, известная в Коране история семи спящих отроков, указывающая на событие из гонений при Диоклетиане, а также гонение на христиан в Аравии со стороны одного иудейского царя73.

Таким образом, и христианских элементов в Коране немало в сравнении с арабско-языческими и иудейскими. Краткий анализ их влияния на Мухаммеда показывает, что вместо новых истин, характеризующих всякое божественное откровение, Коран повторяет только старые и притом в таком объеме, в такой форме и с примесью таких заблуждений, которые только представляла знакомая Мухаммеду действительность.

Глава 4. Положение Мухаммеда в Мекке

Тайная проповедь и начало публичной. Ряд преследований и выселение в Абиссинию. Враги Мухаммеда: Абу Софиан, Абу-Джагль, Абу Лягаб, Амр ибн Аас, Наср ибн Харис, Валид ибн Могейра, Ахнас ибн Шорейк, Абдаллах-секретарь и Омар. Обращение Омара; признание и отказ от богинь; заключение в квартал Абу Талиба. Смерть жены и дяди, бегство в Таиф, сношение с Мединцами и бегство в Медину.

Пришедши под влиянием известных впечатлений к мысли о своем божественном посланничестве и объявивши себя пророком, посланным Богом уничтожить идолопоклонство, Мухаммед, естественно, встретил сильное сопротивление со стороны своих соотечественников язычников. Хотя религиозное состояние современных Мухаммеду жителей Аравии благоприятствовало появлению среди них религиозной реформы, тем не менее эта реформа не могла совершиться спокойно как для самих арабов, так и для реформатора: новые идеи являются в обществе, как волны на море, где поверхность колышется, а глубина бывает спокойна. Мухаммед встретился с самой страшной силой, которую только могут и способны проявить люди. Он должен был бороться с тем религиозным консерватизмом, от которого погибло множество лиц раньше и после него. Естественно, говорим поэтому, Мухаммед вооружил против себя все классы и сословия жителей Мекки – этого центра арабского идолопоклонничества. Слепая к качеству всяких нововведений и самая стойкая в делах веры чернь вознегодовала на Мухаммеда за его попытку разрушить то, что она считала самым святым для себя, в чем одном она видела равенство свое с высшими классами единоверцев. Высшее сословие арабов, считавшее себя покровителями народных верований и извлекавшее из этого себе пользу, почет и уважение, еще более восстало на новатора, потому что он своею реформою задевал их сословную гордость, подрывал их авторитет и значение самой Мекки как города святого для всех арабов.

Предвидя со всех сторон противодействие своей проповеди, Мухаммед выступает в звании проповедника очень робко и осторожно. Тайну своей души он открывает только самым близким лицам. Преданная жена Хадиджа, усыновленный Зейд, приемыш и двоюродный брат Али, Варака, родственник жены, и искренний друг Абу-Бекр, названный за верность верным и за нежность „вздыхающим,“ первые узнают от Мухаммеда, что ему показался ангел, повелевавший ему начать проповедь. С этой небольшой семьей и делится Мухаммед своими думами. Они ему верят, он им декламирует стихи о последних судьбах мира. Молодое общество тайно собирается от поры до времени то в частном доме, а то и в пещере за городом. Тихий и медленный рост этого общества, однако, делается известным в городе. Одни встречают Мухаммеда с простодушной улыбкой, другие со злой и презрительной иронией, Явились и такие, которые силою хотели расстроить подозрительный кружок. Во время одного собрания первых мусульман в пещеру ворвалась толпа таких людей; произошла драка, в которой один из нападавших был ранен в голову. Только через три года после начала тайной проповеди, когда число последователей этой проповеди дошло до сорока человек, Мухаммед решился выступить публично.

Начало публичного учительства Мухаммеда было очень неудачно. Он было хотел придать торжественный характер этому моменту и предупредить возможные неприятности. Он велел послушному Али зарезать барана, приготовить молока и пригласить от своего имени всех родственников из рода Абдул-Мутталиба, намереваясь после угощения объявить им тайну своей миссии. Гостей собралось человек сорок. Между ними были Хамза, Аббас, Абу Талиб, Абу Лягаб и др. дяди Мухаммеда. Хитрый Абу Лягаб проник в планы Мухаммеда и тотчас после обеда, как тот хотел обратиться к собранию с речью, он встал и дипломатично поблагодарил Мухаммеда, сказавши гостям: „наш хозяин обворожил нас своим угощением“. Гости встали и ушла вслед за Абу Лягабом. Недовольный таким исходом своих хлопот Мухаммед попросил Али устроить то же на другой день и тут-то поспешил обратиться к собранию со следующими словами: „я не знаю между арабами ни одного человека, который бы принес вам такие блага, какие я могу доставить вам. Я дам вам блага этой жизни и будущей. Всевышний Бог повелел мне призвать вас к Нему. Итак, кто хочет помочь мне в этом, стать моим братом, пособником, единомышленником?“ В то время, как собрание, озадаченное такой речью, оставило ее без ответа, восторженный Али воскликнул: „я между всеми вами самый младший по летам и незначительный по виду человек. И тем не менее я обещаюсь помогать тебе в твоем деле, пророк Божий!“ Мухаммед обнял юношу и сказал гостям: „вот мой брат, мой поверенный и уполномоченный. Его слушайтесь!“ Смущенное собрание гостей тотчас встало и со злостным смехом разошлось по домам. Некоторые заметили ядовито Абу Талибу, что  и ему де приказано слушаться и повиноваться своему сыну, так как Али был его сын74.

Следствием публичной проповеди Мухаммеда, в которой он не воздержался от резкого обличения арабов в идолопоклонстве, был разрыв и без того натянутых отношений между главными корейшитскими фамилиями – Гашема и Абд Шемса, а также разъединение в родственной Мухаммеду семье. Враждебные корейшиты в числе человек десяти просили Абу Талиба как главу всех Гашемитов запретить племяннику в интересах общей веры и культа вредное учительство. Через некоторое время после благоприятного для них ответа Абу Талиба те же лица являются опять к нему с жалобой на Мухаммеда; на этот раз они выражают ее гораздо резче. „Мы, – говорят они Абу Талибу, – уважаем твои лета, твою знатность и твое звание. Но это уважение имеет свои границы. Мы просили тебя заградить уста своему племяннику; ты этого не сделал. Мы не будем ведь сносить оскорблений, какие наносит он нам, нашим отцам, старикам и богам нашим. Заставь его молчать или мы возьмем оружие против него и против тебя самого; тогда решится кому из нас быть“.

После такого решительного заявления Абу Талиб попытался было уговорить Мухаммеда оставить свои нововведения и не навлекать беды на целый род. „О дядя, воскликнул задетый за самое живое Мухаммед, если бы против меня вооружили солнце по правую руку и луну по левую и предложили бы мне на выбор оставить свое призвание или погибнуть, я предпочел бы последнее“. Сказавши это, он прослезился и хотел было выйти, но мягкое сердце дяди, пораженное такой твердостью духа племянника, остановило его, успокоило и обещало поддержку против врагов.

Между тем, корейшиты решаются на последнюю попытку – убить Мухаммеда. „Вот тебе Омара, сын Валида, сына Могейры, прекрасный молодой человек в г. Мекке; возьми его, пусть он тебе будет сыном, а нам взамен отдай Мухаммеда,“ – сказали они Абу Талибу. Последний как благородный араб пришел в негодование от такого предложения и с презрением отвечал: „какой торг пришли вы мне предложить! Вы хотите, что бы я взял какого-то молодого человека и позволил вам убить племянника? – Нет, нет, никогда этому не бывать“75.

Объявленное намерение Абу Талиба защищать своего племянника привело в ярость корейшитов. Они повторили свои угрозы. В этот критический момент Абу Талиб собирает гашемитов и во имя чести рода своего убеждает их принять участие в судьбе племянника. Но тут обнаружилось разделение в самой этой фамилии. Абу Лягаб, видимо, поддерживал сторону противников и не пошел даже на собрание. Впрочем, хотя взаимная вражда обеих партий была объявлена, наступившее время богомолья приостановило проявления её и озаботило противников Мухаммеда специальным вопросом, что сказать о нем богомольцам? Дело его причинило уже немало шуму. Приходящие богомольцы, конечно, будут спрашивать о личности, которая заявляет о своем пророческом призвании. Что отвечать им? Чтобы не возбудить в арабах подозрения своим разногласием, корейшиты пришли к соглашению называть Мухаммеда не заклинателем, потому что у него тон не величественный и язык не заклинательный, не сумасшедшим, потому что таких признаков в нем нет, не поэтом, вдохновляемым демоном, так как он выражается не в стихах, а чародеем, искусство которого состоит не в делах магии, а во вкрадчивых словах. С таким решением некоторые из корейшитов выходили навстречу пилигримам, предупреждали их о Мухаммеде как опасном чародее и советовали им избегать его. В таком виде молва о Мухаммеде разнеслась по всей Аравии.

После этого пилигримства Абу Талиб обнародовал своего рода воззвание, в котором обращался к великодушию соотечественников, напоминал арабам права фамилии Гашема на почет, порицал образ действий враждебной партии, похвалял добродетеля Мухаммеда как благодетеля вдов и сирот и объявлял, что для защиты его дети Гашема и Мутталиба готовы пожертвовать жизнию76. Вместе с этим воззванием Абу Талиба в обществе Мекканцев распространилось послание мединского поэта Абу Кайса, который со свойственным старости благоразумием уговаривал жителей Мекки не пятнать свою честь пред арабами кровопролитием и отнестись к Мухаммеду с большим терпением в полной надежде на Бога, который уже дал одно благодеяние мекканцам во время нашествия армии Абрахи. Как воззвание Абу Талиба, так и этот голос постороннего человека произвели на Корейшитов впечатление, выразившееся в смягчении их гнева и перемене намерений относительно Мухаммеда. Они решили не затевать кровопролитной борьбы между собою, оставить жизнь Мухаммеда в безопасности, но по возможности останавливать развитие ереси ограничением прав и стеснениями как самого Мухаммеда, так и его последователей. С этого времени (613 г.) начинается для молодого общества мусульман ряд преследований, которые заставляют их несколько раз выселяться из родины и самого Мухаммеда вынуждают бежать из Мекки.

Больше всего, конечно, доставалось самому Мухаммеду. Ему положительно нигде не давали покою. Когда он располагался на дворе своего дома на молитву или на полуденный отдых, соседи его бросали в него грязью и даже камнями. Выходил он из дому, дорогу ему устилали колючим терновником, к дверям дома его бросали внутренности козла и подобные гадости. Являлся он в Каабу и тут делался жертвой всевозможных оскорблений. Однажды он совершал религиозный обход вокруг языческого святилища в то время как в одной части его собралось много Корейшитов; всякий раз, как проходил мимо их Мухаммед, они осыпали его колкими насмешками. „Я для вас жертва насмешек“, -заметил он толпе. „Иди, мы знаем, как ценить тебя“, – отвечали они ему. Но на другой день в том же месте те же лица упрекали себя за то, что потакают твердости Мухаммеда. Он явился. „А! ты говоришь, что наши отцы заблуждались, что наша вера ложная, что наши боги слабы?..“ – приступили к нему корейшиты. „Да я говорю это“, – отвечал Мухаммед. Те осыпали его бранью, некоторые подняли на него руки, а один – Окба сильно сдавил его горло. К счастью Мухаммеда в этот момент подбежал к нему Абу Бекр и ценой оскорблений, а также клочка волос бороды своей спас его77. Обиды, какие приходилось переносить Мухаммеду, были так несправедливы, что вызывали реакцию в среде его же противников. Хамза, например, один из дядей Мухаммеда, сделался его приверженцем из прежних врагов из чувства негодования против наносимых Мухаммеду обид и из сознания необходимости протеста. Случилось это таким образом. Один из самых горячих противников Мухаммеда Абу Джагль, встретивши Мухаммеда на холме Сафа, обругал его самыми скверными словами; потом пришел к Каабе и сел в кругу других Корейшитов. Тем временем Хамза только воротился домой с охоты. Зная его привычку всякий раз, по возвращении с охоты, совершать семикратный обход вокруг Каабы и приветствовать сидевших при входе в нее Корейшитов, одна женщина пересказала ему в этот момент все, что наговорил Абу Джагль Мухаммеду и что она слышала случайно. Сочувствие этой женщины к Мухаммеду передалось впечатлительному Хамзе. С гневом поспешил он к Каабе и направился прямо к Абу Джаглю, который рассказывал что-то Корейшитам. „Ты обесчестил Мухаммеда?“ – говорит ему Хамза. „Так знай, что и я состою в его вере! Ну, делай и мне то же!“ В порыве гнева он даже бросился на Абу Джагля с криком и нанес ему удар по голове. Корейшиты хотели было мстить Хамзе за своего родственника, но последний сознался пред ними: „не трогайте его, – сказал он своим защитникам, – я, действительно, жестоко обошелся с его племянником“.

Вообще положение Мухаммеда было тяжелое. Чем дальше шло время, чем больше он развивал главную идею новой веры, тем ему становилось хуже. На улицах ему не давали проходу, от всех слышал он только насмешки, везде встречал только проклятия. Даже мальчики и черный народ Мекки сопровождали его ругательством. Однажды проведши день все дома в размышлениях о дальнейшей судьбе своей веры, он, возвращаясь домой вечером, не встретил ни одного мужчины и ни одной женщины, ни одного хозяина и ни одного раба, которые бы не обозвали его лжецом и не отвергали с презрением его увещаний. Прискорбно стало Мухаммеду. Он пришел домой, как в лихорадке, завернулся в одежду с головой и бросился на постель свою. Из Корана видно, что Мухаммеда клеймили разными прозваниями; обзывали его и поэтом, и обманщиком, и гадателем, чародеем, исступленным, очарованным, беснующимся78. Богооткровенность проповеды не признавал никто; это, говорили Мекканцы, одно пустословие, путаница сновидений, сонный бред, очевидное чародейство, нелепая выдумка, давняя нелепость, сказки о прежних людях. Одни обличали Мухаммеда в том, что он заимствует эти „сказки“ у христиан, чрез одного христианина, занимавшегося изделием металлических вещей; другие приводили какие-нибудь легендарные рассказы, превосходившие в каком-нибудь отношении речи его, и тем самым дискредитировали последние. Немало беспокоили Мухаммеда и требованием чудес в подтверждение его посланничества. К нему приставали с требованием, чтобы он извел из земли источник воды, вызвал с неба ангела, произвел сад из пальм и виноградных лоз, спустил с неба какой-нибудь отломок, превратил холм Сафа в золото, уравнял вокруг Мекки горы и сделал бы их удобными для возделания полей, воскресил бы из мертвых знаменитого предка Корейшев Косая, чтобы ветром переносил из Мекки караваны в Сирию и обратно, чтобы упросил Бога Самого говорить с Корейшами и т. п. В то же время Мухаммеда беспокоили разными вопросами, которые и сами Корейшиты выдумывали и от Евреев перенимали: спрашивали, например, его, откуда является дух в человеке, каков ангел грома и каков голос его, как во чреве матери ребенок делается мужского и как женского пола, когда он походит на отца и когда на мать и т. п.79 Из легендарного рассказа об отношении какого-то могущественного арабского царя Хабиба сына Валида к Мухаммеду можно заключить, что Корейшиты старались воспользоваться прибытием в Мекку всякого влиятельного человека, чтобы выставить пред ним Мухаммеда в мрачном свете. Когда Осман рассказал Мухаммеду о приближении к Мекке этого Хабиба и представил ему его опасное ввиду этого положение, он от страху потерял голову и без памяти упал на землю. С трудом Абу Бекр помог ему придти в себя и успокоиться.

Впрочем, не всегда Корейшиты встречали Мухаммеда враждебно, с насмешками и ругательством. Иногда они старались склонить его в пользу старой веры и кроткими предложениями. Однажды Мухаммед сидел в притворе Каабы, недалеко от кружка враждебных ему Корейшитов. Один из них Отба, сын Рабии, младший сын которого принял веру Мухаммеда, подошел к нему, сел с ним рядом и начал говорить от лица всех других: „Сын друга моего! ты человек, наделенный от природы прекрасными качествами; ты отличен и по знатности своего происхождения. Но ты производишь переворот в нашем отечестве, причиняешь разделение в семействах, порицаешь наших богов, обвиняешь в нечестии и заблуждении наших предков, наших мудрецов... мы хотим принять некоторые предосторожности относительно тебя. Выслушай вот предложения, какие я тебе сделаю, подумай: не согласишься ли ты принять какое-нибудь!“. „Говори, – сказал Мухаммед, – я тебя слушаю“. „Сын друга моего, – продолжал Отба, – если цель твоего поведения состоит в том, чтобы добиться богатства, то мы снабдим тебя всем необходимым для того, чтобы обеспечить счастье твое лучше всякого из Корейшитов. Если ты домогаешься почестей, то мы сделаем тебя нашим главным начальником и не предпримем никакого решения без твоего соизволения. Если дух, который тебе является, так овладел тобой, что ты уже не в силах отделаться от влияния его, так мы найдем самых искусных лекарей и не пожалеем золота, чтобы они излечили тебя“. Но Мухаммед отвечал Отбе стихами Корана (41 гл.), что он послан Богом проповедывать о Нем истину. Несколько времени спустя те же мекканские вельможи призвали к себе Мухаммеда и повторили ему предложения Отбы. Но Мухаммед и им отвечал тоже словами Корана, что он останется твердым в своем образе поведения: „я не жаден до богатства, не ищу почестей и не одержим злым духом. Я дам вам только один совет: являйтесь пред Бога по двое или по одному; тогда вы рассудите, что в согражданине вашем нет беснования, он только учитель, предостерегающий вас от лютой муки“ (Коран 34, 45).

Твердость Мухаммеда в своем убеждении лишь больше раздражала врагов его. Они поклялись не уступать Гашемитам, не признавать Мухаммеда, не позволять ему и его последователям читать и даже слушать Коран. Людей, заподозренных в расположении к Мухаммеду, они заставляли так или иначе публично выразить к нему презрение.

После их соглашения уходить из Каабы как только туда придет Мухаммед, Окба, сын Абу Муйата, однажды заслушался было его чтения. Один из друзей Окбы, Обей сын Халяфа, поклялся прервать с ним за это всякие связи, если он не очистит себя от измены оскорблением Мухаммеду, если не плюнет ему в лицо. Окба обещался сделать по рецепту Обея и исполнил свое обещание; только плевок его попал не в самое лицо Мухаммеда.

Как всегда бывает, крайние стеснения и несправедливости вызвали протест. Юным мусульманам тяжело было запрещение Корейшитов слушать Мухаммеда. Преследуемые без разбора средств, они собирались для молитвы тайно. Несколько смельчаков из них составляли план как-нибудь выразить свое презрение к массе Корейшитов идолопоклонников. „Корейшиты, – рассуждали между собой смелые мусульмане, – зажимают уши при чтении Корана. Не следует ли заставить их силою послушать Коран? Но кто из нас отважится на это? Я, – отвечал Абдаллах, сын Мясгуда. – Но ты временно проживаешь в Мекке и не из нашего племени, – уговаривали было Абдаллаха товарищи. – Мы опасаемся, как бы с тобою не случилось несчастье. Нам бы хотелось, что бы кто-нибудь другой взялся за это, из имеющих здесь влиятельных родителей, которые бы могли защитить его“. „Нет, позвольте мне это сделать, – настаивал Абдаллах, – мне Бог поможет“. Но Бог помог ему только спасти свою жизнь. Когда он начал читать Коран (55 гл.), Корейшиты бросились на него и стали наносить ему удары, учащая и усиливая их по мере того, как он возвышал свой голос. Хотя скоро удовлетворил он своему желанию, но возвратился к своим товарищам с окровавленным лицом и израненным телом.

Таким образом, твердость Мухаммеда вызывала несправедливости со стороны Корейшев; а насилия Корейшев озлобляли мусульман и доводили их до намеренного оскорбления Корейшев. Примирения между этими партиями быть не могло. Но, очевидно, перевес силы был всецело на стороне многочисленных и богатых Корейшев. Достаточно было незначительного повода, чтобы эта сила всей своей тяжестью легла на общество мусульман. Мнимый подвиг Абдаллаха, сына Мясгуда, как капризная вспышка, однако, имел следствием своим усиление преследования на мусульман. Всякое семейство было обязано в интересах собственной репутации подвергать наказаниям тех из своих членов, которые были расположены к исламу, а тем более приняли его. Только Мухаммед сам, благодаря покровительству Абу Талиба и других родственников, Абу Бекр и еще немного лиц, отличавшихся своей знатностью и связями со знатью, были свободны от личных насилий. Другие же подвергались заключению и ударам плетей и палок. Особенно много доставалось рабам. Их выводили в полдневную жару на раскаленный песок (холм Рамза или в долину Бафа)80 и здесь, доведенным до последней степени изнеможения от зноя, голода и жажды им предлагали почтить идолов. Многие, разумеется, отрекались от ислама и поклонялись идолу, а некоторые показывали пример удивительной твердости новой вере. Таков, например, был Биляль, сын Риаха. Его хозяин Омейя, сын Халяфа, каждый день отводил его на равнину (Бафу) в самые жаркие часы. Там этот хозяин клал своего раба обнаженною спиною к раскаленному песку и лицом к солнцу, а на грудь наваливал груду камней и говорил: „в таком положении ты останешься до тех пор, пока не умрешь, или пока не прославишь богинь Оззы и Латы“. Биляль все-таки оставался твердым и повторял символ ислама. Неизвестно, что с ним случилось бы, если бы Абу Бекр не выменял его за своего раба-идолопоклонника. Другой пример твердости первых мусульман представляют отец и мать Аммара, не выдержавшего мучений и отрекшегося от Мухаммеда. Оба они умерли за ислам. Мать Аммара Соммия была привязана за ноги к двум верблюдам и поражена копьем в тайное место81. Сам Мухаммед бывал свидетелем таких сцен и, говорят, поддерживал дух своих последователей обещанием райских утех. Абу Бекр как человек более нежной души не мог смотреть спокойно на мучения братьев по вере. Он принимался уговаривать господ-истязателей и, говорят, выкупил на свои деньги одного раба и пять рабынь, давши им свободу.

Такое положение подвергало большим сомнениям все будущее ислама. Положим, в течение шести лег у Мухаммеда явилось последователей до 100 человек, но постоянные семейные драмы и общественное настроение против мусульман могли и их совратить к старому. Чувство самосохранения принадлежит сколько отдельному человеку, столько же и обществу людей. Молодые мусульмане стали искать убежища на чужбине. Мухаммед им указал на Абиссинию. „Это, – говорил он, – страна чистая от идолопоклонства, там вы будете счастливее, чем в отечестве“. Сначала туда переправились 12 мужчин и 4 женщины, в числе которых находились зять Мухаммеда с дочерью его Рокайей, племянник Хадиджи и известный нам по своей удали Абдаллах, сын Мясгуда. Это переселение относят к ноябрю 615 г. Вслед за первыми выселенцами потянулись один за другим вторые, так что всех мусульман в Абиссинии память биографов Мухаммеда насчитывает 83 мужчины и 18 женщин.

В эти первые три года публичной проповеди Мухаммеда (613–616) обозначались уже главные враги ислама вообще и Мухаммеда в частности. Самым опасным и злейшим из них был Абу Софиан. Этот способный и честолюбивый человек обладал большим богатством и влиянием. Он происходил из враждебного Абу Талибу рода Абд Шемса и новшествами Мухаммеда воспользовался как предлогом к тому, чтобы отнять у Гашемитов право охранять Каабы, на что давно смотрел с ревнивой завистью. Он был душою всех врагов Мухаммеда. Действия его против Мухаммеда были разнообразны. Между прочим, он занимался составлением оскорбительных и едких для него стихов82. Другой враг Мухаммеда Абу Джагль уступал первому по своему влиянию и положению в обществе, но был равен ему по своей неприязни к Мухаммеду. Некоторые факты характеризуют его как человека придирчивого и злобного. Он мешал Мухаммеду молиться в Каабе, позорил его при встречах с ним где бы то ни было, и даже бил его. Однажды в кружке приятелей он спросил, не следует ли замарать лицо Мухаммеда? те ответили в положительном смысле и Абу Джагль продолжал: „клянусь Латой и Оззой, как увижу его, сдавлю шею ему и запачкаю лицо его.“83 Не упускал он случая и посмеяться над Мухаммедом. По силе сарказма его насмешек один французский биограф Мухаммеда сравнивает его с Вольтером и в пример приводит из Сирата следующий факт. Однажды Мухаммед говорил о дереве Заккум, которое будет расти в аду. Абу Джагль подхватил это слово и закричал: „да знаете ли, Корейшиты, что это за дерево и каковы плоды его? Ведь это свежие финики Иатриба и мы с удовольствием покушали бы их, если бы нам предложили“. Одним из самых ожесточенных противников Мухаммеда был еще Абу Лягаб, человек богатый, гордый и раздражительный. Мухаммеда особенно огорчала ненависть Абу Лягаба, потому что этот человек был его родной дядя и сосед. Недаром же Мухаммед переименовал его из Абдуль Оззы в Абу Лягаба, каковое имя значит буквально „отец пламени“, т. е. адского, и соответствует бранному слову „чертов сын“. Своей ненавистью к Мухаммеду Абу Лягаб, пожалуй, был обязан влиянию жены своей Омм Джемиле, которая как родная сестра Абу Софиана, принесла в дом мужа все симпатии и антипатии своего рода. Оба супруга были на торжественном обеде Мухаммеда пред началом его публичной проповеди и не позволили ему в тот раз высказаться о себе пред гостями. Оба притесняли свою сноху – дочь Мухаммеда Рокайю – и заставили своего сына Оту отослать ее в слезах обратно к Мухаммеду. Оба преследовали племянника Абу Тягаб, бросая в него камнями, Омм Джемиль – разными нечистотами.

Рядом с этими главными противниками Мухаммеда нельзя не указать еще некоторых лиц, которые вредили его делу разными способами и из разных побуждений. Рано выступил против Мухаммеда один юноша по имени Амр ибн Аас. Он был сын Меккской куртизанки, которая в числе своих любовников насчитывала нескольких знатнейших в городе мужей. Природа украсила лучшими дарами своими это побочное дитя, как бы желая тем загладить позор его рождения, так как мать его указывала на многих из племени Корейш, имевших одинаковые права назваться его отцом. Несмотря на свою молодость, он был уже одним из самых популярных поэтов Аравии, отличаясь в одинаковой степени как едкостью своих сатирических произведений, так и пленительной сладостью песен серьезного содержания. Когда Мухаммед впервые объявил о своем небесном посланничестве, этот молодой человек осыпал его памфлетами и насмешливыми стихотворениями, которые, соответствуя поэтическим наклонностям арабов, были очень распространены и послужили большим препятствием росту ислама, чем самое жестокое преследование. Немного разве меньшее значение имели насмешки Валида, сына Могейры, и Ахнаса, сына Шорейка. Первый за свое богатство получил название „Рихана Корейш“, т. е. благовонного Корейша. Он было сначала последовал новой вере, но скоро отступился от неё, передав за деньги грех отступничества одному бедняку84. Второй, не уступая Амру таинственностью своего происхождения, как Валид, был отступником от ислама. Он раз пришед к Мухаммеду, принял ислам, но, вышедши от него, зажег хлебный посев мусульман и убил посла одного мусульманина. Поэтов таких, упражнявших свои таланты над Мухаммедом, было очень порядочно в Мекке. Скажем еще только о Назре, сыне Хариса. Он стоял целой головой выше своих собратьев Корейшитов, много путешествовал, много видал и слыхал, читал истории персов и греков, привез некоторые из них в Мекку и развил в себе тонкий вкус к музыке. Против Мухаммеда он и составлял свои стихи, которые были острее меча, и распространял чужие. Он читал в кружках Корейшев привезенную из Персии повесть о Рустеме и Исфандиаре – двух персидских героях – и убедительно доказывал, что эта повесть превосходит в художественном отношении то, что читает Мухаммед в Коране. Гордый своими познаниями он выступил с обвинением Мухаммеда в невежестве и обращал в насмешку противоречия и заблуждения в Коране. Чтобы отвратить соотечественников от ислама, Назр употреблял еще одно средство. Он накупил невольниц из числа хороших певиц и, как только узнавал, что кто-нибудь намеревался принять веру, приводил того к своим певицам, заставляя их то ласками, то сказками отклонить приведенного от ислама85.

Даже из числа приближенных людей к Мухаммеду и почти его семейных выходили враги его посланничества. Таковы были секретари его, которых он переменял несколько раз. Об одном из них, именно Абдаллахе, сыне Саада, известно вот что, например. Раз Мухаммед диктовал ему:

Некогда Мы сотворили человека из сущности глины; потом Мы образуем его из семени… потом это семя претворяем в сгустившуюся кровь; затем эту сгустившуюся кровь претворяем в кусок мяса; затем этот кусок мяса претворяем в кости; затем...(23, 12–14).

После этих слов секретарь воскликнул: „благословен Бог, искуснейший из творцов!“ Восклицание это как раз было кстати и составляло с предыдущим хорошую рифму. Мухаммед велел написать его в Коране. Таким образом, слова Абдаллаха попали в Коран как откровенные Богом. Абдаллах после этого подумал, что и он обладает таким же даром откровения, как Мухаммед, стал постоянно вставлять в Коран свои собственные выражения и говорил, что и он имеет право на название пророка. Мухаммед его прогнал от себя, а тот разносил слух о том, что́ Мухаммед выдает за слово Бога, и тем подрывал авторитет его86.

Некоторые из врагов Мухаммеда не удовлетворялись тайным обыденным способом преследования его. Им хотелось бы разом покончить с Мухаммедом. Покушений на жизнь его в это время было, говорят, несколько. Из них особенно замечательно одно, как по своим последствиям для дальнейшей судьбы ислама, так и по личности, которая на него отважилась. Это был племянник Абу Джагля, оскорбленного публично Хамзой, – Омар ибн аль Хаттаб: человек двадцати шести лет отроду, гигантского роста, страшной силы и храбрости. Его свирепый вид устрашал смельчаков, а простая палка в его руках внушала больше ужаса, чем меч в руках иного человека. Мекканцы побаивались этого вспыльчивого, неустрашимого и неудержимого согражданина. Вот этот-то свирепый араб, подстрекаемый дядей, вознамерился проникнуть в убежище Мухаммеда, который находился в это время в доме Оркама, и вонзил кинжал в его сердце. На дороге к дому Оркама Омару говорят, что его сестра и зять состоят в ереси и что ему со своих бы следовало начать скорее, чем навлекать месть со стороны чужих. Он поверг на землю зятя, наступил ему ногой на грудь и окровавил лицо своей сестры. Но как лжецы скорее других поддаются сами лжи, так и решительные люди легче всего побеждаются твердостью других. „Враг Аллахов, – закричала на брата сестра, – не за то ли ты так ударил меня, что я верую в единого истинного Бога? Несмотря на тебя и на твою жестокость, я устою в истинной вере. Да, нет Бога, кроме Бога и Мухаммед Его пророк! а теперь, Омар, доканчивай свое дело!“ Слова женщины смутили храбреца. Он извиняется, просит показать ему клочок Корана, идет к Мухаммеду и делается мусульманином.

Обращение Омара Вакиди относят к последнему месяцу шестого года от начала проповеди Мухаммеда (615–616). Оно имело чрезвычайно важное значение в деле развития ислама. Некоторые исследователи происхождения этой религии, например, Ренан, Мюир и Шпренгер, отводят Омару почти такое же место, как и самому Мухаммеду. Для нас пока важны ближайшие последствия неожиданного обращения Омара. Оно сразу принесло облегчение мусульманам. До этого времени исповедники новой религии скрывались при отправлении своих религиозных обрядов и не имели достаточной смелости открыто заявлять о своем оставлении старого культа. Омар дает им пример смелого публичного вероисповедания. Как ни было ненавистно Корейшитам это ободрение мусульман, они опасались принять какие-либо меры против того, кто всегда готов обнажить саблю для защиты принятой им веры. Но они недолго терпели свободу мусульман. Немного ранее обращения Омара между ними и Мухаммедом состоялось перемирие на почве взаимных уступок. Они согласились признать догматы ислама, он согласился признать главных богинь Оззу, Лату и Менату ходатайницами пред Богом. Об этом перемирии сообщили в Абиссинию и мекканские переселенцы стали думать о возвращении на родину. Между тем, спустя некоторое время после своей уступки, Мухаммед раскаялся в ней, взял свое слово назад как внушенное сатаною. Этот поступок Мухаммеда в связи с фактами смелости мусульман в Мекке, благополучия их в Абиссинии и весть о желании их возвратиться снова вооружают Корейшитов новою силою против общества Мухаммеда.

Борьба на этот раз принимает строго гражданский характер. Корейшиты дают взаимную друг другу клятву, которой скрепляют договор относительно того, чтобы отрезать от себя совершенно мусульман, исключить их от всякого общения, не вступать с ними в брачные и вообще родственные связи, ничего им не продавать и у них не покупать, словом, прервать с ними всякие сношения. Договор был положен в Каабу как жертва пред богами. Пораженные такой анафемой, Гашемиты и Мутталебиты, как мусульмане, так и остававшиеся в старой вере рассудили лучше оставить свои дома, рассеянные по разным концам города, и сконцентрироваться в одном пункте. Они собрались в квартале Абу Талиба, ограниченном горным ущельем и скалою. Ворота, соединявшие этот квартал с остальным миром, были так узки, что верблюд едва мог проходить в них. Корейшиты отрезали заключенных от общения с посторонними людьми, не давали выхода за исключением периода богомолья. Только в этот период обитатели квартала Абу Талиба могли запасать себе съестные припасы и другие необходимые предметы. В остальное время Корейшиты и сами с ними не обменивались и приходящим купцам не позволяли ничем снабжать их. Своих караванов заключенные не имели. Нет поэтому ничего удивительного в том, что они страдали по временам от голода. Крики голодных детей зачастую раздавались из этого квартала и пробуждали даже во врагах чувство сожаления к ним. Некоторые из умеренных врагов Гашемитов тайно привозили ночью припасы к этому замку. Например, Хаким, сын Хезара, много раз таким образом доставлял жизненные припасы своей тетке Хадидже. А один знатный Корейшит по имени Гишам ибн Амр время от времени, навьючив верблюда хлебом, подводил его к узким воротам квартала и удалялся, так что долго не знали, от какого благодетеля получали хлеб заключенные87. К довершению несчастья мусульман в этот тяжелый для них период возвратились из Абиссинии некоторые их братья. Рассказывают, что последние с твердостью разделяли печаль своих единоверцев. Осман, сын Мясгуда, отказался даже от предложенного ему покровительства со стороны Валида, сына Могейры, и ушел в злополучный квартал. В таком положении мусульмане прожили в квартале Абу Талиба около трех лет (616–619 г.). Тем временем у многих Корейшитов явилось сожаление и сочувствие к ним; в справедливости этого заключения их стали многие сомневаться. Наконец, Абу Талиб явился пред собранием Корейшитов и высказал им несправедливость опалы, которой подвергли его род, и будто бы в подтверждение своих слов сослался на тот факт, что пергамент с договором об этом съеден мышами. Народ и Корейшиты согласились с Абу Талибом и мусульмане, и Мухаммед получили свободу.

Но в этом освобожденном состоянии Мухаммеда постигли новые несчастья. У него умерла верная его жена Хадиджа. Расставаться с ней для Мухаммеда было очень тяжело. В лице Хадиджи он лишался лучшего советника и вернейшей опоры. Она первая поверила его видениям, все время поддерживала в нем самом уверенность и, по-видимому, чем более другие отталкивали от себя мнимого пророка, тем сильнее она к нему привязывалась как к пророку истинному. Двадцать пять лет он прожил с ней без нужды материальной. Теперь оставленный с незамужней своей дочерью Фатимой, он почувствовал недостаток и с этой стороны. Не прошло и двух месяцев после этой беды, Мухаммед переносит новое испытание: умирает главный его покровитель, благородный и бескорыстный Абу Талиб. Искра земной гордости не погасла еще в груди умиравшего старца. „О, сын брата моего, – отвечал он на увещания Мухаммеда произнести символ ислама, – повтори я эти слова, Корейшиты сказали бы, что я поступил так из страха пред смертью“.

Скоро Мухаммед почувствовал, какую потерю понес он со смертью жены и дяди. После Абу Талиба некому было удерживать злобу Абу Софиана и Абу Джагля. На первых порах Мухаммеду оказал было покровительство Абу Лягаб, совершенно добровольно смягчивший его печаль; но Корейшиты перетянули Абу Лягаба опять на свою сторону. Для Мухаммеда и его последователей начались новые притеснения, при которых оставаться в Мекке и ему, и им было небезопасно. В это время (619 г.) несколько десятков мусульман снова отправляются в Абиссинию, а сам Мухаммед ищет убежища в Таифе, небольшом городке в семидесяти милях от Мекки. Злоба Корейшитов не оставляет в покое учеников Мухаммеда и на чужбине. Прием, какой оказывал им царь Абиссинский, теперь вызвал в Корейшитах тем сильнейшее негодование, чем беззащитнее были они на родине. И прежде корейшиты посылали в догон за выселенцами; но посланные или не доходили до самой Абиссинии, или не удостоивались внимания Наджаши. Теперь депутация была отправлена Корейшитами прямо к царю Абиссинскому, с подарками и с требованием выдачи им скрывающихся у него их родственников. В депутации этой участвовал хитрый и находчивый поэт Амр, сын Ааса, знакомый уже царю Наджаши. Царь решительно отказался выдать мекканцев, не исследовавши обстоятельно, в чем состоит их вера. Джафар, сын Абу Талиба, подробно изложил правила ислама. „Мы, – говорил он, – находились во мраке неведения; мы обожали идолов. Преданные своим страстям, мы не знали другого закона, как закон силы, – но вот Бог воздвигает среди нас из нашего племени человека, славного по своему происхождению и уважаемого за свои добродетели. Этот посланник призвал нас к почитанию единого Бога, научил нас оставить суеверия наших предков и презреть богов, сделанных из камня и дерева. Он повелел нам избегать пороков, быть искренними во взаимных отношениях, благосклонными и добродетельными в отношении к нашим родителям и соседям. Он запретил нам обижать женщин, вдов и сирот; заповедал молитву, милостыню и пост. Мы поверовали в его миссию, приняли догматы и правила нравственности, полученные им от Бога. Между тем, наши соотечественники восстали против нас, подвергли нас преследованию за отказ от их веры и принуждают возвратиться к почитанию идолов. И вот, не находя безопасности в своей стране, мы ищем ее в твоей, царь!“ На требование прочитать что-нибудь из слов мнимого пророка Джафар привел начало 19 сюры о рождении Иоанна Крестителя.

После такой защиты Джафара Наджаши отослал мекканских депутатов ни с чем. Но беспокойный Амр, сын Ааса, на другой день после всего этого снова явился к царю и, чтобы заронить в него сомнение относительно мусульман, посоветовал ему спросить их, как они веруют во Христа. Однако и этот хитрый маневр поэта не удался. Джафар словами Корана ответил, что

Мессия Иисус, сын Марии, есть только посланник Бога, есть слово Его, низведенное им в Марию, есть Дух Его (4, 169)88.

Не так благополучно было бегство в Таиф самого Мухаммеда. Окруженный садами и виноградниками, городок этот принадлежал к числу восхитительных местностей Аравии. Здесь росли персики и сливы, дыни и гранатовые яблоки, голубовато-зеленые фиговые деревья, пальмы со своими зелено-золотистыми плодами. Его богатые и плодородные поля составляли такой контраст с бесплодием окрестных пустынь, что у арабов сложилось предание, будто местность эта первоначально составляла часть Сирии, оторванную и занесенную сюда во время потопа89. Но всеми этими дарами природы как будто затем и был наделен город Таиф, чтобы воспламенить в сердце Мухаммеда желание остаться в нем и потом сильнее огорчить его разочарованием, когда его не приняли здесь. Он представился собранию начальников Таифского племени Б. Сякиф, изложил пред ними догматы своей веры, назвал себя посланником Бога и обратился к их национальной гордости с просьбою защитить его от несправедливых преследований Корейшитами. Несоответствие жалкой беспомощности Мухаммеда и его широких претензий внушило Таифским вельможам только подозрение к нему. „Или Бог не нашел другого человека, чтобы послать его нам?“ – спросил его один из них. „Я не хочу с тобой и разговаривать“, – прибавил другой. „Если бы ты был, действительно, посланник, то я не осмелился бы и говорить с тобой: ты был бы великим человеком, а если ты обманщик, то не заслуживаешь и того, чтобы говорили с тобой“, – отвечали третьи Мухаммеду. Даже дядя его Аль Аббас, на покровительство которого он вполне рассчитывал, не поддержал его. Около месяца прожил Мухаммед в Таифе, тщетно стараясь приобрести прозелитов между его жителями. Когда он пытался проповедывать, голос его заглушали криками. Наконец, народная ярость дошла до того, что его выгнали из города и, когда он бежал, уже вне стен города, рабы и мальчишки бросали в него камнями. Кровь текла из ран обеих его ног, но ему не давали возможности перевязать их. Зейд, сопровождавший его в этом злополучном путешествии, даже был ранен в голову. Общее впечатление Мухаммеда было крайне тяжело, как можно судить по той молитве, в которой оно вылилось. „Господи, – взывал он, – я возношу тебе моление о слабости сил моих, о бедности средств и незначительности моей пред родом человеческим. О, Ты, Премилосердный! Ты Господь слабых, Ты Господь мой. В руках кого Ты оставил меня? В руках чужеземцев, чтобы обеспокоить душу мою? Или в руках врагов, которым Ты дал господствовать надо мной? Если бы не было на мне гнева Твоего, я не скорбел бы. Но умножь Твое благоволение ко мне! Я ищу убежища в свете милости Твоей, которою рассеивается темнота и утверждается мир в сем веке и будущем. Да не будет на мне гнева Твоего, ни негодования, Ты выражаешь гнев Твой, пока угодно Тебе; сила и помощь только в Тебе“. Внутренняя скорбь Мухаммеда нашла себе еще другой выход – в видении гениев, показавшихся ему, когда он был в долине Нахле. Памятником этого состояния его остается 72 сюра, в которой мнимый посланник утешался мыслью, что гении в него уверовали.

Так позорно изгнанный из места, где он надеялся найти себе приют, Мухаммед не смел вернуться в родной свой город, а жил в пустыне, в том самом месте около горы Хира, где часто он проводил ночи годов 10 тому назад. Отсюда он посылал Зейда с поручением выхлопотать себе у кого-нибудь из граждан Мекки покровительство. Несколько раз Зейд возвращался без утешительного результата. Наконец, нашелся один человек, который согласился принять Мухаммеда в свой дом, привел его с собой в Каабу, предварительно вооруживши своих людей, и заявил Корейшитам, что он поклялся оказать Мухаммеду свое покровительство. Это был Мутим, содействовавший прежде освобождению мусульман из заключения в квартале Абу Талиба.

Под защитой Мутима Мухаммед доживает последние дни своего тернистого пребывания на родине. Положение его в это время было крайне затруднительно. Средства его были в самом жалком состоянии. Что принадлежало жене Хадидже – давно было поистрачено во время опалы в замке Абу Талиба. К тому же в Мекке случился в это время голод. Хотя Мухаммед приписывал его своим молитвам и объявлял наказанием Божиим, посланным Мекканцам за неверие в него, но и сам не менее своих соотечественников и врагов чувствовал тяжесть его. По крайней мере, он часто жаловался на недостаток своих средств. В предании, идущем преемственно от Абу Рафиа, этот человек рассказывает, что однажды Мухаммед послал его к Еврею взять взаймы на несколько месяцев муки. Еврей без заклада не давал, а Мухаммеду дать было нечего. В отчаянии он воскликнул: „Господи Боже мой, ведь я верный и в небесах и на земле!..“90.

Враги не оставляли его в покое. Ему в укоризну указывали на то, что в происходившей тогда войне Римлян с Персами (620–621 г.) многобожники победили тех, которые поклоняются единому Богу? Когда он рассказал о своем сонном видении, в котором он был перенесен в Иерусалим и даже на небо, и попытался выдать этот сон за действительное чудо, – масса насмешек посыпалась на него; многие из учеников его от него отшатнулись, одна из теток его Омм Гани вышила пресловутое путешествие своего племянника на одежде и поклялась осмеять его публично пред собранием Корейшитов. В то же время от него настойчиво стали требовать чуда. В таком положении у Мухаммеда является сильное беспокойство относительно плодов своей миссии. Ждать чего-либо в Мекке было невозможно. Здесь скорее могло погибнуть уже сделанное, чем вырасти что-либо. Обращений новых давно уже не случалось, а отпадение обратившихся повторялось. Значит, если можно было упрочить дело ислама, то не в Мекке, а где-нибудь еще, между другими племенами. В таких соображениях Мухаммед вступает во время пилигримства в близкие сношения и переговоры с Мединцами. „Вы какого племени?“- спрашивал он заискивающим тоном у них. „Мы из племени Хазраджитов“, – отвечали те. „А, вы союзники иудеев? нельзя ли с вами поговорить мне немного?“ – продолжал Мухаммед. Предложение его было принимаемо и беседа завязывалась. Иностранцам любопытно было послушать того, о ком так много ходило молвы и кто производил такое возбуждение в Мекке. Он излагал пред ними свою доктрину, уверял в своем божественном посланничестве, изображал свое невыносимое положение дома и просил их оказать ему гостеприимство и покровительство в Медине. Слушатели были расположены принять ислам и в покровительстве Мухаммеду не отказывали. Только советовали ему возвратиться домой и ждать следующего богомолья, когда они, переговорив с прочими гражданами города, известят его об окончательном своем решении.

В Медине для ислама почва была лучше подготовлена, чем где-нибудь. Многочисленные и могущественные племена иудеев, жившие в самой Медине и в соседстве с нею много содействовали распространению в этом городе своих ожиданий пророка. Ибн Исхак свидетельствует, что в борьбе с арабскими племенами Медины Иудеи говорили: „вот придет пророк; время это недалеко; мы ему последуем и истребим вас великим истреблением“. А когда во время пилигримства Мухаммед переговорил с мединцами, последние между собою рассуждали, что „он-то и есть ожидаемый Евреями посланник, что им нужно поскорее и первыми соединиться с ним“. Постоянные сношения с Иудеями имели следствием своим для арабов Медины то, что они были более расположены к практическому протесту против заблуждений язычества. Такое же значение для мединцев имело и соседство с христианскими племенами южной Сирии. Социальное положение Медины, разделенной на иудеев и арабов, двух несогласных между собою племен Ауситов и Хазраджитов, приводило к сознанию нужды в таком лице, которое бы могло соединить эти партии. История Мухаммеда была небезызвестна в Медине. Сирийские караваны Корейшитов нередко останавливались здесь. Случайные брачные связи между гражданами Мекки и Медины тоже бывали нередко. Во всех этих отношениях между жителями обоих городов Мединцы, естественно, немало слыхали о Мухаммеде. Они сами несколько были заинтересованы судьбою этого человека, так как он по матери происходил от одного знатного рода из племени Хазраджитов. Недаром еще при первых известиях поэт Мединский Абу Кайс обращался в стихах к Корейшитам и убеждал их к снисходительному обращению с Мухаммедом. После этого неудивительно, что некоторые из пилигримов возвращались из Мекки в Медину под сильным влиянием речей Мухаммеда. Шансов на успех новой веры в Медине было немало, и Мухаммед имел большие основания рассчитывать на мединцев.

Между тем, с сильным беспокойством и волнением дожидался он священного месяца 621 года. Что принесут ему мединские пилигримы? Что, если они оказались неспособными к пропаганде его дела? Если они изменят? Куда тогда бежать, в Сирию, Абиссинию, или к христианским племенам северной пустыни? Такие вопросы тревожили в данный момент Мухаммеда. Но опасения его рассеялись. Двенадцать мединцев поклялись в Акабе Мухаммеду не изменять ему, веровать только в единого Бога, не воровать, не предаваться распутству и повиноваться ему. Он же им за все это обещал рай. Событие это известно под именем первой клятвы в Акабе и происходило в апреле 621 года. Присягнувшие Мухаммеду мединцы возвратились домой уже как его миссионеры. Они же написали из Медины Мухаммеду, чтобы он послал туда такого человека, который бы умел читать Коран и мог научить всякого основаниям новой веры; для каковой цели и был послан в Медину Музаб, только что возвратившийся из Абиссинии. В следующем году произошло новое и более важное для Мухаммеда свидание с Мединцами. Чтобы избежать подозрения мекканцев, свидание это было устроено ночью и по окончании всех обрядов хаджа в той же акабской долине. Мединцев было 75 человек, в том числе две женщины, все обратившиеся в ислам и все, прежде поклявшиеся Мухаммеду. Сам Мухаммед явился на свидание за два часа до полуночи, в сопровождении дяди своего Аббаса, который хотя не исповедовал ислама и был человек слабохарактерный, но как сын Абу Талиба, вынесший трехлетнее заключение в замке отца, пользовался большим доверием Мухаммеда, чем кто-либо из мусульман. Этот Аббас и начал переговоры с Мединцами. „Хазраджиты! – начал он, – мой родственник живет в почете и благополучии у вас. Его племя хорошо защищает его и в лице тех, которые обратились в его веру, и равно в лице придерживающихся старой веры. Но ему более бы хотелось находиться под вашим покровительством. Потому, сами обсудите свое положение. Если вы согласны защитить его и способны – хорошо, конечно; но если вы сомневаетесь в своей способности, то лучше оставьте свое намерение“. На это довольно искусное предложение Аббаса один из мединцев отвечал, что их решение неизменно, что их жизнь готова к услугам Мухаммеда. Сам Мухаммед повторил свои требования и условия, „чтобы жить по правилам ислама, чтобы повиноваться ему и защитить его, как защищают своих жен и детей“. Такова была вторая клятва в Акабе, данная в марте 622 года91.

Эти сношения Мухаммеда с Мединцами не остались тайною для Корейшитов. На отношения его к иностранцам они давно смотрели враждебно. Известно, например, что когда Мухаммед посещал собрания приходящих в Оказ, Муджанну, Дзуль Маджас, а также и в Мекку, и начинал говорить о Боге, о будущей жизни и т. п. Абу Лягаб всюду преследовал его, говоря всем и каждому: „не веруйте ему, он лжец и вероотступник“. Теперь Мухаммеда заподозрили в противозаконных сношениях с мединцами. Несмотря на то, что клятва в Акабе происходила в полночь и вне Мекки, о ней на другой день Корейшиты узнали от лазутчика. В лагерь мединцев явился начальник Мекки, высказал подозрения в благонадежности их и жаловался на поведение их, заметив в то же время, что неудовольствия со стороны их и война с ними для мекканцев тяжелее, чем с каким-нибудь другим племенем. Большинство мединцев, не зная, что некоторые товарищи их тайно снеслись с Мухаммедом, уверяло, что Корейшиты ошиблись, что подозрения их совершенно не имеют основания; а начальник их Абдаллах ибн Обей ручался, что ни один из его народа не сделает без его согласия столь подозрительного шага. Корейшит этим удовлетворился, по-видимому, и простился с ними. Но дело еще не кончилось. Корейшиты удостоверились, что полунощное собрание Мединцев не только действительный факт, но что многие Мединцы поклялись защищать Мухаммеда. В сильном негодовании они пустились в догон за мединским караваном в надежде захватить кого-нибудь из виновных. Поймали двух и, как один из виновных убежал, другого они потащили в Мекку за его длинные волосы, перевязав ему руки за спину. В Мекке этого несчастного ожидало худшее обращенMuir, t. 2, р. 231–238. Интересна одна часть из истории этой клятвы, характеризующая хорошо побуждения мединцев к ней, именно один из них, Абуль-Хасан, предложил спросить Мухаммеда, не возвратиться ли он в Мекку, когда с ним соединятся иудеи? Мухаммед отвечал: „нет, ваша кровь – есть и моя; ваша гибель есть гибель меня самого. Я ваш – вы мои. Я буду сражаться с тем, с кем вы сражаетесь, и буду заключать мир, с кем вы“.ие, но один Корейшит, чем-то прежде ему обязанный, взял его под свое покровительство и отпустил его к товарищам, которые уже воротились отыскивать его.

Факты эти показывают, как зорко Корейшиты следили за развитием ислама и как враждебно они к нему относились. У них явилось уже опасение, как бы мусульмане, вследствие переговоров с мединцами, не переселились в Медину и, усилившись, не отомстили им за их репрессивные меры. Они с новой силой возобновили преследования, рассчитывая ими отвратить от ислама принявших его или новым заключением предупредить их выселение. Но жестокости Корейшитов и их застращивания только ускорили решение Мухаммеда. Он приказал готовиться к выселению в Медину: „Господь, по истине, дал вам братьев в этом городе и дом, в котором вы найдете себе убежище“, – говорил Мухаммед. Приготовления к бегству делались тайно, и в течение двух месяцев, за исключением самого Мухаммеда, Абу Бекра и Али, все перебрались в Медину. Корейшиты были поражены так секретно совершившимся движением, внезапным опустением целых кварталов и домов. Но делать было нечего. Кое-какие рабы были удержаны, но свободных воротить было нельзя. Впрочем, были примеры, что некоторые из выселившихся были обманом возвращены в Мекку и силою принуждены к отпадению от ислама. Но внимание Корейшитов теперь было остановлено на Мухаммеде. Он остался, вероятно, в ожидании посольства к нему из Медины. Теперь единственный удобный момент подавить выдуманную им ересь, забравши его в свои руки. Но что с ним можно было сделать? Заключить его в темницу? – Но последователи могут придти с вооружением на его освобождение. Выгнать? – Но он может привлечь к себе другие племена и с помощью их овладеть Меккой. Убить его? – Но Гашемиты вправе будут с виновного взыскать кровь его. Можно вонзить ему по мечу представителям от каждого рода Корейшитского, тогда пусть сражаются Гашемиты со всеми? Но тогда с Гашемитами соединятся мединские последователи и отомстят за него безжалостным образом. Некоторые предлагали убить Мухаммеда на дороге в Медину, рукой неизвестного человека; но это находили неудобным тем, что Мухаммед мог убежать от смерти. Наконец, решили подослать к дому Мухаммеда депутацию, но с какою целью – определить трудно. VIредание говорит, что Абу Джагль под влиянием диавола настоял на убиении Мухаммеда. Сам Мухаммед выражается об этом последнем постановлении неопределенно.

Вот, – читаем в Коране, – неверные ухищряются против тебя, чтобы заключить тебя в оковы или убить тебя, или изгнать тебя... (8, 30).

Во всяком случае, плохая участь ожидала Мухаммеда. Абу Бекр предвидел печальный исход, ожидавший Мухаммеда в последние часы его жизни в Мекке; он уже приготовил в путь 800 диргем денег, двух быстрых верблюдов, и нанял опытного проводника. Когда Мухаммед, предуведомленный об опасности собственным ли предчувствием, или кем-либо посторонним, сказал Абу Бекру, что он уже готов к бегству, нежный друг горько заплакал. Предусмотрительность не оставляла Мухаммеда в эти тяжелые для него минуты. Он оставил в своем доме одного Али, отдавши ему свою мантию и постель, а сам скрылся в другом доме, откуда и вышел с Абу Бекром за город – не улицей, а за надворными строениями, и не на северную дорогу, за которой преимущественно следили Корейшиты, а на южную. Пройдя несколько миль, путники остановились в одной пещере и переждали в ней несколько дней. Работник Абу Бекра пригонял к пещере несколько коз, которых молоко хозяин выдаивал, а сын приносил ему от сестры печенье; он же днем узнавал настроение общественного мнения в Мекке, а ночью передавал обо всем отцу, так что Мухаммед со своим другом не могли ошибиться в выборе момента, когда им можно было безопасно выдти из пещеры и продолжить свой путь, не попавши в руки врагов своих.

Мекка тем временем была сильно возбуждена исчезновением Мухаммеда. Корейшиты приступили к Али с вопросом: куда девался дядя? „Я не знаю; я разве господин ero?“ – отвечал Али. Раздосадованные Корейшиты потащили было его к Каабе, но большего от него и там не добились. Тогда отправились к дочери Абу Бекра и, когда она отвечала, что не знает, где отец ее, говорят, так ударили, что она затряслась и упала. Не узнавши в городе, куда и как скрылся Мухаммед, Корейшиты отправили послов по всем дорогам; но послы воротились с неудачей. Народ должен был волей-неволей успокоиться тем, что ушел, наконец, от них нарушитель общественной тишины (622 г.).

Таково было положение Мухаммеда в Мекке. Для нас оно важно не само по себе, а по тому влиянию, какое оно имело на душевную жизнь Мухаммеда, поскольку эта жизнь выражалась в содержании и форме его проповеди.

Глава 5. Содержание и форма проповеди Мухаммеда в Мекке в зависимости от его положения

Психологическое значение меккских изречений. Религиозность и неопределенност их. Сбивчивость в раскрытии идеи Единого Бога. Признание богинь ходатайницами и значение этого факта. Нравственные понятия Мухаммеда. Демократизм, снисходительность к отпадавшим, свобода воли и способы убеждения. Рай и ад. Полнота и драматизм в описании их. Мысль о неминуемости гибели многобожников. Угрозы и затруднения, созданные ими. Изображение пророков. Параллель между ними и Мухаммедом. Зачатки фатализма. Убеждение в возможности совершить чудо и отказ от него в Коране. Убеждение, что Коран чудо и разбор его. Сознание Мухаммедом своей миссии. Веротерпимость к многобожникам. Дружественные отношения между Мухаммедом и христианами. Влияние сношений с Аббиссинией в учении о Милостивом. Отношение Мухаммеда к иудеям. Признание их веры и книг.

Понятно, что если Мухаммед был настойчив в такой проповеди, которая была встречена с негодованием его соотечественниками, вооружила их против него, подвергла его непрерывному ряду страданий, опасениям за свою жизнь и довела до положения жалкого изгнанника, то он находился под влиянием воодушевлявшего его вдохновения и под впечатлением наплыва высших, религиозных идей. Сомневаться в искренности его и приписывать ему какие-либо честолюбивые планы решительно нет оснований. С другой стороны, мы ошиблись бы, если бы увидали в нем только такого твердого и стойкого в своем убеждении проповедника. Нужно находиться под действительным влиянием сверхъестественной силы, чтобы не поддаться на его месте искушениям, сомнениям и колебаниям. Как обыкновенный человек он постоянно, при усиливающемся давлении совне, впадает в малодушие, мучается, скорбит, готов отказаться от своего дела и приписать его диавольским навождениям; а потом с одинаковым малодушием успокоивает себя или каким-нибудь воспоминанием, или просто минутным настроением. Эта-то уверенность, с одной стороны, и сомнения в себе, с другой, проходят чрез все меккские „откровения“ Мухаммеда. Потому эти откровения особенно важны в психологическом отношении. По ним мы легко можем проследить постепенный рост уверенности Мухаммеда в своем посланничестве.

Читай во имя Господа Твоего, Который создает... создает человека из сгустившейся крови; читай... всеблагий Господь Твой, Который дал познание о письменной трости, дает человеку знание о том, о чем у него не было знания (Коран 96 г. 1–5).

Все мусульманские биографы Мухаммеда и толковники Корана говорят, что это было первое откровение, данное Мухаммеду во время первого явления ему Ангела Гавриила. Как завершение того психического процесса, которым Мухаммед пришел к убеждению в своем посланничестве, и как первый акт в этой деятельности, приведенные слова свидетельствуют о полной уверенности Мухаммеда в самом себе. Но самая форма этой уверенности показывает, что она дается Мухаммеду такими впечатлениями, на которые он отвечает рассуждением с самим собою. От них, следовательно, он находился в зависимости, т. е. изменяются впечатления под влиянием каких-нибудь обстоятельств – у него явится новое раздумье с самим собою, вместо уверения и побуждения выйдет ободрение или успокоение. Мы знаем, что равнодушие, которым была встречена первая же попытка Мухаммеда проповедывать от лица Бога, привела его к горькому разочарованию. Для того, чтобы выдти из такого разочарования, ему нужно было дойти до чрезвычайного внутреннего возбуждения и вынести страшную внутреннюю борьбу с сомениями. Биографы его, действительно, сохранили память о такой борьбе. Она у них известна под именем „фатра“, т. е. перерыва откровений. Говорят, что на самых первых порах между 96, 74, 93 сюрами, Мухаммед долго не получал откровений. Перерыв или отсутствие внутренней возбудимости для него равнялся внутренней пустоте. У него явилось мучительнейшее состояние, сомнение в самом себе. А чем было увериться? Может быть, то, что ему показано в видении, было диавольским навождением? может быть, ангелом-то показался ему призрак? Если же то был, действительно, ангел, то почему он оставил его? Не прогневался ли на него Бог? Не совершил ли он какого греха? Такие мысли волновали Мухаммеда. Он не мог найти выхода и готов был покончить с собою разом, самоубийством. Ходил, ходил он по горам Хиры и Тубейра и решился броситься вниз головою с самой высокой точки на одной из этих гор. Но состояние такое было уже сильнейшим напряжением внутренних сил и разрядилось успокоением Мухаммеда. Инстинкт жизни взял верх над сомнением и он с клятвой уверяет себя, что Бог его не оставил:

Клянусь утренним солнечным блеском, клянусь ночью, когда она темнеет, Господь Твой не оставил тебя и не презрел. Будущее для тебя лучше настоящего. Господь Твой скоро ущедрит тебя и ты будешь доволен. Не сиротой ли Он нашел тебя и приютил? Не блуждающим ли Он нашел тебя и на прямой путь поставил? (Коран 93, 1–7)92.

Но жизнь Мухаммеда день ото дня становилась беcпокойнее; являлись новые сомнения и запросы. В рассчетах на новое вдохновение ему приходилось часто обманываться; требовались, таким образом, новые успокоения. Однажды он задает себе вопрос: „отчего откровение медлило 15 и 40 дней“, – и отвечает таким образом:

Мы (ангел) нисходим свыше только по повелению Господа Твоего: в Его власти и то, что пред нами и то, что позади, и то, что между тем и другим. Господь Твой не забывчив (Коран 19, 65)93.

Подобных рассуждений Мухаммеда очень много в Коране. Больше всего он нуждался в них на первых порах, потому в первых сюрах они попадаются чаще. Его особенно беспокоило неверие в него соотечественников. Дошедши до сознания ложности многобожия и судя о других с точки зрения собственного возбужденного состояния, он ожидал, что его проповедь сразу будет принята как очевидная и непререкаемая истина. Но вдруг его встречает равнодушие, потом насмешки; его позорят, бесчестят, преследуют. Естественно, все это причиняло ему внутреннее страдание, снова вызывало на раздумье и требовало какого-нибудь успокоения. То и другое мы видим в Коране в бесчисленных местах. Так, например:

Кто остается неверным, неверие того да не огорчает тебя (31, 22); слова их да не печалят тебя (10, 66). Может быть, ты огорчаешься в душе твоей тем, что они не делаются верующими, если мы захотим, то низведем с неба им знамение, и пред ним преклонятся выи их (Коран 26, 2–3). Мы послали тебе этот Коран не для того, чтобы ты бедствовал, а только для того, чтобы он был вразумлением для богобоязливых (Коран 20, 1–2).

Иногда оппозиция многобожников доводила самого Мухаммеда до сомнения в истинности своей проповеди; он, по-видимому, сам приходил к мысли, не находится ли он под влиянием злого духа. Следов размышлений на эту тему в Коране также очень много. Он, например, здесь постоянно просит у Бога защиты от сатаны и сам себя уверяет, что он не одержим злым духом. Например:

Ты по благости Господа Твоего ни гадатель, ни беснующийся (Кор. 52, 29). Уповай на Бога: ты опираешься на очевидную истину (Кор. 27, 81). Клянусь письменною тростью и тем, что пишут они! Ты по благости Господа Твоего не беснующийся; награда твоя неистощимая, ты высок по своим природным качествам. Ты скоро увидишь, и они скоро увидят, кто из вас безумен (Коран 68, 1–6).

Среди этих тревожных минут сомнения и приятных моментов успокоения Мухаммед постепенно все более и более входил в положение уверенного в себе религиозного учителя и привыкал к этому положению. Teopия божественного посланничества развивалась до таких подробностей, что и чтение Корана, и исправление его, и забывчивость Мухаммеда объяснялись волею Бога94, что Корану усвоялось значение копии оригинала, находящегося будто бы на небе в писанных свитках, и т. д. В то же время Мухаммед примирялся и с неверием арабов в его посланничество. Собственное страдание по поводу этого неверия перешло в другое состояние, именно, в ожидание кары с неба на многобожников и надежду на собственную победу и т. п.

Все эти уверения и успокоения, сомнения, мучения и беспокойства Мухаммеда прекрасно характеризуют его как искреннего проповедника.

В связи с этой искренностью как следствие и доказательство ее стоит другая черта Мухаммеда, также хорошо отразившаяся на его откровениях в рассматриваемый период,– это его наблюдение за самим собою, упреки и обличения по собственному адресу. Наиболее характерным в этом отношении является следующий факт. Однажды к нему пришел слепец Абдаллах ибн-умм Мактум и попросил у него наставлений себе и беседы. У Мухаммеда в это время будто бы были некоторые из знатных семейств лица, почему он отвернулся от Абдаллаха и прогнал его. Между тем, беседа со знатными лицами ни к чему не привела; Мухаммед вспомнил о слепом и стал упрекать себя в Коране:

Он нахмурился и отвернулся, потому что к нему пришел слепой. О, если бы что-нибудь вразумило тебя в том, что он может быть чистым, или примет наставление и наставление это принесет ему пользу! Кто богат, того ты принимаешь ласково, тогда как не от тебя зависит, если он не сделается чистым. Кто же к тебе приходит с усердием, и будучи богобоязлив, на того ты не обращаешь внимания. Не так! это тебе предостережение95. (Кор. гл. 80 ст. 1–11).

Случаи такого пренебрежительного отношения Мухаммеда к людям низкого положения были нередки; но совесть его не оставляла их без протеста и говорила ему:

Сироты не притесняй, нищего с криком от себя не отгоняй, но благость Господа Твоего им проявляй (Кор. 93, 9–11).

Держи себя постоянно с теми, которые взывают ко Господу Своему утром и вечером, желая лица Его, не отвращай от них очей своих, желая чести дольней жизни; не повинуйся тому, чье сердце сделали мы беспечным... (Кор. гл. 18 ст. 27).

Кроме честолюбия и гордости Мухаммед искушался еще любостяжанием. Он с завистью посматривал на благоденствие врагов своих и сам сильно желал обзавестись принадлежностями национального комфорта. Но к чести его нужно отнести то, что он сознавал в себе эти страсти и боролся с ними:

Не засматривайся, говорит ему совесть, очами твоими на те блага, какими наделяем Мы некоторые семейства из них – на этот цвет дольней жизни, каким мы искушаем их. Тебе доля от Господа лучшая и постоянная. Вели семейству твоему исполнять молитву и сам будь постоянен в усердии к ней (Кор. 20, 131).

Проси у Него прощения грехам своим и воссылай хвалу Господу Твоему (Кор. 40, 57).

Bсе эти факты показывают, что Мухаммед в данное время был проповедником, строго за собой наблюдающим, что в исполнении миссии своей, как только сознавал он ее, он полагал все свое значение. В одном месте Корана он прямо выражает это:

Господь, говорил он, открывает тайны свои только одному тому, кто ему угоден, т. е. какому-нибудь посланнику; но и тогда Он пред ним и за ним идет наблюдателем, чтобы Ему знать, доставляют ли они посланное Господом их (Кор. 42, 27–28).

После этого естественно ожидать, что предметом учения Мухаммеда в это время будут служить те религиозные истины, которые он мог заимствовать у более совершенных религий, знакомых ему, и которые, вследствие своего контраста с заблуждениями арабского язычества, производили на него более сильное впечатление. Цель его проповеди и психическое состояние и общественное положение определяли его проповедь в этом именно направлении. И, действительно, мы видим, что отличительная черта всей проповеди Мухаммеда в меккский период его деятельности есть религиозность. О каких-нибудь обрядовых предписаниях или гражданских постановлениях, какими бы определялась семейная, бытовая и общественная жизнь в мусульманском обществе, Мухаммед не думал, и по обстоятельствам своего положения не мог думать. Кому давать законы, когда все общество верующих в него насчитывало в своем составе через 12 лет своего существования всего 100–200 человек и на рост не имело никакой надежды96? Да что, с другой стороны, и стал бы узаконять Мухаммед, когда он еще долго колебался в своем праве на проповедь и страдал от внутренних и внешних мучений. Весь горизонт его мысли и проповеди ограничивался темами по веро- и- нравоучению. Но и в этой, отведенной ему области, учение Мухаммеда от начала до конца носит печать зависимости от душевных настроений его. Ничто, может быть, так не доказывает естественное происхождение и характер ислама, как его начало. Сравните его в этом отношении с христианством. Иисус Христос в самом начале своей проповеди объявил её существенное содержание и значение. Вот читаем мы в Евангелии об одной из первых бесед Его:

Пришел Он в день субботний в синагогу и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедывать лето Господне благоприятное (Ис. 61, 1–2). И закрыв книгу и отдав служителю, сел, и глаза всех в синагоге были устремлены на Него. И Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами. И все засвидетельствовали Ему это и дивились словам благодати, исходившим из уст Его (Лук. 4, 17–21).

Вся последующая деятельность Ииcyca Христа была развитием и исполнением высказанной Им сначала истины. А что Мухаммед высказывает в начале своей проповеди? – Сказать трудно. Прочтите первые 20–30 сюр Корана97 и вы не определите, о чем говорит этот, называющий себя посланником, человек. Спросите самого лучшего мусульманина и он, мы уверены в этом, не в состоянии будет отвечать, что собственно намерен был возвестить и раскрыть людям Мухаммед, судя по этим сюрам. В самом деле тут мы видим и призыв Мухаммеда проповедывать, и порицание за привязанность к богатству, и угрозу за любостяжание, и вспоминание легенды о слоне, и призыв к терпению, и клятвенное успокоение его, и страшное описание конца миpa, и угрозу всеобщим судом, и обличение всех в заблуждении, и вразумление Мухаммеду, и частности в описании ада, и о ночи определений; словом, мы видим здесь очень многое и в то же время не находим ничего. Тут ясно видим, что говорит человек не в полном сознании, а под влиянием массы накопившихся в нем впечатлений и доведших его до болезненности. Замахшари и Джаляледдин совершенно верно говорят в толковании на 74 сюру, что Мухаммед сам еще не знал, в чем будет состоять его вера, кроме единства Божия98. Потому-то он рядом с этой идеей единства Божия высказывает и то, что с ней связано, и то, что к ней не имеет никакого отношения99. По отношению ко всей системе ислама такое начало его доказывает только ту истину, что всякая человеческая спекуляция начинается в самом общем и неопределенном виде. Это самый естественный организм в зародыше, о котором еще нельзя сказать, к какому принадлежит он роду и виду. Только с течением времени тип веры Мухаммеда стал понемногу определяться. В бессистемной до самого конца его проповеди чаще других идей выступает идея единого Бога. Посмотрим, как сказались обстоятельства Мухаммеда на этом краеугольном камне ислама.

Первые шаги Мухаммеда в развитии идеи единства Бога, как и следовало ожидать, были робки и нерешительны. Он опасался резкими выражеиями о богах вооружить сразу против себя арабов; потому веру свою выражал на первых порах положительным образом, без всякой критики и полемики с многобожием. В одной из первых сюр на эту тему он так говорит:

Скажи: неверные! я не покланяюсь тому, чему покланяетесь вы, когда вы не хотите покланяться Тому, Кому я покланяюсь. Я не хочу покланяться тому, чему покланяетесь вы, когда вы не хотите покланяться Тому, Кому я покланяюсь. У вас свой вероустав, у меня свой вероустав (Кор. 109).

По смыслу слов Мухаммеда выходит, что он согласен был бы и сам покланяться богам, если бы арабы согласились с ним покланяться единому Богу. Так смутно или боязливо Мухаммед начал проповедь о Боге. Потом он стал смелее и чаще повторять, что Бог един и даже доказывать в подтверждение истины божественного единства он особенно любил указывать на всю природу как произведение единого Творца... В этом случае он указывал на всемогущество и всеведение Божие как на свойства, связанные с единством Его. Тут Мухаммед уже не ограничивается положительным раскрытием своего учения, а входит в полемику с язычниками и делает попытки опровергнуть веру их во многих богов. Вот образец такой проповеди Мухаммеда:

Он поставил звезды для вас для того, чтобы по ним вы во время темноты на суше и на море узнавали прямой путь. Он произвел вас от одной души: а потому Его творение и чресла и ложесна... Он низводит с неба воду: ею Мы выращаем растения всех видов, выращаем злак; ею выращаем хлебные зерна, рядами размещая их в колосе; на пальмах завязь фиников в плотно сложенных гроздах; в садах – виноградные лозы, маслины, гранаты, то похожие, то непохожие одни на другие. Взгляните на плоды их, когда они наливаются, когда зреют: в этом знамения для людей верующих. А они ставят гениев соучастниками Богу, тогда как Он сотворил их. Они бессмысленно придумали для Него сынов и дочерей... (Кор. 6, 97–100).

Таких картин из природы, воспитавшей Мухаммеда, в Коране много. Гораздо реже он приводит теоретически соображения в пользу главной идеи своей проповеди. Но и эти редкие соображения, кажется, взяты с наблюдаемой им действительности, именно распри старейшин арабских родов. Он, например, говорит, что если бы было много богов, они произвели бы распрю между собою, каждый, оспаривая у другого свою долю миpa, взбунтовались бы против Бога и стали бы домогаться Его власти100. Когда читаешь подобные рассуждения Мухаммеда, невольно представляется вражда Гашемитов с их соперниками из рода Абд Шемса. Как бы то ни было, мы в этих позднейших, по крайней мере, далеко не первых стихах Корана видим полемику Мухаммеда с многобожием.

Полемика эта не обошлась даром для Мухаммеда и его откровений. Как часто бывает с горячими полемистами, Мухаммед, увлекшись поражением многобожия, впал в противоречие с фактами и самим собою и сделал некоторые натяжки. Дело в том, что арабы, хотя покланялись многим богам, но из них отличали одного главного Бога, которого считали и единым Творцом всего и Промыслителем, и к которому обращались в несчастиях. Помимо других исторических свидетельств это видно и из Корана101. Другие же боги в сознании арабов были сравнительно с Аллахом низшими и второстепенными существами; арабы их считали только ходатаями пред Аллахом. Это также видно из Корана102. Между тем в том же Коране Мухаммед, когда обличает арабов в многобожии, называет их мушриками, т. е. людьми, приписывающими Богу товарищей и соучастников, имеющих божественное достоинство наравне с Богом. Чем объяснить такое противоречие? – Пристрастной полемикой Мухаммеда и неудержным желанием его привести арабов, усиливши их вину, в затруднительное положение. Также утрирует он понятия арабов о второстепенных богах в названиях этих богов не ходатаями, а божествами. Насколько непригоден был такой прием Мухаммеда, показало отношение к нему меккского общества. Впрочем, нельзя думать, чтобы Мухаммед намеренно и умышленно употреблял такие неудачные приемы. Скорее, он проговаривался, с одной стороны, невольно и от увлечения, а, с другой стороны, вследствие привычки к язычеству и неполной своей отрешенности от тех языческих представлений, которых он держался до своего ханифства, т. е. до момента, когда в нем явилось сомнение и критика многобожия. Последнее обстоятельство проглядывает очень во многих других местах Корана, именно, где он так или иначе отзывается о богах. Неясность и неопределенность взгляда Мухаммеда на богов удивительна. Он сам не знает, как нужно смотреть на них: суть ли они действительные существа или только вымыслы. Как ни странно это в устах такого пророка, каким мусульмане считают Мухаммеда, а он двоится в своих взглядах на богов. В одних стихах Корана он прямо называет их действительными существами, которые стремятся приблизиться к Богу, явятся вместе с людьми на всеобщий суд, откажутся от своих поклонников, будут осуждены и пойдут в геенну в качестве топлива103. Но в других местах, или под влиянием собственного сознания противоречивости таких выражений основным принципам, или под влиянием речей кого-нибудь из посторонних, он считает богов пустым вымыслом и называет их только выдумкою и ложью. Так, например:

Неверные обольстились своими выдумками (13, 33). Те, которых призываете вы наряду с Ним, ложь (31, 29).

Очевидную неопределенность эту нельзя объяснять тем, что первые стихи относятся к гениям, которых и сам Мухаммед всегда признавал действительными существами, а вторые к идолам. Во-первых, гениям, по свидетельству Корана, поклонялись не все арабы, а здесь речь идет обо всех многобожниках; во-вторых, по самой конструкции выражений Мухаммеда выходит, что в тех и других стихах разумеются одни и те же предметы (те, которых призываете вы), т. е. идолы, которым арабы молились.

Боги, которые ничего не создали, но сами созданы, и которые мертвы, безжизненны (Кор. 16, 20–21).

Но самым главным доказательством того, что во всех указанных противоречивых стихах разумеются идолы, что самые противоречия Мухаммеда зависели от его прежних привычек к язычеству и от неясности собственных его представлений о богах, – самым главным доказательством этого служит в высшей степени любопытная история признания Мухаммедом трех богинь: Уззы, Аллаты и Менаты.

Мы обращаем особенное внимание на эту скандальную историю потому, что напомнить о ней мусульманину значит нанести ему самую опасную рану, так как она составляет едва ли не самое больное место в деятельности основателя ислама. Состоит она в следующем. В один день, читаем мы у Вакиди и Табари, возле Каабы собрались по обыкновению начальники Мекки рассуждать о городских делах. Явился Мухаммед, сел к ним в кружок с некоторою фамильярностью и начал читать вслух 53 главу Корана. Сюра начиналась описанием первого явления Гавриила Мухаммеду и последнего видения им того же ангела, причем Мухаммеду были сообщены будто бы некоторые тайны.

Разумышляли ли вы об Аллате, Уззе, и Менате, третьей особой?

– продолжал он. Но когда он произнес этот стих, говорят его биографы, диавол внушил ему выражение помыслов, которые за несколько дней овладели душой его, и вложил в уста его слова примирения и компромисса, которые он считал откровением от самого Бога, именно:

Это суть существа женского пола; по истине на их ходатайство можно надеяться104.

Позорный акт компромисса удался, по-видимому. Корейшиты, удивленные и уваженные таким признанием их божеств, уважили Мухаммеда и оставленного им Бога. Когда он кончил сюру, заключивши ее словами: „Итак, поклонитесь Богу и служите Ему“,– все собрание простерлось на землю, как один человек, и поклонилось. Валид ибн Могейра, известный враг Мухаммеда, не будучи в состоянии вследствие преклонного возраста поклониться до земли, выразил свое поклонение Богу тем, что взял полгорсти земли в руку и приложил ее ко лбу своему. „Теперь мы знаем, – говорили Мухаммеду, – что Господь един, что Он дает нам жизнь и всему остальному, что Он творит и все поддерживает. А это – наши богини, они ходатайницы пред Богом за нас и так, как ты признал их, мы согласны последовать тебе“. Но торжество Мухаммеда было непродолжительно. Те же биографы говорят, что он почувствовал беспокойство от высказываемых ему похвал, возвратился домой в тревоге; а на следующий день к нему явился Гавриил, велел прочитать 53 сюру и сказал: „Ты прочитал то, что я тебе никогда не сообщал; кто тебе дал эти слова?“ Мухаммед сильно опечалился, у него явился страх пред Богом, он сказал с раскаянием: „Я прочитал о Боге то, что Он мне не говорил“. Но, говорит, Бог сжалился над пророком, восстановил в нем присутствие духа и заменил роковой стих истинным чтением такого рода:

Размышляли ли вы о Лате, Оззе и Манате, третьей особой? Ужели у вас дети мужеского пола, а у него дети женского пола? Это, право, неверный раздел! Они только одни имена, какими наименовали их вы и отцы ваши (Кор. 53, 19–23).

После этого корейшиты стали преследовать и Мухаммеда, и верующих в Него с большей жестокостью105.

Хотя мнимый пророк и постарался скрыть следы постыдной уступки язычеству, но факт её остается позорным клеймом на его памяти. Благочестивые мусульмане сознают, конечно, скандальное значение этой истории и придумывают разные способы смыть позор со своего пророка. Чаще всего от них можно услыхать отрицание самой истории. Одни отрицают ее по собственному невежеству в истории жизни Мухаммеда и со слов своих учителей, или мулл. Другие же, и в том числе некоторые биографы пророка, потому, что сами никак не могут примирить ее со званием Мухаммеда, таков, например, Ибн-Гишам. Во всем следуя Ибн-Исхаку, он просто выпускает в своей биографии Мухаммеда рассказ о его падении, чтобы самому не соблазняться и других не соблазнить106. Но как самый легкий и простой этот способ отделаться от затруднения есть вместе и самый неудачный. Отрицаемый факт признается и рассказывается такими авторитетами, которыми, можно сказать, держится самый ислам, как, например, Табари, Ибн Саад, Багави, Вакиди, Ибн Исхак, Джаннаби, Бейзавий, Яхья и Джаляледдин107. Подвергнуть скептицизму таких историков и толковников Корана для мусульманина значит усумниться в самом исламе и отвергнуть его.

Поэтому те другие, именно те, которые признаются мусульманами за ученых, употребляют другие приемы для объяснения падения Мухаммеда. Так, Бейзавий, сам не отвергая действительности скандала, замечает тем не менее, что разумные и точные люди почитают его за басню, и говорит, что сатана возбудил в Мухаммеде только желание прочитать постыдный стих, но что самого чтения он не влагал в уста его. Но историческая достоверность самого произнесения Мухаммедом похвалы богиням удостоверяется не только записью, но и фактическими последствиями его. Именно, нам говорят, что вследствие сделанной уступки положение Мухаммеда и оставшихся с ним мусульман так улучшилось, что в Абиссинию было отправлено об этом известие с приглашением к бежавшим туда мусульманам возвратиться, и мы знаем, что последние, действительно, узнавши об обращении корейшитов, возвратились108. Это показывает, что уступка длилась не с вечера до утра, как дают понять Табари и Вакиди, а довольно продолжительное время, в которое Мухаммед раскаялся, увидавши, что корейшиты по-прежнему боготворят всех идолов. Может быть, и самое раскаяние то его вызвано было некоторыми последствиями его падения, например, отпадением от веры его молодых мусульман, особенно из христиан. По крайней мере, друг его и родственник Хадиджи Варака отшатнулся от него вследствие его соблазна богинями. Такие факты опровергают объяснение Бейзавия.

Это обстоятельство побуждает некоторых мусусьман сделать такое толкование на достопримечательные стихи 53 сюры, чтобы, не отрицая самого факта ошибки Мухаммеда, освободить его от всякой вины в нем, даже от возникновения в нем грешной мысли и желания относительно уступки язычеству. С этой целью в Тавсире Рафи придумывается такая комбинация, что, когда Мухаммеду захотелось примириться с корейшитами, сатана и произнес слова: „это богини и ходатайницы пред Богом“, – но произнес устами Мухаммеда так, что их слышали только корейшиты, а сам Мухаммед узнал о них после, уже как о совершившемся факте, и узнал от Ангела Гавриила109. До таких хитрых выдумок доходят комментаторы Корана! Они в своем ослеплении не видят, что и их объяснение подрывает авторитет „посланника“ не менее, чем самый скандал. Где же тогда в самом деле основания для отличения в Коране того, что говорит сам Мухаммед, что Гавриил и что диавол? Сам Мухаммед, по данному объяснению, не только подвергался диавольским внушениям, но и не сознавал их. Но в отношении к данному факту, можно спросить, не приписал ли Мухаммед сознательно диаволу свою уступку, когда увидал её дурные последствия? И как же он на другой день прочитал Гавриилу позорный стих, если он был произнесен диаволом тайно от него? Кроме такой чисто теоретической несостоятельности своей это объяснение одинаково со всеми остальными не достигает своей цели потому, что игнорирует самый Коран. В Коране так много явилось стихов по поводу скандала и так много сохранилось следов раскаяния Мухаммеда, что мусульманин, если остается верным Корану, должен признать и грех Мухаммеда, если же отвергает этот грех, должен отвергнуть и Коран. Другого выхода быть не может. Приведем эти коранические свидетельства с толкованиями на некоторые из них Джаляледдина и др.

Прежде всего, Мухаммед в Коране напоминает о самом факте своей беседы с корейшитами об идолах и впечатлении на них этой беседы. Напр.:

Когда напоминается, что Бог есть един: тогда сердца неверующих в будущую жизнь содрогаются; а когда упоминаются те, которые не Он: вот они тогда радуются (Коран 39, 46).

Из этого стиха ясно, что Мухаммед когда-то упоминал в беседе с многобожниками об идолах и упоминал о них в таком смысле, что идолопоклонники радовались. Без пояснений можно было бы отнести это к занимающему нас факту. Толкования только подтверждают это. На вопрос, когда была такая беседа у Мухаммеда, Ибн Мунзир в предании от Муджагида отвечает: Когда пророк читал 53 сюру, тогда многобожники возрадовались при упоминании богинь110. Не менее характерно другое место в Коране:

Едва они льстиво не отклонили тебя от того, что дали Мы в откровении тебе, к тому, чтобы ты выдумал что-нибудь другое против Нас. Тогда они непременно считали бы тебя своим другом. И если бы Мы не укрепили тебя, то немного бы еще и ты склонился бы на их сторону. Тогда Мы подвергли бы тебя казни сугубой... (Коран 17, 75–77).

О причине к ниспосланию этого стиха в книге Джаляледдина мы читаем:

От Мухаммеда ибн Кааба сообщается, что когда Мухаммед, да благословит его Бог и помилует, произносил слова: „не размышляли ли вы об Аллате, Уззе и Манате, третьей особой“, – тогда шайтан внушил ему следующее: „Это прекрасные существа женского пола, на заступничество их следует надеяться“. Поэтому и был ниспослан этот (75) стих. Но, замечается далее, пророк и после этого не переставал печалиться, пока не был послан 22 главы 51 стих.

В чем состоит этот стих?

Прежде тебя, говорит Бог в успокоение Мухаммеду, какого посланника и какого пророка ни посылали Мы, в каждом из них, когда он читал Писание, сатана возбуждал мечты; но Бог устранял то, что возбуждал сатана (Коран 22, 51).

Интересно еще прочитать объяснение причины к этому стиху из „Поводов к ниспосланию“. Джаляледдин пишет: „Ибн Абухатим, Ибн Гурейра и Ибн Мунзир „многими линиями с верным испадом“111 от Саида бну Гурейры приводят следующее: Пророк, да благословит его Бог и помилует, читал в Мекке главу „Звезда“ (53) и когда достиг до слов: размышляли ли вы, – шайтан бросил на язык его слова: „это высокие существа, подлинно на заступничество их можно надеяться“. Тогда многобожники сказали: „до настоящего дня он не поминал добром богинь наших“, – потом поклонились до земли и он и они“. Вследствие этого и послан этот стих.

Из этих стихов Корана и их объяснений видно, что отрицать факт падения Мухаммеда никак нельзя, что он сам раскаивался в своем поступке, мучился совестью и нашел успокоение в той мысли, что не он один искушался сатаною, но и все другие пророки были им соблазняемы. Такое же происхождение и значение имеет другой стих в Коране, именно:

Так каждому пророку мы ставим диаволов из людей и гениев, которые одни другим прикрасою слова внушают обольщение (Коран 6, 112).

Таким образом, эти стихи о пророках представляют другое, после простых намеков на факт сделки Мухаммеда, следствие этой сделки и доказательство её достоверности. Третьим таким же следствием и доказательством являются в Коране те стихи, в которых Мухаммед просит себе у Бога защиты от сатанинских навождений, а Бог делает ему предостережения и вразумления по поводу тех же навождений. Стихов таких в Коране очень много. Достаточно указать некоторые только. Напр.:

Господи, у Тебя ищу убежища от сатанинских навождений. У тебя, Господи, ищу убежища, чтобы они не вредили мне (Коран 23, 99–100).

Взывай ко Господу и не будь в числе многобожников. Вместе с Богом не призывай никакого другого Бога: только Он один есть Бог (Коран 28, 87–88)112.

Как скоро навождается тебе сатаною какое-либо навождение, ищи убежища у Бога (Коран 4, 36).

Когда ты увидишь таких, которые погружаются в поток пустословия о наших знамениях, то удались от них, покуда они не опустятся в поток рассказов о другом чем-либо; если сатана произведет в тебе забвение об этом, то ты, опомнясь, не оставайся в беседе с этими нечестивыми людьми (Коран 6, 67).

Если ты будешь подчиняться многим из тех, которые живут в этой земле, то они уведут тебя от пути Божия (Коран 6, 116).

Когда станешь читать Коран, то у Бога попроси защиты от сатаны, прогоняемого камнями (Коран 16, 100) и мн. др.

Все эти стихи мы можем, с полным правом, считать следствием действительного соблазна Мухаммеда при чтении 53 сюры; можем – не только потому, что в них содержится ясный намек на этот соблазн и они позднейшего происхождения сравнительно с этой сюрой113, но и потому, что так их понимают толковники Корана. О последнем, например, из приведенных нами стихов Бейзавий, Джаляледдин и Яхья говорят, что он был послан по тому же поводу, что и 22 гл. 51 ст. (о пророках), т. е. по поводу происшедшего скандала при чтении 53 гл.114

Наконец, менее заметным, но одинаково действительным образом история соблазна Мухаммеда богинями видна и во взглядах его на богов. Мы видели, как неопределенно было представление Мухаммеда о богах: то они у него действительные существа, то они выдумка. Теперь в сознании своей виновности и в состоянии раскаяния он положительно хочет отвергнуть мысль о действительности богов. Боги, говорит он теперь,

Одни только имена (Коран 53, 23).

Они не имеют власти и над плевой на финиковой косточке (Коран 35, 14).

Они не могут отклонить милости или гнева Божия (Коран 39, 39).

В это время Мухаммед влагает в уста пророков обличения идолопоклонства, например, Моисею115 и Аврааму116.

Таким образом, признание Мухаммедом богинь Уззы, Латы и Манаты не только есть действительный факт, но факт, имевший большие последствия для Корана, послуживши причиною к обнародованию многих стихов. Это была попытка со стороны Мухаммеда примириться со своими врагами на почве языческих верований, попытка, вызванная тяжелым положением его в Мекке, доведшая самого его до глубокого раскаяния и потому в высшей степени неудачная. Какой же отсюда следует сделать вывод о самом Мухаммеде? Какое значение эта попытка имеет для его деятельности?

Это была ни более ни менее, как измена Мухаммеда самому себе, своим священнейшим убеждениям и чувствам. Объявить себя пророком, посланным обличить своих соотечественников в нечестии, доказать им ложь многобожия, научить истинной вере в единого Бога и в то же время самому согласиться признать каких-то богинь высокими существами и заступницами пред Аллахом, согласиться на такой шаг для Мухаммеда значило уронить весь свой моральный кредит, уничтожить окончательно все значение своей проповеди. Что это за пророк, соблазняющийся мирской выгодой, неспособный твердо держаться проповедуемой им самим божественной истины и податливый на приманку многобожников? О таком пророке мы можем сказать словами Корана же, что он

ничтожною ценою оценивает знамения Божии (Коран 9, 9).

Он взял себе ложь взамен истины: неприбыльна его торговля (Коран 2, 15).

Эта неприбыльная торговля его показывает, что он не был вдохновлен никаким божественным откровением, а находился в полной власти обстоятельств и влияние этих обстоятельств представлял себе то диавольским навождением, то внушением Гавриила.

Сравните его с действительным божественным посланником Иисусом Христом и какой контраст! Тут мы видим действительное искушение Иисуса Христа диаволом, предлагавшим ему и все житейские блага и власть над всем миром и полнейшее подчинение всех сил природы, и Иисус Христос выходит действительным и торжественным Победителем из этих искушений! Если в истории религий нельзя найти большего контраста, чем это сравнение, то в исламе нельзя найти большего противоречия догматическому учению о пророках, как вся эта история падения Мухаммеда. В мусульманской догматике необходимыми для всякаго пророка качествами считаются: истинность, праведность и полное сообщение того, что повелено им от Бога сообщить людям. Признание Мухаммедом языческих богинь не только действительными, но и высокими пред Богом существами, отрицает в Мухаммеде и истинность, так как это было его заблуждение, и праведность, так как это было результатом соблазна с нечестивцами, и „полное сообщение“, так как приписать Богу таких ходатайниц, как Узза, Лата и Маната значит не вполне разъяснить людям истину единства Бога.

Далее в противоположность этому Мухаммед обнаружил в себе ложь, преступность и скрытие того, что повелевается пророку сообщить людям, а все эти качества в мусульманской догматике считаются невозможными для пророка. Наконец, возможным для пророка считаются с мусульманской точки зрения только такие случаи, которые не унижают его высокого сана117. А поступок Мухаммеда унижает нравственное достоинство пророка. Нельзя с точки зрения мусульманской догматики смотреть на поступок Мухаммеда и как на обыкновенное с человеком искушение диаволом. Ученые мусульманские теологи установили как догмат то положение, что всякий пророк, а тем более Мухаммед как печать пророков, обладает даром предостережения и предохранения от какого-либо соблазна, что и называют они „исматун“. С этой целью стих Корана о том, что сатана в каждом пророке возбуждал „мечты“ (Коран 22, 51), они считают отмененным другим стихом, именно:

Мы велим тебе читать и ты забудешь только то, что захочет Бог (Коран 87, 67).

Следовательно, Мухаммед совершенно не удовлетворяет положениям мусульманской догматики. Поступок его при чтении 53 главы наносит смертельную рану учению о нем как о безгрешном и всегда находившемся в состоянии вдохновения пророке и снимает с него тот самый венок, который сплели ему его поклонники. Это величайший позор для Мухаммеда и тем большее пятно на нем, чем нравственнее он был в Мекке.

Нравственные понятия Мухаммеда в Мекке вообще были очень высоки. Он призывал людей к добродетельной жизни. Любовь к Богу и ближним, милостыню, прощение обид, даже ненавистникам, верность своему слову и клятвам, терпеливость и кротость, помощь нуждающимся и призрение несчастных, воздержание от грубых и чувственных наклонностей, даже от излишества в словах, честность в торговых делах – вот что проповедывал Мухаммед в Мекке118. Насколько высок был его идеал верующего можно видеть из наставления Локмана сыну.

Сын мой, говорит Локман, совершай молитвы, учи доброму, запрещай противозаконное. Будь терпелив в несчастии, какое постигнет тебя: это одна из непременных доль наших. Не криви своего лица из презрения к людям и не ходи по земле величаво: Бог не любит гордых и надменных. Но походка твоя пусть будет скромная. Говори голосом тихим (Коран 31, 15–18).

Основываясь на некоторых меккских стихах Корана, Мухаммеда можно поставить в понимании добродетели выше какого-нибудь философа. Напр.:

Избавлен будет от него (огня геены), говорит Мухаммед, богобоязливый, – тот, который с имущества, которым наделен он, дает очистительную милостыню не для того, чтобы за то, что у него есть, получить в награду какое-либо благо, а по одному желанию лица Господа Своего Всевышнего (Коран 92, 17–20).

Иногда он приближается прямо к христианским понятиям о нравственных отношениях к людям, что, впрочем, и неудивительно, так как мы знаем, в каких отношениях стоял он к христианам. Все же для нас интересно заметить, что в Мекке он дает такие наставления, напр.:

Злобу отклоняй добротой (Коран 23, 98).

Если наказываете, то наказывайте соразмерно тому, что считается у вас заслуживающим наказания; но если вы будете снисходительны, то это будет лучше для снисходительных (Коран 16, 127).

Наконец, следует отметить, что в данное время Мухаммед высказывал и очень высокие понятия о жизни настоящей в отношении к будущей, – высокие, говорим, для естественного человека. Так мы читаем:

Эта дольняя жизнь есть только обольщение, суета; истинно, только в жилище будущего века есть существенная жизнь (Коран 29, 64).

Здешняя жизнь есть только суета, призрак; но будущая жизнь есть лучшее благо для благочестивых (Коран 6, 32).

Сам Мухаммед представляется в это время человеком, старавшимся быть нравственным. Мы видели, как строго он наблюдал за собою в Мекке. Жил он в Мекке целомудренно, довольствуясь одной женой Хадиджей, сильная любовь к которой вместе с воодушевлявшими его религиозными чувствами сдерживала в нем чувственные порывы. В отношениях к последователям своим он держал себя, как обыкновенный человек, не требуя для себя никаких почестей.

В награду за это (научение) я прошу у вас, говорил он, только любви к ближним (Коран 42, 22).

Все это говорит в пользу Мухаммеда. Насколько ему принадлежит заслуга в этом, будет видно из сопоставления этих нравственных идеалов его с теми, какие он проводил в Медине. Здесь же мы должны заметить только, что иными эти идеалы Мухаммеда в Мекке, собственно говоря, и быть не могли. Во-первых, он выступил как пророк не из каких-нибудь земных расчетов и выгод для себя, а по искреннему и невольному сознанию высших истин, какие ему пришлось узнать из других религий и, главным образом, христианской; а во-вторых, если бы он стал проповедывать низкие принципы морали, то этим еще более вооружил бы против себя своих соплеменников и не только арабов язычников, но и иудеев, и христиан, живших в Аравии и вне её. Мы знаем, что царь абиссинский Наджаши потребовал отчета у мусульман в их вере и делах. Как бы он отнесся к ним, если бы они со слов Мухаммеда изложили пред ним правила жизни и поведения в худшем виде? Да, наконец, и самое положение Мухаммеда обусловливало его умонастроение и дисциплинировало его чувства именно в направлении высших нравственных идей. В самом деле, сам он часто страдал, жизнь его была непрерывным рядом притеснений без разбора средств, без всякой снисходительности. Как же ему не сознать самому и не говорить другим, что снисходительность, кротость, доброта и т. п. суть высокие добродетели? Сам он действовал по сознанию того, что его деятельность сама по себе есть добро, и призывал других к добру, в то время как за это добро подвергали преследованию, как было не ободрить себя и других мыслью, что за доброе награда удесятерится, тогда как за худое мзда только соразмерится делу119. Точно так же совершенно естественным образом Мухаммед и сам высказывал и в уста других влагал похвалу за терпение и твердость в несчастиях, мысль о неизбежности несчастий в этой жизни и т. п. Было бы удивительно, если бы он в своем положении не нашелся утешить себя такими истинами. Самая христианская идея о воздаянии добром за зло понравилась Мухаммеду, можно полагать, потому, что другого ответа на обиды врагов он не мог и сделать. Действительной и несомненной личной заслугой эти наставления были бы для Мухаммеда тогда, когда бы он имел полную возможность мстить врагам тем же способом, каким и они ему мстили за нарушение их общественной тишины. А теперь мы имеем основания сомневаться в том, чтобы Мухаммед глубоко сознавал истинность высказываемых им принципов и проповедывал их только по глубокому сознанию их высоты, а не по влиянию на него обстоятельств его положения. Основания для такого сомнения получат полную силу, если мы сравним его нравственные понятия в Мекке и в Медине. Разницу между ними мы увидим ниже. А теперь пока укажем на некоторые частности и особенности в нравственных сентенциях Мухаммеда в Мекке, потому что в них лучше можно видеть зависимость их от обстоятельств его положения.

Читая Коран в хронологическом порядке, невольно замечаешь то обстоятельство, что первые сюры в нем отличаются большою симпатиею к бедным. Так, 102, 92, 74, 8–30; 89, 14–21; 90, 13–20; 104 и 107 главы Корана порицают привязанность к богатству, беспощадно обличают погоню за наживой, укоряют богачей, объявляют им огонь за любостяжание и невнимательность к сиротам, беднякам, голодным, нищим и т. п. Этот характер проглядывает во всем Коране в форме призыва давать очистительную милостыню и в некоторых местах, особенно в первых по времени, доходит до ненависти к богачам и начальникам. Чем объясняются эти симпатии Корана к бедным и антипатии к богатым людям? Обстоятельствами жизни и личными чувствами Мухаммеда120.

Мы уже знаем, что высший класс меккского общества более других отравлял спокойствие Мухаммеда. Все заклятые враги его были люди зажиточные и начальственные. Они жаловались Абу Талибу и предлагали ему за голову Мухаммеда некоего Аммару, они посылали депутацию в Абиссинию с целью изгнать мусульман из их убежища, они подкупали некоторых для убийства его, они мучили верующих в него рабов и довели его до изгнания. Далее старейшины и богатые аристократы Мекки сами предъявили свои права на посланничество. Между собою они, например, так рассуждали: „Уж не даст Бог своего поручения такому человеку; скорее бы Он послал с откровением Валида сына Могейры Меккского или Мясгуда сына Омара Таифского“121. Валид не стеснялся говорить другим, что если бы Коран был послан с неба, то уж непременно или ему самому или Мясгуду122. Оттого они еще как на доказательство ложности Корана указывали на тот факт123, что Мухаммеду следуют только бедняки. Что, действительно, Меккская знать так была надменна и горда к простому народу, это показывают случаи с самим Мухаммедом, когда он прогонял от себя плебеев и после по поводу этого раскаивался и давал себе выговор124. Эта-то надменность богатых отчасти и была причиною того, что бедные забитые люди благосклоннее относились к новому проповеднику. Эти люди видели в Мухаммеде своего освободителя и ждали от него благоприятного для себя слова125.

Чем же было Мухаммеду отплатить этим рабам за их к нему расположение, как не взаимным же сочувствием? Да к тому же у него самого с ними было немало общего. Он сам был сирота, пастух-наемник и обязанный женщине человек. Естественно, на первых же порах он должен был сойтись взглядами и чувствами с этими людьми. Если и случалось ему отвергать некоторых из них, то это он делал под влиянием требования со стороны посещавших его богатых людей и из расчетов обратить последних. Самое раскаяние его после обмана в этих расчетах показывает, как много обязанным по отношению к рабам считал он себя. Все это делает понятным демократический характер его проповеди. В периоды усиленных притеснений Мухаммеда, этот демократизм доходил до ненависти к начальникам города –  и вот результат этой ненависти:

Как в этом, так и во всех других городах мы ставим вельможами негодных в них граждан, чтобы они действовали в них коварно, но только против себя самих, не понимая того сами (Коран 6, 123)126.

В последующее время эта ненависть несколько спала, но все же выражалась и в Коране, только в более умеренной форме, например, в такой сентенции:

Верующая невольница лучше многобожницы, хотя бы эта и нравилась вам (Коран 2, 220)127.

К особенностям нравственных понятий Мухаммеда в Мекке, несомненно зависевшим от обстоятельств его положения, следует еще отнести его снисходительность к отступникам от его веры. Во время усилившихся притеснений молодых мусульман, доходивших, как мы знаем, до мучений господами рабов своих и до драматических сцен в семействах, многие отпадали от ислама. Из этих непостоянных в вере людей, некоторые изъявляли желание снова возвратиться к исламу. Но можно ли их принимать снова? Если бы Мухаммед не нуждался в последователях, он, пожалуй, отступничество объявил бы неизгладимым грехом или, по крайней мере, грехом тяжким. Впоследствии, когда он усилился, он, действительно, объявил, что за отступничество покаяние не примется128. Но теперь, когда всех-то веровавших в него было несколько десятков, каждый, хотя бы и негодный в вере, человек ему был дорог. Вот почему он объявляет прощение таким людям и привлекает их снова к себе:

Рабы мои! – говорит он – вы, которые неправильно употребляли свои силы! не отчаивайтесь в милости Божией: Бог прощает все грехи, потому что Он прощающий милосердный (Коран 39, 54).

Только те, которые сами, без всякого внешнего побуждения, отступали от Мухаммеда, прогневляли его; впрочем, о покаянии их он и не сказал ничего, потому что не ожидал его от них. Зато всем вообще он позволил лицемерить, как скоро приходилось им терпеть стеснение и подвергаться опасности отпасть. Так, он этих лицемеров выделяет из числа отступников и, все равно, называет их твердыми в вере:

Над теми, которые отрекутся веровать в Бога после того, как они веровали в Него, – не над теми, которые приневолены будут к тому, тогда как сердца их тверды в вере, а над теми, которые сами душу свою откроют для неверия – над теми пребудет гнев Бога (Коран 16, 108).

Наконец, вот еще черта в нравственном учении Мухаммеда, характерная только для Меккского периода его деятельности, – это признание за человеком свободы в действиях и ответственности за них. Призывая всех к самодеятельному исполнению добродетелей и к принятию ислама, он ясно учил, что злые люди будут наказаны за свое зло и нечестие, а добрые получат награду за свое добро.

Тем, говорит он, которые веруют и делают добро – награда неистощимая (Коран 41, 7).

Кто делает доброе, делает то для себя самого; а кто делает злое, также для себя (Коран 41, 46) = (45, 14).

Для каждой души залогом за нее то, что она усвоила себе (Коран 74, 41).

Эту мысль ответственности каждого человека за свои дела Мухаммед под влиянием особого обстоятельства повторял очень часто и почти в одинаковых выражениях. Именно, неверные говорили: если только от нас самих зависит наше спасение, то к чему же ходатаи, которым мы молимся? Разве они нам не помогут? – и далее убеждали уверовавших в Мухаммеда, говоря: „если он, т. е. Мухаммед, не верует в ходатаев, то ему нельзя верит; откажитесь от него, мы за вас отвечаем, возьмем ваши грехи на себя“129. В самом Коране мы читаем такие рассуждения арабов. Неверующие, напр., говорят верующим:

Следуйте за нами по нашему пути и мы на себе понесем грехи ваши (Кор. 29, 11).

Такие рассуждения могли вредить Мухаммеду сильнее всего, тем более, что враги его, как Валид, например, были люди состоятельные; потому он часто стал повторять, что:

Каждой душе принадлежит только то, что она себе усвояет; несущая свое бремя не обременится бременем другой (Коран 6, 164).

Кто идет прямо, тот идет ко благу души своей, и кто заблуждается, заблуждается во вред её: она, неся свое бремя, не обременится чужим бременем (Коран 17, 16; 89, 9).

Душа, обремененная своею ношею, не обременится бременем другой; а если она, отягощаемая, и позовет понести его, то никто не понесет его, хотя бы тот был близкий её родственник (Коран 35, 19).

Мысль эту Мухаммед повторял и в Медине130, на первых порах по прибытии туда, но она характеризует, главным образом, понятия его в Мекке.

Из всех этих выражений видно, что Мухаммед на первых порах далек был от мысли о фатализме, о предназначении волею Бога одних людей к неверию и к загробному страданию, а других к вере и блаженству независимо от их самодеятельности и заслуг. И понятно, почему. Считая веру в единого Бога самой главной добродетелью человека и будучи сам за проповедь об этой вере преследуемым изгнанником, Мухаммед, естественно, должен был указывать своим современникам на их ответственность за нечестие. Это в данный момент было единственным побуждением, которым мог воспользоваться арабский самозванец, чтобы привлечь к своим мнимым откровениям язычников. Впоследствии, когда этого побуждения оказалось недостаточно, у Мухаммеда стал изменяться и этот догмат. Но теперь, обратятся ли язычники к вере, им проповедуемой, или отвернутся от него: то и другое, очевидно, казалось Мухаммеду, зависело от них самих. В этом убеждении заключались все ресурсы его. Какое в самом деле еще средство мог употребить такой пророк для приобретения последователей, кроме настаивания на той мысли, что неверие в него и в его Бога будет наказано лютым наказанием и что вера, наоборот, будет награждена сладостным блаженством. Запугивание муками ада и прельщение наслаждениями рая, подбор и толкование каких-нибудь производящих впечатление рассказов из легенд и историй – вот все возможное для этого проповедника оружие.

Посмотрим теперь, как Мухаммед пользовался и как оттачивал это оружие. Арабы имели очень смутное, неопределенное и разноречивое представление о загробной жизни. Одни верили, что за гробом человеку понадобятся животные, и потому привязывали верблюда к могиле умершего; другие думали, что человек по смерти превратится в птицу; некоторые же, говорили:

Есть только одна настоящая жизнь; воскрешены мы не будем (Коран 6, 29 и 44, 33–34).

и спрашивали:

Ужели после того, как мы будем землею, как и отцы наши, – ужели мы востанем? Это уже было обещано нам, и прежде еще отцам нашим, но это только одни старинные сказки (Коран 27, 69–70; 37, 51; 44, 7; 36, 78; 17, 52; 13, 5)131.

Мухаммед в начале своей проповеди часто касался этого больного места арабского язычества, настаивал на бессмертии души и воскресении и угрожал всеобщим судом нечестивым. Из первых сорока глав Корана 28 посвящены им почти исключительно проповеди о всеобщем суде132. Во всех этих сюрах Мухаммед с клятвой утверждает, что настанет страшное время кончины мира и суда над людьми, что горька будет участь осужденных и блаженна доля праведных. В частнейшее изображение мук неверующих он пока не вдавался, рассчитывая напугать арабов одними краткими намеками на них и поразить воображение их описаниями кончины мира. Тенденция устрашить арабов адом ясно сквозит в этих намеках и картинах его. Что, действительно, мысль о будущем состоянии служила в руках Мухаммеда главным орудием обращения арабов и устрашения их, это лучше всего можно видеть из того, что всем своим личным врагам он предсказывал в Коране гибель. Приведем эти любопытные места Корана. Самым классическим из них, без сомнения нужно признать то, которое относится к злейшему дяде Мухаммеда Абу Лягабу и тетке Омме Джемиле.

Да погибнут руки Абу Лягаба, да погибнет он! – восклицает Мухаммед. Ему не принесет пользы имущество его и что приобрел он. Непременно будет гореть он в пламенеющем огне; а его жена будет носить дрова для него; на шее у неё будет вервь из пальмовых волокон (Коран 111 гл.).

Эта единственная угроза в Коране с указанием самого имени врага Мухаммеда. Другие произносятся без имен; но толковники Корана сохранили их. Абу Джаглю, напр., Мухаммед грозит в трех местах, именно:

1) Истинно, человек становится буйным, когда видит себя разбогатевшим. Истинно, будет возвращение ко Господу Твоему. Видишь ли, каков тот, который претит рабу моему (т. е. Мухаммеду) молиться?133 Видишь ли, каков бы он был, если бы он был на прямом пути, или внушал бы благочестие. Видишь ли, каков он, когда предается лжи и отступает от истины? Ужели он не знает, что Бог видит? Да, если он не удержится, то Мы схватим и увлечем его за передние волосы его головы лживой, грешной. Тогда зови он своих сообщников; Мы призовем этих грозных стражей (геенны) (Коран 96, 6–18)134.

2) Он не имел уверенности и не молился, верил лжи и удалился, ушел к своим и развеличался! Горе тебе и еще горе! И затем горе тебе и еще горе! Ужели человек думает, что он остается без присмотра?135 (Коран 75, 81).

3) Между людьми есть такие, которые спорят о Боге, не имея знания, ни руководительного учения, ни просветительного писания. Надменно ворочают они свою выю, чтобы отклонить других от стези Божией; им посрамление в этом мире, а в день воскресения Мы им велим наслаждаться огненною мукою: это вам за то, что прежде делали руки ваши и потому, что Бог не притеснитель рабов своих136 (Коран 22, 8–10).

Насра сына Хариса также Мухаммед хотел устрашить вестью о лютом наказании.

Между сими людьми есть такой, который безрассудно покупает забавную повесть, чтобы уклонить других от пути Божия и держит ее для потехи; им будет поносное наказание. Когда читаются ему наши знамения, тогда он надменно отворачивается, как бы не слышит их и в ушах его как будто глухота. За то порадуй его вестью о лютом наказании!137 (Коран 31, 5–6).

Здесь, как мы видим, Мухаммед нападает на этого начитавшегося человека за повесть о Рустеме и Эсфандиаре. В другом месте он грозит Насру за то, что тот просил немедленного исполнения угрозы:

Проситель, – говорит Мухаммед, – просил казни, постигающей нечестивых, никем не отразимой, у Бога.., будет день, когда задушевный друг не спросит задушевного друга при своем свидании; в тот день законопреступник пожелает откупиться от казни ценой своего сына, своей жены, своего брата, своих родных, душевно любивших его, всего, что только есть на земле, чтобы все это спасло его, но нет: адское пламя, крепко обняв члены его тела, повлечет к себе каждого, кто отвращался и удалялся, собирал и прятал138 (Коран 70, 1–18).

Валиду сыну Могейры, этому меккскому богачу и сопернику Мухаммеда на звание посланника, в Коране посвящены почти две сюры, именно, 90 сюра:

Клянусь.... Мы сотворили этого человека легкомысленным. Ужели он думает, что никто не переможет его? Он говорит: я истратил большое имущество. Ужели он думает, что его никто не видит? Не Мы ли дали ему очи, язык, уста, и водим его по двум высотам (т. е. по дорогам добра и зла)? Он еще не прыгал с этой крутизны. О, если бы что вразумило тебя, что такое крутизна? Она отпуск раба на волю, или в какой-либо день кормление голодающего, сироты... Отвергающие наши знамения будут в сонме левой стороны: над ними будет огненный свод139.

Сюра 74, ст. 11–30:

Оставь меня вместе с тем, которого я сделал единственным: наделил его великим богатством, сынами, живущими при нем в довольстве, устроил все для него наилучшим образом. И после сего он желает еще большего! Нет, этого не будет ему за то, что он упорен против наших знамений. Верно истомлю его великим страданием и за то, что умыслил он, что устроил он. Да будет поражен он соответственно тому, что устроил он! Он озирался кругом, нахмурился, насупился, потом отворотился, встал величаво и сказал: Он (Коран) одно чародейство, принятое по преданию; он – только человеческое слово. Огню адскому велю жечь его. О, если бы кто дал понять тебе, каков огонь адский! Он, не останавливаясь не прекращаясь, жжет человеческое тело140.

Поэтам, распространявшим в Мекке пасквили насчет Мухаммеда, он тоже делает угрозы адским состоянием. Вот, например:

Не уступай расточителю клятв, низкому пересудчику, разносителю клевет, не допускающему к доброму, ненавистнику, беззаконному, обидчику и, сверх того, незаконнорожденному; несмотря на то, что у него есть богатство и сыновья. Когда ему читались нами знамения, он сказал: „сказки прежних времен!“ Мы прикрасим нос его клеймом (Коран 68, 11–16).

Стихи эти намекают на Амра ибн Ааса. В асбабах Джаляледдина о них замечено, что по первым двум асхабы Мухаммеда не могли еще определить, к кому они относятся; а услыхавши следующие, догадались, что пророк разумеет Ахнаса Ибн-Шорейк; следовательно, незаконнорожденность этого ядовитого насмешника была хорошо всем известна. Об Ахнасе же есть еще в Коране два места, угрожающие ему бедой. Во-первых, 104 сюра:

Горе каждому хулителю, поносителю, который собирает имущество и копит его, думая, что его имущество увековечит его! Нет, он ввержен будет в Хотаму. О, если бы кто вразумил тебя, что такое хотама! Это разжженный огонь Божий, который взвивается вкруг сердец, и над ними слагается в свод на высоких столбах141.

Во-вторых, 2, 200–203 ст., намекающие на опустошение им поля мусульман:

В среде этих людей есть человек, который своими словами о здешней жизни пленит тебя и о том, что у него в сердце, будет свидетельствоваться Богом, будучи очень оборотлив в спорах; но когда уйдет от тебя, бегает по этой земле, чтобы распространять по ней нечестие, губит и посевы, и скот. Бог не любит нечестия. И когда ему говорят: убойся Бога! он пускается величаться законопреступностью; но геенна будет его достоянием. Какое страшное пристанище!142

По адресу Окбы, плюнувшего Мухаммеду в лицо по требованию своего друга Обея, было выпущено такое откровение:

Будет день.., в который злочестивый будет кусать себе руки; он скажет: о если бы я держался пути вместе с сим посланником! Горе мне! О если бы я не держал того-то другом себе! Он уклонил меня от этого учения после того, как оно пришло ко мне143 (Коран 25, 28–31).

Из врагов Мухаммеда даже секретарь его Абдаллах не избежал угрозы:

Есть ли кто нечестивее того, кто выдумывает ложь о Боге, или говорит: мне было откровение, тогда как ему никакого не было откровения? – и того, кто говорит: я ниспошлю подобное тому, что ниспослал свыше Бог? О если бы ты видел, когда эти нечестивцы будут в предсмертных страданиях, когда ангелы, простерши к ним руки, скажут: извергните ваши души! сегодня отплачивается вам поносным наказанием за то, что вы говорили о Боге не истину и, величаясь, отвергли Его знамения144 (Коран 6, 93.

Таким образом, неизвестность судьбы человеческой в загробной вечности дала Мухаммеду неистощимый запас угроз, предостережений и обличений. Вместе с тем, эти обличения служили для него облегчением его злобы и негодования против упорных врагов. В этих беспощадных стихах выражалась вся боль сокрушенного сердца. Потому нельзя полагать, чтобы Мухаммед расточал эти угрозы только как искусный ритор. Он сам глубоко верил в действительное значение этих угроз и потому с искренним злорадством объявлял их: „он радует вестью о лютом наказании“ (31, 6). Потому-то по мере того, как арабы становились враждебнее в своих отношениях к нему и упорнее в своем неверии, росла и вера Мухаммеда в необходимость наград для верующих в него и неизбежность мук для остающихся в нечестии. Чем больше притесняли его и веровавших в него, тем энергичнее и напряженнее становилась его собственная вера в истинность своего дела; в то же время он сильнее и больше желает наслаждений в том мире для верующих избранников и страданий для нечестивых многобожников. Сосредоточивая свое внимание на этом предмете, он дает себе полный простор в необозримом мире загробного и представляет себе как адские страдания, так и райские наслаждения в такой форме, в какой только те и другие могло нарисовать воображение араба. Вот у Мухаммеда и получаются, с одной стороны, очень полные и весьма заманчивые для араба картины рая, с другой, весьма страшные для него же картины ада.

Рай – это не просто сады, по которым текут реки, как говорил Мухаммед в начале и в конце своего проповедничества. Рай теперь, положим с реками же, но не освежительной воды только, а и с реками меду, вина, молока, словом, разных питий. Тут пальмы с прохладительной тенью, высокие седалища и постели, украшенные золотом и камнями; тут пурпурового и зеленого цвета шелковые и атласные одежды для верующих, золотые и жемчужные запястья и ожерелья, роскошные ковры, серебряные кубки, чаши и блюда; тут подают все угодное юные отроки и к услугам мухаммеданина светлоокие, белолицые, чернозеничные гурии, с которыми не сообщались ни люди, ни гении. Привет Бога и взаимное подчивание довершает картину рая145. Ад, наоборот, Мухаммед представляет местом жаркого огня. В нем люди будут пить помои, гной и гноевидную воду, а есть отвратительные плоды Заккума и Дзарига; одежда там будет из смолы и огня; с обнаженными голенями, опаляемые огнем, обливаемые кипящим металлом, в цепях и ошейниках, окруженные погонщиками и диаволами, люди поднимут в этой дымной атмосфере нестерпимый крик и визг от побоев, наносимых им146.

Составивши такие картины, Мухаммед думал ими запугать арабов, привлечь их к своей вере и успокоить своих последователей. Такая тенденция проглядывает у него очень ясно. Изобразивши, например, райские наслаждения, он добавляет: „отрадная награда“, „прекрасное место отдохновения“, „таково будет вам воздаяние“. Наоборот, после описаний геенны, замечает: „мучительное питье“, „томительное отдохновение“. „Наслаждайтесь, мы вам ничего не прибавим, кроме муки“.

Если чувственный характер коранических описаний рая и ада объясняется влиянием на автора Корана природы, как мы видели, и личными свойствами самого Мухаммеда, как увидим после, то полнота и некоторые частности в этих описаниях, без сомнения, обязаны влиянию на его сознание обстоятельств положения его. Все более или менее полные картины на эту тему относятся к самому разгару борьбы Мухаммеда с неверовавшими в него мекканцами, – этот разгар начался в 5 году его проповеди. Совпадение это, конечно, неслучайно. Оно показывает, что преследование Мухаммеда мекканцами действовало на него возбуждающим образом и это возбуждение выливалось, между прочим, в творчестве его о несчастии теснимых последователей его. Не будь сильных и продолжительных проявлений борьбы арабов с этим реформатором, тогда он меньше нуждался бы в той области, где мог свободно мстить врагам и сулить им возмездие, успокоивать и награждать себя с преданными мусульманами, тогда, следовательно, и не было бы в Коране, по крайней мере, многих полных описаний как рая, так и ада. Что же касается частностей в этих описаниях, то некоторых из них и не могло бы быть тогда, потому что они взяты Мухаммедом прямо с наличной, переживаемой им действительности. Мы уже не говорим о тех стихах Корана, которые относятся к частным лицам, например, к врагам Мухаммеда, подобно вышеприведенным. А только обратим внимание на стихи, имеющие общий характер, на диалоги и беседы, которые ведутся в том мире.

Вот беседа блаженных в раю:

Они станут спрашивать одни других, – читаем мы в Коране. Кто-либо из них скажет: у меня был Друг, говоривший мне: и ты не из тех ли, которые считают это правдой? Ужели после того, как умрем, будем прахом и костями, – ужели будем судиться? Он скажет: клянусь Богом! если бы ты ухитрился, ты погубил бы меня. Если бы не благость Господа Моего, то я был бы в числе находящихся тут. Не правда ли, что мы уже не будем умирать... (Коран 37, 48–66).

Очевидно, вся канва этой беседы взята арабским поэтом из действительности, из того разделения, которое он произвел между семейными и близкими друг другу людьми, из которых одни других уговаривали бросить Мухаммеда и даже плюнуть ему в лицо, причем некоторые соглашались, некоторые за деньги брали на себя ответственность за верность старине, а некоторые и оставались при своем.

Точно также и разговор Бога с неверными Мухаммед представляет в таком виде, в каком бы сам он обратился к многобожникам. Последних на том свете Бог спросит именно о том, что для Мухаммеда было важнее всего. Тут о делах добродетели, совершаемых во имя Божие, о которых мы читаем в Евангелии147 и которые имеют общечеловеческое значение, и помину нет, а вся речь идет о том, что касалось только Мухаммеда, именно вопроса о соучастниках, приписываемых арабами Богу, и о посланниках. Вот, говорит Мухаммед, неверных спросит Бог:

Где те соучастники Мне, которых вы таковыми считали? (Коран 28, 62)?

Позовите тех, которых вы считали сообщниками Мне! (Коран 18, 50).

Где участники мои, за которых вы спорили (Коран 16, 29)?

Где те, которых вы чтили наравне с Богом (Коран 40, 74)?

Даже посланники будут спрашивать безответных арабов об этих соучастниках.

Где те, скажут и они, которых вы призывали опричь Бога? (Коран 7, 35).

Для большего своего торжества в борьбе с арабами, Мухаммед изображает сцену о посланниках. Там Бог скажет:

Сонм людей и гениев! Не приходили ли к вам из среды вас самих посланники, которые предсказывали вам мои знамения и возвещали вам о встрече вами дня сего? (Коран 6, 130).

Стражи ада также насмешливо отнесутся к мученикам геенны, как сам Бог, хотя бы и следовало ожидать разницы, так как Бог не то, что стражи ада:

Находящиеся в огне скажут стражам геенны: „Умолите Господа вашего облегчить это мучение для нас хотя на один день“. Те же скажут: не приходили ли к вам посланники от Бога, с очевидными доказательствами?“ Они скажут: да. Те скажут: „умоляйте сами“ (Коран 40, 52–53).

Наконец, сами неверные горько раскаются в том, что они не последовали посланникам и послушали друзей своих:

О, если бы я держался пути вместе с сим посланником! Горе мне! О, если бы я не держал того-то другом себе! Он уклонил меня от этого учения после того, как оно пришло ко мне (Коран 25, 29–31). Так будут взывать осужденные в аду.

Как действительное положение Мухаммеда и отношение к нему мекканцев повлияли на коранические представления о последних судьбах людей, лучше всего видно из тех разговоров, которые по временам ведут между собою осужденные жители геенны. Мы знаем, какое значение имели для Мухаммеда вельможи меккские и рабы. Первые, как мы видели, старались удалять последних от проповедника новой веры и обличителя богатых людей, иногда даже подвергали их мучениям и, разумеется, многих удерживали от ереси. Мухаммеду было досадно смотреть на эту силу знати и слабость черни. Ему хотелось возбудить в слабых людях твердость, самостоятельность, подозрение и критицизм к авторитету старейшин; словом, – как-нибудь дискредитировать влиятельных персон Мекки в глазах простого народа. И вот он довольно картинно изображает раскаяние слабых людей в своей подражательности и покорности сильным и устраивает между ними травлю в геенне, в которой слабые требуют от сильных ответа за свою участь и, как бы не получая удовлетворения, просят Бога отомстить своим руководителям вдвойне. Прочитаем об этом в Коране:

Они все предстанут пред Бога. Тогда слабые скажут тем, которые считали себя великими: мы были последователями вам; теперь можете ли вы избавить нас сколько-нибудь от казни Божией? Они скажут: если бы Бог был вождем нам, то и мы были бы вождями вам; для нас равно то и другое: горевать ли мы будем, или терпеливо переносить будем. Нам нет уже никакого убежища (Коран 14, 24–25).

Та же сцена препирательства происходит и в другом месте. Простолюдины жалуются вельможам на огонь, в который те завели их, и требуют избавить их; а вельможи говорят:

Все мы в нем, Бог совершил уже суд свой (Коран 40, 50–51).

Тогда-то простолюдины, читаем мы, и скажут:

Господь наш! Мы повиновались властителям нашим и вельможам среди нас, и они удалили нас от пути! Господь наш! подвергни их двойной муке, прокляни их великим проклятием148 (Коран 33, 67–68).

С той же целью подействовать на воображение меккских простолюдинов и господ Мухаммед заставляет своего Бога сказать последним о первых в день суда такие слова:

Вы издевались над ними до того, что забывали вспоминать обо Мне; вы смеялись над ними: в день сей Я воздаю им за то, что терпели они: истинно, они высочайше блаженны (Коран 23, 112–113)149.

Эти частности в описании рая и ада мусульманину кажутся верхом художественности и неподражаемой изобразительностью. Не отрицая поэтического элемента в них, мы должны сказать, что эти детали прекрасно изобличают и ограниченность мысли автора Корана окружавшей его наличной действительностью. Тут ясно видим, что Мухаммед находился в полном подчинении обстоятельств; нет у него абсолютного и вечного, всегда и для всех понятного выражения идеи, а потому всегда и для всех имеющего значение. Напротив, все, нами рассмотренное в Коране, носит неизгладимую печать влиявших на Мухаммеда обстоятельств, а потому, если и имеет какой-нибудь смысл, то только для арабов и притом арабов, современных только Мухаммеду. Но и они понимали это лучше настоящих мусульман и об истинах вечной жизни, так тенденциозно выражаемых им, говорили:

Сердца наши покрывалами закрыты от того, к чему призываешь ты нас; в ушах наших глухота: между нами и тобой завеса (Коран 41, 4).

Между тем, сам Мухаммед глубоко верил во все детали райской и адской жизни. Для него это была искренняя реализация собственных желаний и чувствований, так что если бы он сам имел возможность, то устроил бы ту и другую жизнь именно так, как описал в Коране. Мысль о целесообразности возмездия за неверие мекканцев и чувство мести к ним у него даже выродились в форму угроз жителям Мекки карою в ближайшее время, на его же глазах. Таково уж было его душевное состояние.

В самом деле, что должен был думать Мухаммед, когда встречал все более и более усиливавшееся противодействие своей проповеди? „Они не веруют в меня и не уверуют, должно быть, никогда. Но неужели истины Божии не заменят заблуждения? Или Бог попустит, чтобы Его откровения о Нем же прошли втуне?“.

Араб все возглагает на волю Божию и Мухаммед, даже раз спасший себя от мук отчаяния, обращается к Нему с оптимистической надеждой: „О если бы, – думает он, – Бог вразумил их каким-либо образом! Да, Он не оставит их без вразумления, как не оставлял прежних народов, не веровавших в посланников“. Желание такого вразумления своим упорным соотечественникам ассоциирует в представлении Мухаммеда подходящие легенды, басни и истории, какие ему приходилось слыхать от арабов же и „Людей Писания“, и вот он делает скороспелое заключение, что

В какой только город какого пророка ни посылал Бог, жителей его Он поражал несчастиями, бедами (Коран 7, 92).

Интересно проследить постепенное развитие в устах Мухаммеда угроз Мекканцам такими несчастиями и бедами. Сначала они были кратки и заимствовались из арабских легенд, а потом расширялись и дошли до обширных эксплоатаций не только национальных преданий, но и талмудических и библейских историй.

Первая угроза Мухаммеда была прямым ответом на его сомнения в своей силе и явилась как успокоение его:

Не вспоминал ли ты, обращается он к самому себе, как поступил Господь Твой со спутниками слона? Не обратил ли Он умысла их к их же погибели? Он послал на них стаи птиц: они бросали в них камни из обожженных глиняных глыб. Так, Он сравнял их с потравленной нивой (Коран 105 г.)

Основанием для этой неискусной ткани, по мнению ученых-исследователей, послужила оспа, занесенная в Аравию в близкое к рождению Мухаммеда время из Абиссинии, где она с древних времен была туземным явлением, и прекратившая войну абиссинского царя с меккским народом. Суеверный меккский народ облек этот факт в сказочную одежду, которой и воспользовался Мухаммед150. Вероятно, сами арабы рассказывали его с недоверием, почему пророк их и не повторял его в Коране, как это он делал с другими рассказами, взятыми из арабских же и иудейских источников.

Первые попытки применить к своему положению эти рассказы заметны в кратких намеках только на них. Напр.:

Разве не доходил до тебя рассказ о Фараоне и Фемуде? (Коран 85, 17–18).

Не погубляли ли Мы прежних и потом не заменили ли их другими (Коран 77, 16–17).

Еще прежде них считали пророков лжецами народ Ноя, жители Расса, Фемуд, Гад, Фараон, сограждане Лота, жители Эйки, народ Тоббы – все они считали пророков лжецами и за то по праву исполнилась над ними Моя угроза (Коран 50, 12–13).

Из этих выражений видно, что они больше имели значение психологического успокоения Мухаммеда, чем наступательной угрозы с его стороны. Последний характер приводимые в Коране истории получили, когда Мухаммед окреп морально в убеждении о себе самом и когда начавшиеся преследования на его веру побуждали его вооружаться кроме картин рая и ада новым оружием. С пятого, приблизительно, года его проповеди в Коране формируется целая серия пророков, наказавших народ свой бедствиями, и народов, понесших казнь. Чем сильнее преследовали Мухаммеда, тем чаще и тем подробнее останавливался он на подходящих мнимых и действительных пророках. Чаще всего фигурирует у него Гуд, поразивший Гадян, Самих – Фамудян, Шогаиб -Мадианитян, Моисей – Египтян и Фараона, Лот – Содомлян и Ной – своих современников151. Часто и эти подробные истории принимали характер успокоения Мухаммеда; но и тенденция запугать ими, вразумить и побудить уверовать в него очень прозрачна. Часто, например, он делает прямые замечания:

Сколько древних поколений погубляли Мы? (Коран 19, 98).

Предостерегаю вас от судьбы Гадян и Фемудян (Коран 47, 24).

Ведь похитил Бог казнью Гадян, Фемудян, народ Лота, Фараона (69, 1–12).

Мы погубили города, какие были вокруг вас, и в этом дали знамения, дабы вы обратились. Помогли ли им те, которых они, опричь Бога, взяли себе за самых приближенных, за богов? (Коран 46, 20–27).

Этой тенденциозностью рассказов Мухаммеда объясняется тот в высшей степени замечательный, характерный и убийственный для арабского пророка факт, что в его откровениях нет истории в собственном смысле этого слова. Ислам лишен истинного знания о Божественном промышлении над историческими судьбами человечества, начиная с первого человека и кончая „полнотою времен“. Перебирая без действительной нужды и на один лад множество раз какие-нибудь сказки о Гадянах и Фемудянах, Мухаммед не интересовался даже историей о патриархах и не дал такого бытоописания, которое, хотя бы, как тень, напоминало уважаемую им книгу Моисея. Вследствие этого мусульмане принуждены теперь удовлетворяться лишенными всякого авторитета и значения книжками, которые, скорее, передают сонные видения, чем действительную историю.

Эта же тенденциозность рассказов Мухаммеда показывает, что Мухаммед совершенно искренно сам доверял им и сознательно передавал их как откровения. Сомнения Уерри и прямое заявление Осборна относительно умышленного обмана Мухаммеда в передаче этих историй не имеют основания. Во-первых, пророк арабский передавал арабские и иудейские истории не тотчас по заучивании их из соответствующих источников; он с ними ознакомился задолго до выступления в качестве проповедника. Во- вторых, он их передал далеко не все и далеко не в том виде, в каком заучивал; они проходили через сердце беспокойное и жаждущее мести мекканским идолопоклонникам, и из этого горнила выходили в качестве стрел, какими Мухаммед хотел заставить народ верить ему. А в его положении грозить таким истреблением едва ли можно было умышленно. Если бы он сознательно приклеивал к своим рассказам ярлыки откровения, то он сознавал бы, к каким невыгодным для него же самого результатам поведут его угрозы. Но безотчетно и слепо отдавшись своему воображению, он и не думал, что ему придется также глубоко раскаяться в своих обещаниях погибели, как глубоко сам им верил. Между тем, угрозы его и обещания погибели создали для него массу затруднений, от которых он может отделаться только ценою пророчества.

По смыслу его слов выходило, что на мекканцев должны обрушиться какие-либо бедствия, если не совершенное истребление их вторым потопом или гибелью Содома. Между тем, жители Мекки продолжали благополучно благодушествовать и, не думая, чтобы слова Мухаммеда исполнились над ними, сами смело приступают к нему с требованием себе какой-либо кары. Легко представить себе злорадство Корейшитов, когда годы проходили, а Мухаммедовы угрозы и не думали исполняться. С другой стороны, каково должно быть состояние самого Мухаммеда, когда к нему подходят, окружают и говорят:

Ускори решить для нас жребий наш прежде дня отчета (Коран 38, 15).

Сначала он был храбр, твердо верил в немедленное исполнение угрозы и говорил сам себе:

Скоро они узнают. Потому удались от них на время, смотри за ними и они скоро усмотрят. Не хотят ли они, чтобы ускорилось наше наказание им? (Коран 37, 170–179).

Потом, по-видимому, начинает беспокоиться и сам; ему понадобились успокоительные речи. И вот мы постоянно встречаемся в Коране с такими выражениями:

Будь терпелив; обетование Божие истинно (Коран 30, 60). Терпеливо жди, пока Бог не даст суда (Коран 10, 109; 52, 48).

Скажи: ждите, –  и мы будем ждать (Коран 11, 122; 20, 135; 10, 102; 6, 159...) и т. п.

Но далее дело доходит до положительных страданий Мухаммеда. Он ждет, ждет долго, а грозы на мекканцев никакой не наступает. Те начинают смеяться. Мухаммед мучается.

Он хотел бы сделать для себя или расселину в земле, или лестницу на небо, чтобы представить какое-нибудь знамение им (Коран 6, 35).

Он обращается к Богу:

Господи! Народ мой считает сей Коран пустословным (Коран 25, 32).

Мысль его в эти критические минуты снова обращается к истории пророков и там, откуда исходили его мучения, он ищет успокоения и с этой целью снова повторяет рассказы о пророках.

Каждую из этих историй о посланниках Мы рассказываем тебе, чтобы тем укрепить твое сердце, как бы свыше говорится ему (Коран 11, 121).

Еще прежде тебя посланники были принимаемы за лжецов, но они терпеливо переносили то, что считались за лжецов и подвергались оскорблениям дотоле, покуда не приходила к ним помощь Наша (Коран 6, 34).

Будь терпелив столько же, сколько терпеливы были непоколебимо твердые из посланников, и не желай ускорить что-либо для них, так как они со временем увидят то, чем грозили им (Коран 46, 34).

Терпи, что говорят они, и вспомни раба нашего Давида, обладавшего великодушием (Коран 38, 16).

Еще прежде них очень многие из древних были в заблуждении и Мы посылали к ним обличителей. Посмотри, каков был жребий обличаемых, кроме рабов Бога, усердных к Нему (Коран 37, 69–148).

Но успокоивая себя теми же историями, какими грозил он своим соотечественникам, Мухаммед не подозревал, что он этим самым лишь более растравлял свою рану и делал ее способною ему же причинить смерть. В этом многократном повторении историй об одних и тех же пророках Мухаммед незаметно для себя самого постепенно вносил в эти истории черты собственной жизни. И вот мы видим, что все коранические пророки выпущены Мухаммедом, так сказать, в его собственном мундире, сшитом им по своей мерке. Аналогия между пророками Корана и самим Мухаммедом замечательна. И мы, рассматривая содержание Корана с точки зрения влияния на него обстоятельств жизни Мухаммеда, сделали бы непростительный пробел, если бы оставили этот интересный факт без разоблачения.

Что все пророки в Коране говорят языком Мухаммеда, это в некоторой степени естественно и иначе не могло быть. Речь их так же поэтична, как у самого автора Корана. Как он, так и они заботятся о рифме и прибавляют иногда совершенно без нужды и без связи любимые Мухаммедом присловья, например:

„Бог прощающий, милосерд“ (Коран 14, 39: Авраам). „Бог наилучший из Судей“ (Коран 7, 85: Шогаиб, 11, 47 Ной и 12, 80 братья Иосифа) „Может будете счастливы“ (Коран 7, 67: Гуд) и т. п.

Таких примеров можно бы указать мусульманину очень много. Но мы обратим внимание на обстоятельства жизни и содержание проповеди пророков.

Говорят, Мухаммед часто поставлял себе в честь то обстоятельство, что в молодые годы он занимался пастушеством, потому что в этом видел он свое сходство с некоторыми пророками. В Коране этой черты не отмечено. Зато Мухаммед указал на семейственность пророков как на необходимое их свойство, вероятно, потому, что сам он в ней видел особенное значение. В Мекке, как мы знаем, он жил с Хадиджей и имел от неё 4 сына и 4 дочери. По смерти Хадиджи он вскоре взял себе в жены Хавсу и почти одновременно с этим обручился с Айшей. Пророки, по Корану, тоже имели жен и дочерей.

Прежде тебя, говорит Бог в Коране, Мы посылали посланников и давали им супруг и детей (Коран 13, 38).

В общественной проповеднической деятельности сходство пророков и Мухаммеда доходит до больших частностей. Сам Мухаммед вооружался, главным образом, против идолопоклонства. Пророки, по Корану, тоже обличали своих современников в поклонении идолам. Замечательно то, в данном случае, что древнейший из них вел борьбу со своим народом из-за таких идолов, которые почитались современными Мухаммеду арабскими племенами. Так, по толкованию Бейзавия, арабы племени Кельб почитали идола Вадда, колено Гамадан поклонялось Соваху, колено Мязхидж – Ягусу, колено Мюрад – Ягуку и колено Химьяритов – Несру152. А Мухаммед представляет в своем Коране, что против этих самых идолов вооружался Ной, что старейшины, современные Ною, противодействовали его проповеди и говорили другим:

Не оставляйте ваших богов, не оставляйте ни Вадда, ни Соваха, ни Ягука, ни Несра (Коран 71, 22).

В данном случае, следовательно, Мухаммед не обратил внимания на тот исторический факт, что при Ное идолопоклонства не существовало, что он обличал своих современников в порче и растлении нравов, за что они и были истреблены потопом, по объяснению в Библии153, как народ Лота истреблением (Коран 29, 28–34). Но пойдем дальше.

Мы видели, что сам Мухаммед погрешал против долга своей воображаемой миссии; подвергался искушениям сатаны и признавал даже богинь язычников не только действительными существами, но и высокими ходатайницами пред Богом. Мы видели также, что он раскаивался и Бог неоднократно вразумлял его словами Гавриила:

У Него проси прощения грехам твоим (Коран 47, 21).

Вот и о всех пророках Мухаммед говорит,

что они подвергались диавольским внушениям, в каждом из них, когда он читал писание, сатана возбуждал мечты и они грешили (Коран 22, 51).

В частности, о пророке Валааме он говорит, что

Сатана увел его вслед за собою и он был в числе блуждающих... привязался к земному и последовал своей страсти, уподобился псу (Коран 7, 174–175154.

Авраам надеется, что

Бог простит ему грехи в день суда (Коран 26, 82).

Моисей желает, чтобы сатана произвел забвение в его служителе относительно одной рыбы, и желание его исполнилось (Коран 18, 62). Давид

просил прощения у Господа своего; поклоняясь пал ниц и каялся (Коран 38, 23).

Соломон тоже искушался,

когда на его престоле Бог посадил некоторое существо и после того он раскаялся (Коран 38, 33).

Мухаммед представлял себе рай в виде сада с чувственными предметами для чувственных же удовольствий. И Авраам в Коране молится Богу такими словами:

Возставь меня в числе наследников райского сада утех (Коран 26, 85).

Мухаммед воображал, что ему Бог дает писание, посылая оное с неба через ангела Гавриила; и прежним пророкам тоже, будто бы Бог давал откровения

в ясных писаниях, в писанных свитках (Коран 16, 45).

Мухаммед сам встретил сильное противодействие со стороны своего народа. И вот, опуская длинный ряд пророков, мирно встреченных современниками, таких, как Исаак, Иаков, Самуил и др., он говорит, что все посланники встречали только оскорбления и, что удивительнее всего, отношения их к современникам и обратные были таковы же, как у него самого. Мухаммеда не слушали; от его проповеди арабы затыкали уши; слушать его не позволяли, читать громко ему запрещали и на его призыв веровать его словам говорили:

Сердца наши покрывалами закрыты от того, к чему ты призываешь нас; в ушах наших глухота; между нами и тобой завеса (Коран 41, 4).

То же случалось, говорит Мухаммед, и с другими пророками. Ной, например, говорит:

Каждый раз, как я призывал их, они пальцами затыкали себе уши, закрывались одеждами, упорствовали и надменно надмевались (Коран 71, 6).

Мухаммеда называли чародеем (Коран 10, 2; 38, 3), беснующимся (Коран 44, 13; 68, 51; 15, 6), лжецом (10, 2). Соответствующими именами клеймили и Коран его. С другими пророками, по словам Корана, то же случалось. Ною говорили: ты беснующийся (Коран 54, 9), ты лжец (Коран 7, 62); Моисея называли при египетском дворе тоже и беснующимся, и чародеем, и лжецом, и волшебником (Коран 5, 39; 26, 26; 27, 13; 40, 25; 43, 48).

Мухаммеду, как мы видели, больше всего вредили богачи, старейшины и вообще люди влиятельные. И о других пророках он тоже думал, что им причиняют обиды и противление старейшины и начальники. Старейшины именно сказали Шогаибу:

Или мы тебя выгоним, VIИогаиб, и верующих с тобою, или возвратись к нашей вере (Коран 7, 86).

Точно также о Салихе:

Старейшины, которые считались великими в народе своем, сказали тем, которые считались малыми; тем из них, которые уверовали: знаете ли вы, что Салих послан от Господа своего?.. Мы отвергаем то, во что веруете вы! (Коран 7, 73–74155.

Проповеди Ноя опять мешают те же начальники (Коран 23, 24–34), так что он жаловался на них Богу:

Господи мой, говорит он в Коране, они воспротивились мне и последовали тем, в которых имущество и дети их увеличивают заблуждение (Коран 71, 20).

Мухаммед возненавидел от всей души знатных людей в Мекке. Он им сулил только быть растопкой огня в геенне; в уста бедных и послушных им людей он вложил молитву сделать муку их вдвойне сильнейшую в сравнении с их мукой. И другие пророки у него не могли воздержаться от такой злобы против вельмож. Моисей, например, так о них рассуждает и молит Бога:

Господи наш! Ты Фараону и его вельможам доставил великолепие и богатство в здешней жизни для того, Господи наш, чтобы удалились они от пути твоего; Господи наш, уничтожь богатство их, ожесточи сердца их, чтобы не уверовали они дотоле, покуда не увидят болезненного наказания (Коран 10, 88–89).

Вследствие гордости аристократов Мекки и антагонизма, какой существовал у них к простому народу, они, как мы знаем, держались такого убеждения, что пророк должен происходить из знатного рода, должен отличаться от обыкновенных смертных богатством и какими-нибудь знамениями Божиими. О Мухаммеде же они говорили: что это за посланник? Он такой же, как все; если бы у него были сокровища, сады, источники? если бы с ним явился ангел? и т. п., Мухаммед успокоивал себя и возражал врагам, что все посланники, каких Бог посылал прежде него, были обыкновенные люди, они ели пищу, ходили по рынкам и т. п. (Коран 25, 22).

Вот почему в Коране всем пророкам делали такие же наивные возражения их современники, какие самому Мухаммеду; и пророки так же отвечают на возражения, как он. Так, читаем мы:

Посланникам говорили: вы только люди такие же, как мы, покажите же нам очевидное уполномочение... Посланники же отвечали им: мы только люди такие же, как вы, но Бог благодетельствует тому из рабов своих, кому хочет, мы можем показать уполномочение только по изволению Божию (Коран 14, 12–14).

В частности, Ною

старейшины неверующих в народе сказали: видим, что ты человек такой же, как и мы; также видим, что тебе последуют самые презренные между нами, скитальцы по своим мыслям (Коран 11, 29); и народу эти же старейшины сказали о Ное: Он такой же человек, как и вы; ест то же, что едите вы; пьет то же, что пьете и вы; так, если будете повиноваться такому же человеку, как и сами вы, то подлинно будете несчастны (Коран 23, 34–36): Бог, если бы хотел, ниспослал бы ангелов (Коран 23, 24).

А Ной сам по поводу этих сетований, по словам Мухаммеда, отвечал:

Ужели вам удивительно, что к вам от Господа вашего приходит учение чрез человека из среды вас?.. (Коран 7, 61).

Точно то же повторяется у Гадян и Фемудян с их пророками.

Они говорили: Господь Наш, если бы восхотел, верно ниспослал бы ангелов; а то, с чем присланы вы, мы отвергаем (Коран 41, 13).

Пророки защищаются, как Мухаммед и Ной. Гуд, напр., сказал народу:

Ужели вам удивительно, что к вам от Господа вашего приходит учение через человека из среды вас, чтобы он учил вас (Коран 7, 67).

И мадианитяне говорят своему пророку:

VIИогаиб! Мы видим, что ты между нами слаб; если бы не твоя семья, мы побили бы тебя камнями (Коран 11, 93).

Апостолам в Антиохии тоже сказали: вы только люди подобные нам156 (Коран 36, 14).

С Моисеем у Фараона повторилась, в сущности, та же история; Фараон только надменнее повторил то, что твердили старейшины других народов. Он сказал:

Не я ли лучше этого, – этого, который достоин презрения и который едва может говорить ясно? По крайней мере, были бы на нем нарядом золотые запястья, или вместе с ним пришли ангелы, сопутствуя ему!.. (Коран 43, 51–53).

Далее из обстоятельств положения Мухаммеда мы знаем, что Мекканцы подозревали его в честолюбивых замыслах и Корейшиты, чтобы он не смущал народ, готовы были удовлетворить его честолюбие. Отба, как мы знаем, предлагал ему от лица всех корейшитов и наделение состоянием, и начальство в городе. Происшедшие по этому поводу размышления, а может быть, и колебания Мухаммеда кончились решением не входить ни в какую сделку с врагами; он не раз предостерегает себя от искушения, выставляя Бога приказывающим ему сказать, что „он не требует с народа платы“157, и сам говорит народу:

Я требую от вас за это не платы какой-либо, а только того, чтобы тот, кто хочет, держался пути ко Господу своему (Коран 25, 59).

Это обстоятельство он перенес в жизнь и прежних пророков. Фразы: „Народ мой! я не требую с вас платы, или имущества, или награды“ в 11 главе Корана повторяют Ной (31 ст.) и Гуд (53 ст.), а в 26-ой, кроме Ноя же (109 ст.) и Гуда (127 ст.), произносят и Салих (145 ст.), и Лот (164 ст.), и Шогаиб (180 ст.).

Смеяться над Мухаммедом в Мекке не только имел право всякий гражданин, но и считал это своею обязанностью, если он уважал постановления корейшитов. Над ним, действительно, смеялись и не только корейшиты, но и простолюдины, и рабы и даже женщины. В Коране он говорит себе:

Неверные, когда видят тебя, то принимаются только смеяться над тобой: не он ли все напоминает нам о богах наших? (Коран 21, 37).

И над другими пророками так же смеялись, как над Мухаммедом.

Когда, напр., Ной строил ковчег, тогда вельможи из народа всякий раз, как проходили мимо его, смеялись над ним (Коран 11, 40).

Смех неверных над Мухаммедом в совокупности с другими формами преследования его и оскорблений, наносимых ему, естественно, раздражал его и вызывал в нем потребность мести. Кроме мучений ада он грозил мекканцам мщением Бога в этой жизни каким-либо бедствием. Когда никаких бед не случалось с народом Мекки и к Мухаммеду начинали приставать с требованиями грозы себе, как видно из Корана (Коран 29, 53; 13, 7), он, между прочим, указывал на исполнение угроз прежних пророков.

Эти прежние пророки, по представлению Мухаммеда, тоже грозили бедствиями своим современникам и тоже мучились, когда угрозы их не исполнялись. Народ и от них, как мекканцы от Мухаммеда, с насмешкой требовал мщения себе. Так, современники Ноя сказали ему в Коране:

Ной! ты все споришь с нами и все увеличиваешь споры с нами; наведи на нас то, чем грозишь ты, если ты справедлив (Коран 11, 34).

Лоту современники тоже сказали:

Наведи на нас казнь от Бога, если ты из справедливых (Коран 29, 28).

К Салиху приступили же однажды:

Салих! сказали ему, низведи на нас то, чем грозишь нам, если ты из посланников (Коран 7, 75).

Шогаиб за такие требования народа своего отсылал его к примерам Ноя, Гуда и Салиха (Коран 11, 91).

Мухаммед, как мы видели, отражал такие приступы врагов своих фразою: „делайте по-своему и мы будем делать по-своему; ждите и мы будем ждать“. Эту же фразу он вложил и в уста других пророков; Ной, например, говорит в Коране:

Народ мой! делай по своему душевному настроению, я буду делать... скоро узнаете... ждите, вместе с вами и я буду ждать (Коран 11, 95–96).

Параллель между кораническими пророками и самим Мухаммедом можно бы провести до больших частностей, но думаем, для нашей цели достаточно указанного сходства. Замечательно в данном случае то обстоятельство, что Мухаммед вносил все более и более новых черт из своей жизни в жизнь своих пророков по мере того, как его собственная жизнь обогащалась, так сказать, новыми приключениями и явлениями. Так, под конец мекканской проповеди, он подвергся гонению, бежал в Таиф, по возвращении оттуда скрывался в частном доме и едва избежал от насильственной смерти. И вот в это время он говорит о таких же гонениях на древних пророков; например:

Неверующие говорили (в Коране) посланникам: мы выгоним вас из земли нашей или возвратитесь к нашему вероучению (Коран 14, 16).

В это время и Авраама с Лотом гонят из родины и даже покушаются убить его. На проповедь Авраама, говорит в это время Мухаммед:

Ответом народа его были только слова: или убейте его, или сожгите его (Коран 29, 23).

Они, читаем мы далее о современниках Авраама, умыслили против него козни (Коран 37, 96).

Они хотели коварно погубить его (Коран 21, 70).

В конце того же периода, под влиянием твердости мусульман в преданности Мухаммеду, твердости, засвидетельствованной многократными выселениями из родины, а также под влиянием благоприятных сношений с мединцами, давшими две клятвы в повиновении Мухаммеду, у него явилась мысль, что он должен быть начальником в обществе единоверцев. Он стал теперь, хотя еще довольно редко, повторять фразу: „повинуйтесь Богу и посланнику его“. То же теперь говорят и пророки в Коране. В 26 главе, например, Ной, Гуд, Салих, Лот и Шогаиб один за другим твердят каждый своему народу:

Я к вам верный посланник, а потому бойтесь Бога и повинуйтесь мне (Коран 108, 176, 144, 163 и 179 ст.).

Аарон говорит:

Последуйте мне, повинуйтесь моему повелению (Коран 20, 92).

Не только эти пророки, но даже и Иисус Христос требовал себе повиновения (Коран 43, 62).

Мусульмане, слепо веруя в измышления Мухаммеда и смотря сквозь его очки на свою вероучительную книгу, едва ли и обращают внимание на разоблаченный нами факт, что все пророки по Корану говорят, живут и преследуются точно так же, как сам Мухаммед, несмотря на то, что эти пророки жили совершенно в иных условиях, чем сам он. Они проповедывали в самые первобытные времена, за несколько даже тысячелетий до Мухаммеда, проповедывали не арабам, а народам разных времен и стран, следовательно, и разного образа жизни и понятий. Насколько грубы вышли у Мухаммеда погрешности от представления этих пророков – показывает пример Ноя, проповедывавшего в такое время, когда люди не имели еще идолов, и несмотря на это, обличающего народ свой за поклонение идолам. Все это равняется для Корана смертному приговору. Отсюда мы понимаем, что современные Мухаммеду арабы не по одному слепому фанатизму, как защищают своего пророка современные нам мусульмане, а и совершенно основательно замечали Мухаммеду о Коране, что он сам его выдумывает. Гибельно для Мухаммеда это сравнивание себя с древними пророками и в другом отношении. Он указывал для своего успокоения и устрашения арабов на примере казней, посылаемых древними пророками. Между тем, уже 10 лет прошло со времени проповеди Мухаммеда, а он не только казни, а и простого знамения и чуда не мог вымолить у своего Аллаха. Не ясное ли это доказательство его собственного заблуждения о себе? Понимая откровения Мухаммеда в их настоящем виде, арабы продолжали еще сильнее смеяться над Мухаммедом и еще настойчивее беспокоить его просьбами послать, наконец, им кару небесную. Таким образом, то, что вытекало у Мухаммеда из тайной потребности в успокоении себя и из желания мести и что Мухаммед предлагал расстроенному своему сердцу, как бальзам, в действительности своими последствиями еще более отравляло его душевное состояние. Он положительно мучился душевно.

Мы знаем, говорится ему как бы со вне, что тебя огорчает это (Коран 6, 33).

После этого легко понять, с каким злорадством он объявлял всякий несчастный случай божественным мщением за неверие в свою проповедь. Вот, например, гром поразил одного араба, который на призыв Мухаммеда к исламу заспорил с ним когда-то и сказал: „Что это за посланник? Что это за Бог? Из золота ли он, или из серебра?“ И Мухаммед, как объясняет Джаляледдин, по этому поводу торжественно начинает читать:

Ему воссылают хвалу гром и ангелы, от страха пред Ним; Он мещет перуны и поражает ими тех, кого хочет в то время, как они спорят о Боге (Коран 13, 14).

В Мекке случается засуха, следствием которой был голод158. Мухаммед обрадовался и поспешил объявить это бедствие прямым наказанием Божиим за него:

Если бы, говорил Бог в Коране, Мы, умилосердясь, отклонили от них беды, какие бывают с ними, то они сделались бы упорнее в своем заблуждении, скитаясь в нем, как умоисступленные. Мы уже поражали их наказаниями, но они не укрощались пред Господом своим и не смирялись; так что, когда Мы отворили дверь, которою исторглась на них страшная казнь, они при ней предались только отчаянию (Коран 23, 75–79)159.

Однако голод был не особенно чувствителен для мекканцев, потому что он продолжался недолго и после себя не оставил каких-либо особенных последствий. Что же Мухаммед? Он говорит, что голод прекратился потому, что Бог умилосердился над мекканцами, и поэтому поводу высказал порицание им за неисправимость:

Когда Мы дали почувствовать сим людям милосердие наше после несчастья, постигшего их, тогда вот у них ухищрения против знамений наших (Коран 10, 22).

Но мекканцы отлично знали по опыту, что в их стране, где, по словам самого же Корана, „в одну ночь уничтожается растительность“ (Коран 60, 25), засуха – не редкость, а голод – обычное явление, смотрели на засуху 620 года более трезвыми глазами и резко отличали ее от тех бедствий, которыми поражали древние пророки своих современников: Ной, например, Лот, Моисей, Гуд и др. Некоторые из более находчивых мекканцев, рассуждая по логике самого Мухаммеда, говорили ему, что если случившийся голод следует считать наказанием Божиим, то никак не за верность их старой вере своей, а за новшества самого его, разрушающие веру благополучно живших предков. Все же вообще жители Мекки не только не переставали от Мухаммеда требовать исполнения его угроз, но еще сильнее стали приставать к нему с вопросом: что же он не наводит на них того, чем угрожает? Мухаммед, наконец, раскаялся в том, что он обещал скорое исполнение казни мекканцам и запутался в ответе на поставляемый ему вопрос, как бы прося себе снисхождения. Бог, сказал он один раз, умилосердился над народом своим, простил им и не хочет их наказывать.

Они просят тебя, чтобы скорее наступило для них злополучие, прежде благополучия; но еще прежде них уже были подобные события: истинно, Господь твой готов прощать сим людям, несмотря на их нечестие, тогда как Господь твой строг в наказании (Коран 13, 7).

В другой и в последний раз он употребил другую увертку: казнь-то, как бы так говорит он Мекканцам, постигнет вас, только не теперь, а в будущем суде, в геенне.

Они, читаем мы, просят тебя, чтобы скорее наступила казнь им. Если бы не был назначен для неё срок, то эта казнь уже постигла бы их; да она пришла бы на них внезапно, когда они и не чаяли. Они просят тебя, чтобы скорее наступила казнь им. Истинно, геенна уже охватывает неверных: будет день, когда эта казнь покроет их и сверху и снизу, и он скажет: вкусите от дел ваших (Коран 29, 53–54).

Нам кажутся эти ответы Мухаммеда только хитрой уверткой. На самом же деле он говорил эти стихи с искренним сознанием и верой в них. Он искренно перестрадал справедливые возражения народа на его угрозы и, рассуждая сам с собою, в успокоение себе представлял уже горькую истину о неизбежности своей кончины.

Покажем ли Мы тебе часть того, чем угрожаем им, или прежде того пошлем кончину тебе: на тебе только обязанность передать, а Наше дело потребовать в том отчета (Коран 13, 40).

Кажется, после этой исповеди невозможно сомневаться в искренности Мухаммеда. Мы только в данном случае можем удивляться тому, как с совершеннейшей искренностью в человеке соединяется искусная и тонкая изворотливость. Здесь же мы видим доказательства и той истины, что никто не способен впадать столь часто и в такие противоречия с самим собою, как такие искренно обольщенные и изворотливые субъекты. Рассмотренная история угроз Мухаммеда, так неудачно кончившаяся для него и возбудившая во врагах его только сильнейшую оппозицию против него, привела его к таким мыслям, которые послужили зачаточным зерном для развившегося впоследствии фатализма. Искренно веря в истинность проповедуемой веры, в тяжесть греха отвержения её, в неизбежность казни многобожников, он не мог естественным образом объяснить себе ни отсутствия самой казни, ни неверия язычников. То и другое он отнес прямо к воле Бога. Отчего, в самом деле, не веруют многобожники? Оттого, что нет казни и наказания им; а почему нет казни? – Очевидно, потому, что не хочет Бог. Итак, Бог не восхотел еще, чтобы мекканцы уверовали в ислам. Он кого хочет сам и вводит в заблуждение и ставит на прямой путь160. Он ставит диаволов и к пророкам, и к неверным161, а эти диаволы внушают своим приверженцам одно только худое162. Так стал рассуждать Мухаммед к концу меккских гонений; следовательно, он пришел к отрицанию того, на чем основывал всю свою проповедь, обещания рая и угрозы адом, и угрозы бедствием – именно к отрицанию свободы и самовиновности человека, конец его проповеди, таким образом, не увенчивает ее, а разрушает, и под самое основание.

Факт этот замечателен тем еще, что в нем Мухаммед повторил то, что говорили ему многобожники. От них он слыхал такие рассуждения, что самому Богу угодно, чтобы они оставались в старой вере, потому что, если бы Он хотел, то произвел бы на них впечатление, по которому они приняли бы ислам.

Многобожники говорят: если бы хотел Бог, то никому, опричь Его, не служили бы ни мы, ни отцы наши (Коран 16, 37).

Мухаммеду труднее всего было опровергнуть такой софизм, потому что известно, что чем нелепее бывает заблуждение, тем труднее его бывает опровергнуть. Потому он и раздражался, когда ему это говорили.

Так лживо, говорил он, рассуждали и предшественники их дотоле, покуда не вкусили казни нашей (Коран 6, 149).

Так горячо он восставал против заблуждения приписывать Богу свое упорство и коснение... Но вот обстоятельства производят на самого Мухаммеда такое впечатление, что сам он подтверждает то, за что обличал многобожников, т. е. сам винит Бога в неверии многобожников и вере мусульман, и винит, нужно заметить, словами мекканских врагов своих. Кроме выражений: „если хочет – или – если не хочет Бог“, – он повторяет с языка арабов и другие дословные выражения их. Так, например, арабы говорили Мухаммеду:

Сердца наши покрывалами закрыты от того, к чему ты призываешь нас; в ушах наших глухота; между нами и тобой завеса (Коран 41,4).

То же самое говорит и Мухаммед о Боге... Вот, например, 17 г. 47–48 ст.:

Мы между тобой и между неверующими в будущую жизнь простираем широкую завесу, кладем на сердца их покрывала и в уши их глухоту163.

Значит, Мухаммед так запутался, что и сам возвратился к вере обличаемых им же многобожников по вопросу о причинах неверия их и участия в нем Бога, и в уста Бога своего вложил те самые слова, какие говорили многобожники. Такие же необычные и невозможные для пророка колебания произвело убеждение Мухаммеда в возможности для него чуда.

Сравнение себя с древними пророками, а народа меккского – с их современниками, поставило Мухаммеда еще в одно непредвиденное им затруднение. Древние пророки не только поражали неверовавший народ казнью, но и подтверждали свое посланничество чудесами. Они потому и наводили казнь, что проповедь их сопровождалась ясными божественными знамениями, и не веровать им значило оставаться крайне упорным пред очевидною истиною. Между тем, Мухаммед казнью грозил, а знамения никакого не показал. Мекканцы, естественно, начали требовать от него чудесного подтверждения своей миссии. Что же отвечал им Мухаммед? Глубоко убежденный в своем посланничестве, он также глубоко сначала был убежден в возможности для него совершить чудо, как глубоко веровал в то, что с мекканцами случится беда. Но как эта вера привела его к посрамлению, так и убеждение в возможности для него чуда разрешилось в торжественном отказе совершить его и перешло в более скромное мнение о себе.

Мусульмане глубоко веруют, что их пророк совершил несколько чудес и в пример последних приводят рассказы о путешествии его по небесам, о разделении луны на две половинки, о разговоре с ним жареного козленка и т. п. Но все эти рассказы не только не имеют для себя основания в коранических словах самого Мухаммеда, но и противоречат им. Разберем отказы его от совершения какого-либо чуда, руководясь хронологическим порядком глав Корана. Софизмы его в данном случае показывают, что он никогда не приписывал себе какого-либо чуда. На предъявляемые требования чуда Мухаммед сначала отвечал опровержением самых требований, как будто они были нецелесообразны. „Что бы тебе, – говорили мекканцы, – не придти с ангелом?“. „Ангелов Бог посылает только для неотложных потреб“, – отвечал Мухаммед (Коран 15, 6–8).

Из этого ответа выходило, что он не отказывается совершенно от чуда, но совершит его тогда, когда явится действительная нужда в нем.

К нему подходят в другой раз и говорят: „что ты за посланник? если бы с тобой был послан ангел или бы у тебя открылись сокровища с какими-нибудь драгоценностями, или бы у тебя явились сады, из которых ты получал бы снеди?“ Мухаммед опять не отрицает возможности совершить чудо, но отказывается от него именно теперь. „Зачем вы, – спрашивает он в ответ, – называете меня человеком, находящимся под очарованием?“. „Если бы вы не отвергали Милостивого, мы для домов ваших устроили бы из серебра кровли, и лестницы, и двери в дома ваши, и седалища, на которых вы сидите, облокачиваясь, и золотые украшения“164.

Далее многобожники говорят: „о если бы ему было ниспослано какое-нибудь знамение“, „клянемся, если придет ему какое-нибудь знамение, мы поверим ему“, „но до тех пор, пока не будет доставлено нам подобное тому, что было доставляемо прежним посланникам, не поверим“. По-видимому, в этих заявлениях для Мухаммеда было достаточно побуждений для того, чтобы совершить чудо: Бог для того ведь и посылал посланников к людям, чтобы они призвали людей к правой вере; для того и давал им силу творить чудеса, чтобы в них не сомневались. Но Мухаммед и тут отказывается. „Бог, – говорит, могущ, – но из вас многие невежды (6, 34), тайное находится во власти Бога“. „Бог лучше знает, когда послать чудо, да поверите ли вы мне? – истинно не поверите“. Не поверите, хотя бы пришли все знамения, пока не увидите лютой муки165. Частые просьбы мекканцев относительно чуда, без сомнения, поколебали в Мухаммеде самоуверенность и сознание возможности совершить что-нибудь необыкновенное; но они же и изострили его изворотливость. Следующие софизмы его обнаруживают еще более хитрости в нем. Чаще всего ему выражали желание видеть в посланнике, или с посланником ангела, и он отвечает, что если бы люди были ангелами, то Бог и послал бы ангела (17, 96–97). В другом месте он рассуждает несколько иначе. Явление ангела, говорит он, для самих арабов было бы тяжелее, потому что тогда для них не было бы положено никакой отсрочки; в крайнем случае, оно было бы бесполезно для них, так как людям ангел может явиться только в образе человека; а это не исключало бы в людях возможности сомневаться в ангельском достоинстве небожителя-посланника (6, 8). Когда же мекканцы как бы согласились с Мухаммедом относительно ангела, требовали, чтобы он низвел с неба свитки Писания, он отвечал, что, хотя это и не представляет ничего опасного, но также будет бесполезно, потому что, ощупавши эти свитки, они скажут: „это очевидное волшебство“ (6, 7). Однако такими софизмами нельзя было успокоить требовательных арабов. Наслышавшись от Мухаммеда же о пророках, они видели всю разницу их от него. Те не отказывались пред требованиями чудес и сами предупреждали разными необыкновенными делами такие требования. Моисей, например, сколько совершил чудес пред Фараоном?166. Мухаммед же называет себя посланником, как прежние чудотворцы, и несмотря на столькие годы своей проповеди, несмотря на столькие требования от него чуда, не совершил ничего. Очевидно, он не пророк и только презренные люди могут последовать ему. Так рассуждали мекканцы. Да и у самого Мухаммеда истощилась изобретательность, он, наконец, откровенно сознается в собственном бессилии совершить чудо, но объясняет это характером своей миссии. Когда, например, от него потребовали низвести в доказательство правдивости своих слов каменный дождь с неба, он сказал, что это находится во власти Бога, что если бы от него это зависело, то давно был бы положен конец вражде против него. После долгих переговоров с корейшитами, когда Мухаммед отверг все их предложения для взаимного примирения, Абдаллах, выражая мнение всех корейшитов, сказал ему: и так тебе предлагали все, ты не принял, просили чуда – ты не сделал, просили пагубы – ты не послал, клянусь:

Не поверим тебе дотоле, покуда ты не источишь для нас из земли источника, или не будет у тебя сада из пальм и виноградных лоз и посреди его не велишь течь потокам полноводным течением...

Тогда Мухаммед ответил:

Не человек ли только я избранный в посланника? (17, 92–95)167.

Однако и теперь он не совсем отрешился от первоначальной ошибки самосознания, а перенес её на Коран, который в вознаграждение себе, с одной стороны, и в противоречие, с другой, он объявил чудом.

Мы знаем, что Мухаммед пришел к мысли о своем посланничестве под влиянием сильных впечатлений, пережитых им в уединенном созерцании религиозных образов. В качестве пророка он выступил уже тогда, когда переполнявшие его религиозные чувства и волнения он не мог более держать внутри своего духа, когда они с неодолимою силою просились наружу, вовне. Упорство меккских язычников, насмешки и поругание того, что для Мухаммеда было святее всего на свете, еще более возбуждали его энтузиазм, еще сильнее воодушевляли его к настойчивому образу действия. В таком состоянии чувства совершенно перевешивают рассудочную деятельность человека и он способен бывает совершить нечто выше обыкновенного. В таком именно состоянии он может обнаружить чудеса мужества и силы физической в защите своей идеи, пример чего мы видим в Жанне Д’Арк. Он может показать чудеса терпения за свою идею – пример, представляемый мучениками. Он может заявить себя извергом рода человеческого и перерезать тысячи людей, пример чего мы видим в религиозных фанатиках. Вообще обнаружение болезненно накопившихся чувств и волнений, не умеряемых рассудком, бывает изумительно и разнообразно. Способы обнаружения этой внутренней силы указываются обстоятельствами жизни. Если теперь мы посмотрим на Мухаммеда, то увидим, что все, в чем могло выразиться бурное море переосиливших его чувствований и мыслей, заключалось в его слове. На слово должны перейти силы других его способностей. Обстоятельства благоприятствовали дару его языка. Он вырос среди бедуинов, язык которых считался и доселе считается у самих арабов образцовым168. В молодые годы он часто посещал ярмарку в Оказе, где прислушивался к состязательным речам арабских поэтов. Пора его жизни была молодая. Воображение живо изобретало картины и образы: сердце кипело огнем веры. Естественно поэтому ожидать, что нечто величественное будут представлять его меккские мнимые откровения со стороны своей внешней формы, слога, языка, изобразительности и впечатлительности. Действительно, мы видим, что проповедь Мухаммеда этою своею стороною представляла в Мекке нечто удивительное.

Нам, читающим Коран в переводе, понятно, нельзя составить об этой его форме настоящей оценки, тем не менее мы все-таки и в переводе замечаем, что меккские, особенно первые по времени главы или сюры, отличаются богатством поэтических образов и выражений и дышат сильным чувством. Полные отпечатки свежего вдохновения слова Мухаммеда по временам бегут в этих сюрах, как горный поток, шумный и порывистый, порой падают, как неожиданный водопад и порой льются нежной струей элегии. Мы приводили уже много стихов из разных глав Корана, прочитаем для примера одно-два места, взятые наудачу. Вот, например, начало 22 главы:

Люди! бойтесь Господа вашего. Истинно, грозность часа будет великое событие. В тот день, когда вы увидите его, каждая кормилица бросит того, кого кормила она, каждая беременная выкинет бремя свое; увидишь людей пьяными, тогда как они не будут пьяны: это оттого, что казнь Божия будет поразительна.

Вот еще начало 82 сюры:

Когда небо расторгнется, когда звезды рассеятся, когда моря польются, когда гробы откроются: тогда душа увидит, что сделала она прежде и что сделала после.

Человек! что возбуждает тебя к дерзости против должночтимого Господа твоего, который сотворил тебя, дал стройность, все в тебе соразмерил, оставил тебя в том образе, в каком хотел?..

Неправда ли, что и в этих случайно открытых словах являются сильные и картинные образы?

Крайне чувствительные к прелести хорошего языка, арабы удивлялись выразительным речам Мухаммеда. Нам известно несколько примеров обаятельного действия стихов Корана на современников автора его. В Сирате, например, рассказывается, что, когда Отба, посланный членами своего колена сделать Мухаммеду мирные предложения, услыхал от него в ответ на эти предложения 41 главу Корана, возвратившись к своим сказал: „Боже! я слышал от него такую речь, подобную которой я никогда не слыхал. Это не простая поэзия, не просто очаровательный язык, но что-то было потрясающее“. Из того же Сирата мы узнаем, что некоторые враги Мухаммеда, запретивши другим слушать его, сами нарушали это запрещение и тайком ходили слушать его ночью. В одну ночь случилось так, что у дома Мухаммеда сразу встретились Абу Джагль, Абу Софиан и Ахнас, сын Шорейка, и начали друг друга укорять за излишнее любопытство, обещавшись впредь не ходить сюда, но на другой день повторилась та же история и враги Мухаммеда должны были дать друг другу клятву в том, что вчерашнее обещание и более раннее постановление они нарушать не станут169. Что Окба однажды так же увлекся чтением Корана и вызвал тем неудовольствие со стороны своего друга Обея ибн Халяф, – мы говорили. О Валиде, сыне Могейры, рассказывают почти такую же историю. Он несколько раз заслушивался Мухаммеда. Абу Джагль его укорил за это и затронул его больное место, сказавши, что народ хочет собрать ему денег, чтобы он не ходил к Мухаммеду. „Разве вы не знаете, что я самый богатый человек? – возразил самолюбивый Валид, сын Могейры, – ведь почему я слушал Мухаммеда? Из вас знает ли кто лучше меня разные стихотворения? Клянусь Богом, его слова непохожи на наши стихотворения, потому что в его словах какая-то необыкновенная сладость и полнота, трогающая сердце170. Известно также, что Омар, пораженный решительностью своей сестры, был тронут прочитанной ею сюрой Корана. Даже более или менее компетентные судьи в деле поэзии удивлялись звучным стихам Корана. Лебид ибн Рабия, например, поэма которого превосходила все, что могла представить современная Мухаммеду арабская поэзия, и потому была выставлена при храме меккском как образцовое произведение, – этот Лебид был так поражен первыми стихами 2-й сюры, что снял с показанного места свою поэму, принял ислам и сделался, так сказать, придворным поэтом Мухаммеда, отписывая на сатиры и брань, распространяемые в Мекке на проповедника ислама171.

После этого, мог ли сам Мухаммед объяснит обаятельный стиль своего Корана естественным вдохновением? Не должен ли он в этом усмотреть особый знак милости Божией?

Ты не ожидал, говорил он себе, что тебе доставлено будет это писание; оно дано тебе только по милости Господа твоего (28, 86). Прежде того, размышляет в другом месте Мухаммед, ты не знал, что такое писание, ни того, что такое вера; но Мы поставили его (Коран) светильником (42, 52).

Как, в самом деле, было ему не обмануться, когда он, – невежда, не получивший никакого образования человек, не знакомый ни с литературой, ни вообще с книжным делом, когда он вдруг слагал такие складные, легко льющиеся композиции? В критическую минуту он даже прямо мог выставить эти дощечки, кости и кожицы с написанными на них стихами Корана как чудо. И когда арабы требовали от него чуда, он таким объявляет свой Коран:

Действительно, говорит он, если люди и гении соберутся для того, чтобы произвести что-нибудь подобное сему Корану, то не произведут ничего подобного, хотя бы они одни другим были помощниками (17, 90).

Мухаммед так был уверен в очевидных признаках божественности своего произведения, что готов был сделать даже вызов арабам составить столь же поэтическое произведение, как его Коран, и притом не один раз.

Тебе говорят, читаем мы, ты выдумал его, скажи: представьте какую-либо статью подобную ему, призовите на помощь всякого, кто может пособить вам в этом опричь Бога, если вы справедливы (10, 39).

Скажи: представьте статей десять подобных ему (11, 16).

В мусульманских догматиках в настоящее время божественность Корана доказывается, между прочим, его неподражаемым красноречием. Прочно ли это доказательство? Что красноречие меккских сюр объясняется психическим состоянием автора его, это будет ясно из сравнения их с сюрами мединскими, которое будет сделано ниже. Теперь же заметим следующее: не все меккские сюры одинаковы по своему поэтическому достоинству, а одни выше, другие ниже стоят в этом отношении. Все лучшие ориенталисты, напр., Мюир, Шпренгер, Вейль, Нёльдеке обратили внимание на это обстоятельство и некоторые из них очень удачно определяли хронологическое место известной сюры по её поэтическому достоинству, потому что лучшие в этом отношении сюры принадлежат к раннему времени. Нёльдеке и Вейль меккские сюры в хронологическом порядке разделяют на три отдела, из которых первый называют периодом поэзии, второй периодом риторики и третий периодом аргументации автора Корана. Само собою разумеется, что в божественном поэтическом творчестве ни вообще различия в достоинстве стиля, ни тем более такого постепенного упадка поэтичности быть не может. Затем можно находить в самом же Коране доказательство того, что чем дальше шло время и годы Мухаммеда, тем ему с большим трудом давались композиции стихов Корана. Что прежде лилось легко и свободно, с течением времени становилось деланным и шероховатым. Явилась нужда в нарочитом труде составления рифмы. Мухаммед употребляет целые ночи на обработку глав Корана. Его упрекают даже в том, что ему читаются сюры по утрам и вечерам (25, 6), и если он отвергает, то только мысль о помощи других ему, а не то, что сам он работает над отделкой их по ночам. Он сам заметил, что ночью, в тиши лучше составляются они и дает себе такой совет:

Стой эту ночь и читай Коран чтением стройным. Мы откроем тебе слово веское: истинно при бдении, во время ночи оно сильнее по впечатлению и выразительнее по произношению (73, 1–7).

Следовательно, чудесного и тем более божественного элемента тут видеть нельзя. Поэзия Корана была в полной зависимости от состояния Мухаммеда. Хотя многие удивлялись в Мекке стройности и звучности стихов Корана, но это удивление было далеко не такое изумление, в которое должно приводить всех чудо посланника. Удивлялись собственно религиозным темам стихов Корана, которые после опошленных арабскими поэтами любовных и других предметов, естественно, производили сильное впечатление. Но это впечатление доказывает только высоко поэтическое, а не божественное достоинство Корана. Мы знаем, например, что Ларри видел ученых, падавших в обморок от восторга при чтении Гомера, что живописец Франчиа умер от восхищения после того, как увидел картину Рафаэля172: можно ли отсюда выводить, что поэмы Гомера и картины Рафаэля – божественного происхождения? Сам Мухаммед объявил Коран чудом только потому, что от него требовали его. До этих требований и после них (в Медине) он не говорил, что Коран чудесен. Да и в критическое время, выдавая Коран за чудо, он колебался: то просил представить хотя одну статью подобную ему, то сразу десять (10, 39 и 11, 16). Чем объяснить такое непостоянство и скачок от одной статьи сразу к десяти? Тем, что кто-нибудь представил Мухаммеду произведение, которое по признанию всех оказалось лучшим в сравнении с Кораном. Ведь нам известно, что привезенная из Персии Насром ибн Харис повесть о Рустеме и Эсфандиаре соперничала с откровениями Мухаммеда и что иудеи говорили ему: „это-то и мы составим“173. Наконец, что ответит мусульманин о приводимых в Коране словах неверных, например, словах старейшин:

Идите, твердо держитесь богов ваших! Это – такое дело, которого желать должно. Мы не слышали того в последней религии, это только один вымысл (38, 56) и др.174.

Что это: слова неверных или божественная поэзия? Как бы то ни было, мекканцы продолжали с неверием относиться к Мухаммеду, доказывая тем, что Коран они не могут признать неподражаемым и божественным произведением.

Всеобщая оппозиция Мухаммеда и тяжелое впечатление её имели большое значение для сознания им своей миссии. Они утвердили в Мухаммеде мысль, что он послан только возвестить людям правую веру. Мысль, что миссия его состоит только в учительстве, часто повторялась Мухаммедом в меккских откровениях. Всякий раз, как у него просили чуда или угрозы, он отвечал одно и то же: я только учитель, я послан только благовестителем и обличителем, я над вами не надзиратель, я не хранитель и не попечитель над вами, моя обязанность только верно передать вам откровения175. Этими же фразами он и себя успокаивал, когда мучился в сознании невозможности и бессилия удовлетворить справедливые требования мекканцев относительно чуда. Их же он в это время навязывал и другим пророкам, о которых говорил, забывая что они были и чудотворцы. Например, он говорил:

Мы посылали посланников только с тем, чтобы они были благовестниками и обличителями (6, 4).

Авраам повторяет его излюбленную фразу:

На посланнике обязанность только верно передать (29, 17) и т. д.

Относительно объема и пространства своей учительской деятельности Мухаммед колебался во весь меккский период. Понятия его в этом отношении шли рука об руку с обстоятельствами и были простым отголоском их. В самом начале своей проповеди, как мы видели, он не выходил из круга домашних людей своих и опасался объявить о себе публично; и в это время он говорил себе:

Учи близких родственников своих (26, 214)176.

Потом у него составилось 40 человек последователей, давших ему возможность и смелость говорить при посторонних людях; и вот являются стихи, приказывающие открыто действовать:

Открыто возвести о том, о ком повелено тебе, и удались от многобожников (15, 94–99).

О! закутавшийся в одежду! встань и поучай, Господа твоего величай (74, 1–2).

Но Мухаммеда вместе с преданными ему людьми Корейшиты запирают в квартале Абу Талиба, отрезывают его от остального мира и волей-неволей заставляют его ограничиться своими последователями; и тут у него является мысль, что нужно учить этих последователей; для них это будет полезно:

Отворотись от них, читаем мы, т. е. не обращай внимания на многобожников; за них ты не подлежишь осуждению, но ты учи; это учение принесет пользу верующим (51, 54–55).

Наконец, он сносится с мединцами. Переговоры его с ними увенчиваются успехом. Является надежда на продление и поддержание ислама чужеземцами. Он думает теперь, что миссия его должна обнимать не одних только соотечественников. Естественным результатом этого соображения являются стихи Корана:

Мы послали тебя ко всем без исключения людям благовестником и обличителем (34, 27).

После этого понятно, как должен был относиться Мухаммед к многобожникам и вообще к иноверцам. В Мекке мы видим в нем только проповедника, все орудие которого заключается в слове. Правда, порою сердце его кипело сильной и страшной злобой против неверных и особенно врагов. Мы видели, что он готов бы был их погубить всех разом каким-нибудь потопом или землетрясением и подвергнуть их самым ужасным мукам ада. Но все эти угрозы были нравственным средством в руках Мухаммеда. О принудительной системе он и не думал. Хотя в клятвах мединцев в Акабе и было поставлено условие защищать пророка силою оружия, по опять речь, как видно, шла о защите ислама, а не о нападении; притом это содержалось в тайне, говорилось в 11-й уже или 12-й год его деятельности и в откровениях не высказывалось. Здесь, наоборот, он характеризуется как терпеливый реформатор. Правда, эта терпимость была вынужденная, может быть; в положении гонимого пролетария мог ли он употребить насилие? Но нам важно отметить её как факт, выраженный в его откровениях меккских. Он полагался только на свое слово и поставил себе, по-видимому, за правило:

Призывать на путь Господа мудрыми и добрыми наставлениями и вести споры о том, что добро (16, 126).

Порою при виде упорства мекканцев он выливает всю боль своего сердца и выражает сожаление о неверии в истину и бесчинстве врагов своих. Это хорошо видно из приведенного выше стиха об Абу Джагле (96, 9–14). По поводу обращения Хамзы он читает такой стих:

Тот, кто был мертв и кому дали Мы потом жизнь, кому даровали Мы свет, с которым он ходил посреди людей, таков же ли, как тот, который находился во тьме и выйти из неё не хочет? (6, 122).

Нота глубокого сожаления о врагах и нравственного увещания звучит в этих словах Мухаммеда. Видно, что он хотел убедить язычника обратиться к единому Богу во имя природы и достоинства человека. Благородство и веротерпимость его в Мекке были таковы, что он запрещает себе непочтительное отношение к предметам веры язычников, хотя и из утилитарных целей:

Не злословь, говорит он себе в Коране, тех, которых призывают они опричь Бога, дабы и они, по вражде, по неразумию не стали злословить Бога (6, 108).

И своим последователям он советует быть благородными в отношении к неверным:

Скажи верующим, чтобы они были снисходительны к тем, которые не ожидают тех дней Бога, в которые Он воздаст людям то, что усвоили они себе (45, 13).

Одно только он считает законным и неотъемлемым своим правом – это не уступать неверным и продолжать проповедь, как это отозвалось в стихе:

Не уступай неверным, но воюй с ними при посредстве этого Корана (25, 54).

Если отношения Мухаммеда к язычникам в Мекке были проникнуты терпимостью, то к христианам они были дружелюбны. Обстоятельства жизни арабского пророка были таковы, что он должен был с ними подружиться и заплатить за эту дружбу им такую дань в своих откровениях, от которой впоследствии сам отказался. Христианам он был обязан очень многим. Самая мысль о несостоятельности многобожия развивалась и зрела в нем под несомненным влиянием христиан, жизнь, веру и культ которых он наблюдал и дома, и еще больше во время путешествий. Выступавши в качестве проповедника идей о едином Боге, о всеобщем суде, воскресении и воздаянии, он, гонимый язычествующими соотечественниками, со стороны христиан на первых же порах встретил поддержку в лице некоторых рабов, живших в Мекке. „Арабы призываются к тем истинам, которые составляют и предмет нашей веры, может быть, они оставят варварские обычаи, может быть, наше положение улучшится“, – рассуждали некоторые из христиан, сделавшихся прозелитами Мухаммеда. Для последнего это было очень дорого. Он смотрел на христиан как на людей, одинаково с ним верующих, свое учение ставил в связь с христианским и судьбу свою не отличал от судьбы христиан. В одной из своих речей он вспоминал историю мучения христиан в одном месте Аравии, твердость их в вере ставил в пример и одобрение мусульманам, а мучителям их объявлял гибель. История эта имела место в 523 году в Наджране при царе Дзу Навасе, который, пришедши в Медину, принял здесь иудейство и осадил христиан, требуя от них перехода в иудейскую веру. В то время, как в соседних с Наджраном провинциях Дзу Навас успешно распространял иудейство, христиане оказали его войскам сильное сопротивление, но поддались вероломному обещанию объиудеившегося царя и вынуждены были сделать выбор между смертью в огне, разведенном во рве, и иудейством. Мучеников было 12 тысяч. Самые трогательные сцены рассказывались в Аравии об этой истории вроде того, например, как одна мать долго колебалась в решении, идти ли ей в пламенеющий ров или остаться с малолетней дочерью и т. п. Мухаммед, вспоминая эту историю, клялся, что гибель будет мучителям:

Клянусь небом... гибель ископавшим ров, разжигавшим в нем огонь, поддерживавшим его растопкою! Вот они сидели при нем и сами были свидетелями тому, что делали верующим. Они мучили их за то только, что веровали они в Бога, сильного, славного, в Того, у кого власть над небесами и землею. Бог свидетель всему. Тем, от кого подвергаются мучению верующие и верующия, и которые после того не покаятся, тем мука геенская, тем мука в пламени горящем177. (85, 1–10).

Глава эта была произнесена Мухаммедом около 615 года, в самый разгар гонений на мусульман, когда он стал задумываться о том, где бы они могли найти себе убежище. Нужды Мухаммеда в сношениях с абиссинскими христианами еще более сблизили его с ними. Они смотрел на христианского царя Абиссинии очень благосклонно. „Идите в другую землю: вот Ефиопия – страна самая родная для вас, чистая от идолопоклонства. Царь её благочестив, добр и справедлив; обиды не сделает никому из вас“, – говорил Мухаммед своим ученикам178. Отправившиеся в Абиссинию мусульмане, действительно, были приняты гостеприимно, так что некоторые из них оставались там до бегства самого пророка в Медину.

Сношения с абиссинскими христианами имели очень важные последствия для Мухаммеда и его откровений. Они на долгое время обеспечили его расположение к христианам и их учению. В 616 году, как мы знаем, абиссинские переселенцы, вследствие известия об обращении Корейшитов в ислам после признания Мухаммедом трех богинь, стали возвращаться на родину; с ними приходили в Мекку и абиссинские христиане. Беседы с теми и другими поставили Мухаммеда в круг христианских понятий. С этого времени он начинает часто говорить об Иисусе Христе и о евангельских событиях.

Что же именно говорил Мухаммед? В Коране мы находим в относящихся к этому времени сюрах, во-первых, историю рождения Иоанна Крестителя, которая очень сходна с евангельской, во-вторых, историю рождества Иисуса Христа, сходную с апокрифическим рассказом, и несколько выражений об Иисусе Христе, например:

В сохранившую девство свое Мы вдохнули от Духа нашего, говорит Бог, и поставили её и сына её знамением для миров (21, 91). Сына Марии и Мы поставили знамением. (23, 52).

Несомненно, что большая часть того, что Мухаммед говорил о Христе в Коране, скрыта. Это следует само собою из одного замечательного выражения Мухаммеда, уцелевшего в Коране, именно:

Когда твоему народу предлагается в пример сын Марии, то он выказывает отвращение к нему (43, 57).

Отсюда видно, что Мухаммед указывал на Иисуса Христа как на пример; что же именно говорилось им о Христе – неизвестно. Из вышеприведенных выражений можно догадываться, что в своих отзывах о Христе Мухаммед повторял то, что слыхал от христиан. Считая Его рожденным чудесно от девственной Марии и от Духа, посланного Богом, он, вероятно, называл его не простым посланником, а лицом Божественным. Мусульманин с таким выводом никогда не согласится. Он будет настаивать на том, что Божественным лицом Мухаммед никогда не считал Иисуса Христа, что под Духом в данном случае он разумел не Духа Божия, а Ангела Гавриила, что рождение Иисуса было не более чудесно, чем сотворение первого человека. Отстраняя от себя филологический разбор приведенных стихов, мы укажем в самом Коране такие стихи, которые составляют несомненный результат влияния на Мухаммеда христиан Абиссинии. Эти уцелевшие в Коране стихи для нас важны в том отношении, что они прямо и очевидно свидетельствуют о признании Мухаммедом Бога не единоличным и Иисуса Христа лицом Божественным. Обратим внимание на некоторые из них. В них говорится о Милостивом. Кто же это Милостивый (Рахман)?

Абиссинские христиане под именем Милостивого почитали Бога. В Коране Он, во-первых, отличается от пророков, хотя и представляется пророчествующим:

Вот то, что предвещал Милостивый и о чем говорили пророки (36, 52).

Во-вторых, по Корану Милостивый явится Владыкою в день суда, так что успех ходатайств будет вполне зависеть от Его благоволения:

Будет день...в этот день владычество будет у Милостивого (25, 24–28).

Тогда пред Милостивым затихнут голоса их; в этот день успешно будет ходатайство только того, кому позволит Милостивый и кого допустит (20, 107–108 и 78, 38).

В-третьих, Милостивый представляется Господом и Творцом неба и земли:

Это в награду им от Господа твоего, в дар и воздаяние от Господа небес, земли и того, что между ними – от Милостивого (18, 3–37).

Уповай на Живого, Бессмертного, и воссылай славу Ему. Он достаточно знает грехи рабов Своих. Тот самый, который сотворил небеса, землю и что между ними в шесть дней и потом воссел на престол и есть Милостивый. Спроси кого-либо, имеющего ведение о Нем (25, 60).

Все это такие свойства Милостивого, которые принадлежат и Господу нашему Иисусу Христу. Он и пророк, и судия, и Творец неба и земли. Потому можно не без основания предполагать, что под именем Милостивого как абиссинские христиане, так за ними и Мухаммед почитали Господа Иисуса, тем более, что имя Милостивого встречается в Коране только в тех сюрах, которые относятся к периоду сношений Мухаммеда с Абиссинией. Мусульманину такое сближение, конечно, покажется натянутым и не имеющим основания, но нужно заметить, не потому, что оно на самом деле таково, а потому что он никогда не обращал внимания на указанные свойства Милостивого, в особенности же на следующее. Будучи пророком, Владыкою всеобщего суда, Господом Богом и Творцом, Милостивый все-таки отличается в Коране от Бога и имеет свою личность или ипостась. Вот что говорит у Мухаммеда Бог в Коране:

Будет день, в который Мы пред Милостивого соберем благочестивых с таким же почетом, с каким принимают царских послов (19, 88). Мы соберем их и диаволов, поставим их в круг геенны коленопреклоненными; потом от каждой толпы отделим тех из них, которые были ожесточеннее других в упорстве Милостивому (19, 69–70).

Здесь Бог отличается ясно от Милостивого как собирающий от того, пред кем он собирает благочестивых и нечестивых.

Что, действительно, под Милостивым Мухаммед разумел особую Божественную личность, это видно и из того, что так именно и понимали его Арабы. На его слова:

„Покланяйтесь Милостивому“.

Они говорили:

Кто этот Милостивый? станем ли поклоняться Тому, Кому ты повелеваешь нам, и еще дальше убегали (25, 61).

Мардави от Аббаса передает также, что когда Мухаммед сделал воззвание к Богу двумя именами: „Бог и Милостивый“, арабы сказали: „смотрите! нам запрещает молиться двум богам, а сам молится“179. Очевидно, Мухаммед говорил об особых лицах, но так как он не мог разъяснить арабам различие между существом Божественным и ипостасью, то предпочел дать им такие простые наставления:

В молитвах называйте Его или Богом, или называйте Милостивым (17, 110) и

Не принимайте двух богов; истинно есть только один Бог. (16, 53).

Несомненно и то, что Мухаммед об Иисусе Христе говорил так же, как о Милостивом; т.е. приписывал Ему божественные свойства, когда не называл Его Милостивым. По крайней мере, арабы, слушая его беседы о Христе, понимали их в таком именно смысле. У них сразу являлся вопрос, какое же различие между Христом и их богами, кто из них выше? Мухаммед опять не разъяснял им этого различия, а только раздражался и упрекал их в охоте к спорам:

Когда твоему народу предлагается в пример сын Марии, то он выказывает отвращение к Нему. Они говорят: кто лучше – боги наши, или Он? Тебе предлагают они это только по своей охоте к спорам (43, 57–58).

Есть и другие факты, удостоверяющие нас в том, что Мухаммед в эпоху сношений с абиссинскими христианами подчинился влиянию христианства настолько, что и сам он, и его противники мусульман мало отличали от христиан. Известно, например, когда в 619 году абиссинский царь по проискам Амра, сына Ааса, потребовал от новых перебежчиков из Мекки отчета в верованиях об Иисусе Христе, в лице Джафара они отвечали ему такими словами:

Мессия, Иисус сын Марии есть посланник Бога, есть слово Его, низведенное им в Марию, есть Дух Его180.

Около того же времени в Мекку проник слух о победе язычников Персов над войсками Римлян. Корейшиты радовались этому обстоятельству, как будто поражение Римлян было и поражением мусульман, а торжество Персов было торжеством многобожия. Сам Мухаммед опечалился. Впрочем, злорадство арабов и печаль пророка делаются понятными из того, что вследствие угроз его бедствиями за нечестие и неверие, такие события, как победа и поражение считались возмездием Божества за правую или неправую веру. Выходило таким образом, что в лице Римлян, потерявших Сирию и часть Египта, наказаны Богом и мусульмане. Но опечаленный пророк утешает себя мыслью, что современное могущество побежденных христиан скоро вознаградит их насчет слабых победителей, и отравляет торжество корейшитов произнесенною на этот раз 30 сюрою, которая начинается такими словами:

Римляне побеждены в близкой от этой земле; но они, после того, как были побеждены, сами победят после нескольких годов. Во власти Бога это событие и в начале своем и в конце своем. В тот день верующие возвеселятся о помощи Бога. Он даст свою помощь кому хочет. Это будет сообразно обещанию Бога.

Так близки были Мухаммеду интересы христиан. Все это показывает, что он находился в сильной зависимости от влияния христиан, уважал их и заплатил им за их услуги откровениями своими, в которых признавал Христа Божественною личностью, проповедывал о нем под именем Милостивого и вообще отождествлял свои интересы с интересами христиан.

Большое расположение высказал он в своих откровениях и к иудеям, как потому, что они как монотеисты, влияли на его сознание еще до проповедничества его, так и потому, что они не подрывали его авторитета как пророка. На возникавшую реформу у арабов иудеи должны были смотреть благосклонно, так как она не грозила им ничем и, судя по началу своему, обещала быть согласной с их религией и практикой. Некоторые из иудеев готовы были даже перенести на него свои чаяния Мессии и не скрывали своего восторга, когда Мухаммед в форме поэтического и рифмованного намека или целого рассказа выдавал за божественное откровение и, таким образом, пропагандировал среди арабов то, что содержалось в их богооткровенных книгах, и когда указывал арабам на них и их книги как на высший критерий суждения, например:

Те, которым дано Писание, радуются о том, что написано тебе (13 36), те, которым дано писание, узнают его (Коран), как своих сынов (6, 20).

Размышляли ли, что если свидетель из сынов Израиля свидетельствует о согласии его с оным... (46, 9). Спросите об этом знающих Священные книги (16, 45).

Он и сам имел нужду в иудеях и обращался к ним за разрешением своих сомнений. По крайней мере, ему дается такой совет в Коране:

Если ты сомневаешься о том, что ниспослали Мы тебе, то спроси тех, которые читают Писание (10, 94).

Таким образом, в отношениях Мухаммеда к этим людям Писания мы видим дружбу, в которой та и другая сторона уважает друг друга и обязана несколько одна другой. Иудеи поддерживают Мухаммеда, а он подтверждает значение их книг и их самих как людей книжных. Только с течением времени, когда Мухаммед скромпрометировал себя некоторыми фактами, например, признанием богинь, и рассказами как божественных таких историй, которые были туземного происхождения, иудеи стали разочаровываться в нем. Тогда и он их упрекал за это в откровении, например:

Да и те, которым дано писание, остаются в неразрешимом сомнении о нем (Коране) (42, 13).

Но вообще говоря, в Мекке откровения сильно отражают взаимную приязнь его к иудеям. Благодаря этим приязненным отношениям у него сложился и перешел в Коран высокий взгляд на иудеев, их Писания и веру. Самих иудеев он называет „людьми Писания“, читающими или знающими Писание; Писание их он называет священным; оно, как видно из приведенных стихов, критерий для Корана. Коран получает свою санкцию от сходства с Писанием иудеев. Он отличается от Писания будто только тем, что послан на арабском языке181. Что же касается вообще веры иудеев, то она правая, Писания истинны, их Бог есть единый, истинный Бог, и спорить с ним нет оснований и не о чем, рассуждал Мухаммед.

С читающими Писание, говорит он себе, вступай в споры только о том, что есть лучшего, разве будут в них такие, которые неправомысленны, и вы, обращается он к своим последователям, скажите иудеям: мы веруем в то, что свыше ниспослано нам и ниспослано вам. Бог ваш един и Ему мы покорны (29, 45).

Оппозиция арабов, с одной стороны, защита и поддержка христиан и иудеев – с другой, привели Мухаммеда к сознанию полной веротерпимости и даже спасительности разных вер:

Истинно, и верующим, и иудействующим, и Назарянам и Саблем, тем, которые веруют в Бога, в последний день и делают доброе, – им награда у Господа их: им не будет страха и они не останутся в печали (2, 59.

сказал он в сюре, хотя мединской, но по времени ближайшей к меккским. Так симпатичен был взгляд Мухаммеда на людей разных религий в первую половину его деятельности.

Мусульманские апологеты последнего времени, вкусившие современной христианской образованности и гуманной науки, указывают на эти места Корана как на выражение той терпимости, которой учил Мухаммед в продолжение всей своей жизни и которая поэтому составляет существенное отличие религии ислама182. Но они умышленно забывают, что с переменою обстоятельств жизни Мухаммеда изменилось и гуманное отношение его к иноверцам, изменилась и вся система его откровений.

Глава 6. Положение Мухаммеда и проповедь его в Медине

Встреча его. Партии в Медине. Внутреннее устройство общества верующих. Веротерпимость. Прочность его положения. Обаяние и порча. Сознание Мухаммедом своего значения. Уклонение его в законодательную сторону. Жажда мести прежним врагам. Грабительские походы против них. Дело в Нахле. Освящение войны и взгляд на нее в Коране. Битвы, походы, договоры и завоевания Мухаммеда в связи с откровениями, относящимися к арабам многобожникам. Отношения к Евреям. Убийство Асмы и Абу Афака. История с Бени Кайнука. Убийство Кааба и Селлама. Изгнание Бени Назир. Избиение Бени Корейзы. Осада Хейбара. Обличения Евреев в Коране. Отношения Мухаммеда к христианам. Перемена в нравственных понятиях Мухаммеда. Корыстные цели в требовании милостыни. Противоречия в Коране и теория отменения. Истощение красноречия Мухаммеда и значение этого факта.

Перенесемся на минуту мыслью своей в Аравийскую пустыню. Здесь на дороге, соединяющей Мекку с Мединой, мы оставили Мухаммеда. Гонцы, посланные Корейшитами отыскивать его, воротились. Он продолжает свой путь с нареченным тестем и другом Абу Бекром, занятый мыслью о том, как примут его в новом отечестве. Недалеко от Медины беглые путники встретили родственника Тальху, который возвращался с караваном из Сирии, подарил им по рубашке и успокоил известием, что в Медине ждут их мусульмане с нетерпением. В Арге, отстоящем от Медины на два дня пути, начальник племени Аслям дал им взамен их измученного и усталого – свежего верблюда. Окрестности города были непривлекательны: это те же сухие равнины, горы, скалы, песок, что и вокруг Мекки, Но вот с вершины горы они увидали чудную Медину, окруженную пальмами и утопавшую в садах и рощах. Может быть, Мухаммед вспомнил, что в детские годы он бывал со своей матерью в этом восхитительном городе. Но его больше тревожил вопрос, хорошо ли его примут здесь, не повторится ли на родине матери таифская история, не придется ли и из Медины спасаться, как из Мекки. В неразрешимых сомнениях он не пошел прямо к цели, а направился в соседнюю с городом деревню Кобу; сам поместился в доме Кольтуна, а тесть его остановился у Хариджи, на дочери которого и женился в знак расположения к хозяину. На другой день по улицам уже бегали дети с радостным криком: „пророк здесь!“. Прием, оказанный пророку в этом селении предвещал ему полное благополучие в Медине183. Там ждали его мусульмане с нетерпением, потому что знали, что он вышел из Мекки. Некоторые каждый день выходили на Меккскую дорогу и просиживали там до восхода палящего солнца в ожидании Мухаммеда. Но вот один Еврей сказал им, что он видел Мухаммеда в Кобе. Радость и ликование послышались в криках: „он пришел, он пришел!“. К пророку, между тем, являлись с визитом и выражением чувств своей преданности ему. С неподдельным смирением призывал он всех к добродетели. „Народ, – говорил он, – выражайте свою радость в даровании соседям утешительного мира; уделяйте бедным от благ своих; молитесь Богу пред сном; вам будет за это рай“. Пробывши в Кобе четыре дня и основавши здесь мечеть, о которой он впоследствии сказал, что она основана на благоволении к Богу (9,110), он, наконец, принял приглашение поселиться в Медине.

Въезд Мухаммеда в этот город, если верить арабским историкам, был неожиданным триумфом для него. Многочисленная толпа народа окружала его и своими восклицаниями: „пророк! Пророк!“ – придавала какой-то торжественный характер этому шествию. Начальники города расчищали в этой массе дорогу Мухаммеду, а народ бросал на неё ветви, хотя еще не знал и не смел спросить, который из двух пророк, так как Абу Бекр в эту минуту имел не менее величественный вид, чем будущий зять его. Только тогда, когда этот друг Мухаммеда догадался поднять над головой его свою мантию для защиты его от лучей солнца, народ отличил главного виновника торжества. К довершению торжества на скорую руку сделали знамя для Мухаммеда, „О, посланник Божий! – воскликнул Горейда, – не подобает тебе вступать в Медину без знамени“; при этих словах он развернул свою чалму и, прикрепив один конец её на острие копья, понес его пред пророком. В самом городе главы некоторых семейств гостеприимно предлагали Мухаммеду свой кров: „сойди здесь, пророк Божий; будь нашим гостем; мы богаты, знатны и преданы тебе“, – говорили ему. Счастье принять гостя выпало на долю Абу Айяба. Мухаммед предпочел расположиться в нижнем этаже его дома. Сам хозяин не переставал услуживать ему; другие из разных домов несли Мухаммеду съестные припасы: мясо, молоко, финики и т. п.184

Таким образом, Мухаммед, не так давно еще бывший беглецом из родного города, где назначена была цена за его голову, вступил теперь в Медину скорее как победитель, чем как изгнанник, ищущий убежища. Это показывает, что жители этого города были хорошо подготовлены к религиозной реформе. Это успокоило пророка и показало ему, что жизнь его в Медине будет совсем другою, чем была в Мекке. Здесь и внешнее положение и душевное его состояние должно было, действительно, принять другой оборот. Но то и другое изменялось не сразу, а постепенно.

На первых порах обстоятельства требовали от него большого такту, осторожности и предусмотрительности. Положим, встреча, устроенная ему, свидетельствовала о безопасности, ожидавшей его; но во встрече этой участвовали, главным образом, перебежавшие из Мекки мусульмане и те мединцы, которые клялись ему в Акабе; энтузиазм, выраженный в этот момент, утих и Мухаммед стал замечать различные партии в Медине. Их было четыре. Первую составляли могаджериты, или перебежчики, доказавшие свою преданность исламу тем, что ради его оставили свою родину, и признававшие в Мухаммеде не только пророка, но и главного начальника своего. Вторая партия ансаров, или помощников, мало отличалась от первой. Это были люди, обратившиеся в ислам в Медине и готовые разделять вместе с могаджеритами все симпатии и антипатии Мухаммеда. Число их было очень велико, хотя точно определить его и нельзя; 75 из них, клявшиеся в Акабе, были только представителями этих мединских мусульман. Но за исключением этих, слепо уверовавших в Мухаммеда, остальные были для него небезопасны. Некоторые сразу стали в оппозицию новой проповеди. Некто Абу Амир, много путешествовавший по Сирии и другим странам, с двадцатью своими последователями, одинаково с ним досадовавшими на распространение чужим человеком тех самых идей, до которых и они дошли, ушел из Медины в Мекку185. Большая же часть мединцев, хотя, подчиняясь силе вещей, сделались адептами новой веры, но в глубине души были против проповедника её. Они составили собою третью партию, названную потом лицемерами. Во главе её стоял Абдаллах ибн Обей – мужчина статный, красивый и красноречием своим удивлявший самого Мухаммеда. Он был начальником Хазраджитов и рассчитывал на единоличную власть во всем городе; приход Мухаммеда разрушил его претензии и тем самым сделал его непримиримым врагом ислама. Иногда он не скрывал своей ненависти к пророку. Так, рассказывают, однажды Мухаммед подошел к нему и прочитал ему некоторые отрывки из Корана, ожидая от него комплимента. Но Абдаллах, выслушавши стихи Корана, заметил ему, что нет ничего лучше, как слушать речи его, если они истины, но что ему следовало бы ограничиваться только теми, которые приходят к нему на дом, и воздерживаться от возмущения тех, которым эти речи не нравятся. Саад ибн Обада, которому Мухаммед передал эти слова Абдаллаха, посоветовал пророку обращаться с Ибн Обеем поосторожнее: „клянусь, – сказал Саад, – что когда Бог послал тебя к нам, мы готовы были увенчать голову его короной, и он теперь видит, что ты предвосхитил у него царство“186. Действительно, Мухаммед после этого совета стал заискивать у Абдаллаха расположения и часто навещал его; но тот не скрывал своих чувств и открыто выражал, что эти визиты пророка были ему неприятны. „Я к тебе“, – сказал однажды Мухаммед, подъезжая к Абдаллаху. „Но отчего так воняет от твоего осла?“ – озадачил его сын Обея187. Вражда его к пророку имела большое значение для вероучительной книги мусульман, как мы увидим. Вокруг него сгруппировались почти все Хазраджиты и на первых порах эта партия причиняла Мухаммеду немалое беспокойство, так как она не признавала за ним никакого авторитета. Наконец, четвертую партию, совершенно самостоятельную, со своими особенными интересами, представляли иудеи, которых тем более должен был остерегаться Мухаммед, чем более он расходился с Писанием их.

Итак, внимание Мухаммеда должно было направиться на внутреннее устройство его общества, прежде чем он мог заняться отношениями к внешним врагам этого общества. Он строит мечеть, определяет некоторые формы богослужения, назначает кыблу, т. е. место, куда мусульманин должен обращаться лицом во время молитвы, вводит для призыва верующих на молитву азан, установляет пост, день недельный и проч. Проповедь Корана отражает в себе положение вещей за это время. Сам проповедник облагодетельствован городом, в котором тем не менее есть масса лиц, подозрительно к нему относящихся: можно ли ему чем-либо обидеть их; можно ли их обличать в нечестии или в привязанности к богатству, можно ли грозить им чем-либо, как это делалось в своем родном городе? Полнейшая свобода веры, полное уважение к религии каждого, нравственные, бесспорные истины, вот что было темой откровения. Приходит раз к Мухаммеду один из ансаров и спрашивает его, не следует ли ему заставить силой своих сыновей принять ислам? Пророк имел основания опасаться общественных несогласий.

В религии, ответил он, нет принуждения. Прямой путь ясно отличается от кривой дороги; кто отрицается от ложного вероучения и верует в Бога, тот держится за твердую рукоять, которая несокрушима (2, 257)188.

Что же касается, думает Мухаммед, иудеев, христиан и сабеев, то лишь бы они веровали в Бога, в последний день и делали доброе:

Им награда у Господа их: им не будет страха и они не останутся в печали (2, 59 = 5, 73).

Далее пророк видит, что перебежавшие с ним из Мекки бедствуют. Лицемеры не только отказали им в приюте, хлебе, одежде и пр., но и вообще посматривали на них, как на непрошенных гостей, с которыми делиться продуктами своих владений и труда было непроизводительно. Да и ансары не нуждались в них. Они опасались их в некотором отношении и без оружия в руках не оставались с ними, так что могаджериты жаловались Мухаммеду на свое положение: „мы, – говорили они, – не видим житья; нам даже спать спокойно нельзя“189. Сравнительно хуже себя чувствовали те, конечно, которые не знали никаких ремесел и не могли промышлять заработками. Из таких некоторые ходили почти совсем нагие, ночевали под закрытою частью мечети и в продовольствии вполне зависели от милости Мухаммеда190. Он рано обратил внимание на этих самых верных друзей своих и принял со своей стороны все меры к улучшению их положения. Во-первых, он установил братство между 54 могаджеритами и столькими же ансарами, в силу которого могаджерит и каждый из ансаров (связанные узами его) смотрели на интересы друг друга, как на интересы родного брата, так что за насильственную смерть одного из них другой имел право и был обязан мстить. Во-вторых, откровения были призваны содействовать благоустройству могаджеритов. От имени Бога Мухаммед объявил, что братчики имеют право наследовать друг другу, и вместе с тем повторил несколько раз в разных формах призыв к пожертвованиям. Так прошла осень первого года пребывания Мухаммеда в Медине.

Достаточно сплотивши общество мусульман гражданскими и религиозными учреждениями и обезопасивши себя со стороны враждебных партий, он заметил, что положение в Медине настолько упрочено, что пережитое им в Мекке являлось контрастом настоящему. В Мекке ему не давали покою; там он должен был искать покровительства и крова у других, был заключаем в квартале Абу Талиба в безвыходном положении, принужден был убегать из города. Здесь скоро по прибытии он приобрел себе на деньги Абу Бекра усадьбу, которую ему предлагали взять даже даром, и построил несколько обычных у арабов хижин для своего семейства. Там ему не давали спокойно помолиться в Каабе; здесь он положил рядом со своим помещением основание мечети, которую с энтузиазмом воздвигали верующие в него и в которой для него поставили особую кафедру. Здесь с каждым днем росло число его последователей, так что считать их он мог не десятками, а сотнями и тысячами. Вся эта масса была предана своему „пророку“ до самопожертвования. Когда, например, он обращался к ней со словом с кафедры в мечети, его приветствовали выражением веры в него и готовности жертвовать за него своим состоянием и жизнью. Точно также в критическую минуту положения его успокаивали клятвой защищать его и его веру, хотя бы за это пришлось умереть, как это было выражено, например, в известной клятве „под дубом“. Преданность мединцев Мухаммеду доходила даже до ревности и самозабвения. Они боялись, как бы он снова не возвратился в Мекку. По взятии этого города, Мухаммед, пристально глядя на Мекку с холма Сафы, произнес: „Воистину ты лучший из городов и наиболее любезный Аллаху! Не будь я изгнан из тебя моим родным племенем, никогда бы я не оставил тебя!“. Услыхав это, мединцы стали роптать на него, так что он должен был их уверить клятвой, что будет жить с ними до смерти. Вот еще характерные в том же отношении факты. Во время Хейбарского похода Мухаммед женился на супруге замученного им начальника евреев -Суфии, и один из ревностных учеников пророка без ведома его всю ночь ходил на карауле вокруг раскинутой палатки новобрачных с обнаженным мечом, опасаясь, как бы с пророком не случилось какой-нибудь беды. Посл Оходского поражения мусульманам одной женщине, вышедшей навстречу побежденным, сообщили печальную весть о смерти её отца, мужа и брата. „А что случилось с пророком?“ – спросила она. „Он жив и здоров“, – ответили ей. „Где он, чтобы я могла видеть“, – переспросила женщина и, увидевши Мухаммеда. сказала: „Когда он жив, то все несчастья – ничего не значат“, – как будто потеря отца, мужа и брата, действительно, ничего не значили!191. В обыкновенной жизни услужливость Мухаммеду со стороны его почитателей доходила до раболепства и уважение до обожания. Вода, например, которою он совершал свои омовения, считалась священною, обрезки от ногтей, брошенные им, подбирались верующими и хранились, как драгоценность; волосы, падавшие с его головы и подрезывавшиеся им, тщательно также собирались его учениками, разделялись поровну между ними и сохранялись как священные предметы. Некоторые из его последователей всегда носили эти волосочки на чалмах своих и верили, что они дают им сверхъестественную силу в битвах с врагами. Вообще почтение, оказываемое Мухаммеду его последователями, было удивительно. Один Корейшит, которому пришлось наблюдать это почтение, в донесении своим собратьям так выражался о нем: „я видел царя Персии и императора в Константинополе; но никогда еще не случалось мне видеть государя, который бы так уважаем был своими подданными, как Мухаммед своими последователями“192. Если с каждым годом число таких его последователей все более и более росло, то, наоборот, врагов у него постепенно становилось меньше и меньше; да и остававшиеся противниками ему были неопасны. Каждый из мусульман в Медине был воином, готовым отрубить голову всякому злоумышленнику против пророка. С умножением мусульман увеличивались и материальные средства Мухаммеда. В последнем отношении он не только считал себя вправе обратиться с такими словами: „не были ли вы бедны и не я ли сделал вас богатыми?“. В многочисленном обществе мусульман он был главою, неограниченным судьею, царем и диктатором своего рода. К нему обращались не только за советами, а и с жалобами во всех недоуменных случаях жизни семейной и общественной. Он назначал полководцев в различные походы, сам определял войну или условия мира и назначал в свое отсутствие наместников своих в Медине. Под конец своей жизни он мог даже составить план распространить ислам не только во всей Аравии, но и во всех известных странах. Он обзавелся серебряной печатью „посланника Бога“ и отправлял посольства к различным царям с приглашением их в свою веру и в свое подданство. Так изменились обстоятельства жизни Мухаммеда с переселением его в Медину. „Смотрите! – говорил он сам мединцам о своем положении,– я явился к вам, заклейменный названием обманщика, но вы уверовали в меня, угнетенный, но вы защитили меня, как беглец, но вы дали мне приют, беспомощный и вы оказали мне помощь“. Эта перемена во внешнем положении Мухаммеда должна была иметь чрезвычайно важное значение для его внутренней душевной жизни и откровений. Это был очень важный момент в жизни основателя ислама и в самом исламе. Два жребия предстояли теперь выбору Мухаммеда. Он мог теперь остаться верным тем высоким правилам нравственности и тому высокому принципу терпимости, которые он высказывал в Мекке как только учитель. Он мог и изменить этим принципам, потому что у него явились средства стать к врагам своей проповеди в другие отношения, и роль религиозного учителя изменить на роль политического и гражданского деятеля. Продолжая свою проповедь в духе меккских откровений, он мог внести в жизнь благородных арабов, давших в своей стране гостеприимный приют иудеям и христианам, добрые начала, доказать, что он, действительно, „высок по своим природным качествам“, и заслужить в истории своего народа память великого реформатора. С другой стороны, он мог и изменить первым откровениям с целью самоуслаждения удовольствием верха над своими врагами, или соперничества с ними. Тогда он доказал бы только ту истину Корана, что „человек истинно становится буйным, когда видит себя разбогатевшим“. То и другое зависело от того, как отнесется Мухаммед к внезапной для него перемене в положении. Итак, вышел ли арабский пророк нравственным героем из этого искушения или подчинился соблазну мирской силы и страсти мщения?

Пока он жил в Мекке, нуждаясь в безопасном уголке, нуждаясь в последователях и будучи гонимым отовсюду за свои религиозные идеи, до тех пор эти идеи составляли центр тяготения всех его сил и стремлений, до тех пор во имя этих идей он мог сдерживать порывы, свойственные человеку его времени, был кроток, гуманен, целомудрен и вообще нравственен. Когда же с переселением его в Медину, всякая нужда миновала, враги стали неопасны, а тысячи последователей ручались за прочность его религиозной реформы и за торжество его религии, тогда эти идеи все дальше и дальше стали отходит из его головы, уступая свое место земным целям и удовольствиям. Теперь он уже стал смотреть на себя не как на обыкновенного человека, а как на личность, для которой позволительны и разные преимущества. Для него стало теперь недостаточно довольствоваться одною женою. Он заводит целый гарем для вознаграждения себя в старости за целомудрие молодости. Мусульманские биографы Мухаммеда свидетельствуют, что он имел в Медине кроме наложниц 15 жен и одновременно содержал при себе 11 женщин. По мере развития в Мухаммеде чувственных страстей, он становился надменнее, жесточе, властолюбивее и мстительнее. В Мекке, как мы видели, он сам строго наблюдал за собою и упрекал себя за случайные оплошности. В Медине его подозревают другие в разных преступлениях, между прочим, в утайке позолоченных седел, красных одежд и красивых пленниц, в несправедливом разбирательстве спорных дел и т. п. От прежней меккской жизни его в Медине сохранилась только простота внешней обстановки её. Дома или хижины его были построены из простого камня и глины. Внутри стены были увешаны кожаными сумками. Простой из волос матрац был кроватью для Мухаммеда и в Медине, как в Мекке. Вооружение и сумка с гребенкой, зубочисткой, маслом для волос и сурьмой для глаз составляли все принадлежности его туалета. Впоследствии пышные царедворцы Багдада и Дамаска удивлялись тому, что пророк сам чинил свои сандалии, и предание всю простоту его жизни отнесло к величию простой души и смирения его, не зная того, что внешний блеск и комфорт был противен вкусу всех неприхотливых арабов; а простота соответствовала национальному чувству их. Заслуги за нее Мухаммеду, следовательно, нельзя приписать. К его чести, наоборот, можно было бы отнести, если бы он в Медине остался на высоте того сознания своей миссии, которое выражал очень часто в Мекке. Между тем, теперь с величайшей надменностью и наглой самоуверенностью он ставит себя наравне с Богом и, как обезумевший Фараон в Коране, свои мысли и приказания отожествляет с божественными: „Повинуйтесь Богу и посланнику Его“, – стало в его устах постоянным присловием.

Те, часто говорит он, которые повинуются Богу и посланнику Его, будут вместе с теми, кого облагодетельствовал Бог (4, 71).

Кто повинуется посланнику сему, тот повинуется Богу, а которые удаляются от тебя, удаляются от Бога (4, 82).

Кто дает обещание в верности тебе, тот дает обещание в верности Богу (48, 10) и мн. др.

Только в самые критические минуты, когда обыкновенное достоинство и значение его как простого араба было для всех очевидно, когда он подвергался неизбежной опасности, он возвращался к тому, что говорил о себе в Мекке. После Оходского поражения, например, в котором он едва не был убит, потерял несколько зубов и получил рану, он сознался, что Мухаммед только посланник, следовательно, обыкновенный араб, и сказал еще:

Нет уже теперь посланников, которые были некогда прежде сего; если и он умрет, или будет убит, то ужели вы обратитесь вспять? (3, 138).

Тут у него даже возникла мысль, что нельзя ему приказывать безусловно, а следует смириться и советоваться со своими солдатами.

По милосердию Бога, ты кроток с нами; а если бы ты был суров и жесток сердцем, то они, верно, удалились бы от тебя. Потому, прости им и испроси у Бога прощение им. Советуйся с ними о делах и, когда решишься на что, возложи надежду на Бога, потому что Бог любит надеющихся на Него (3, 153).

Точно также, находясь в Ходейбии и опасаясь отмщения себе и безоружным пилигримам своим со стороны терпеливых мекканцев, он подумал о своих грехах, а освободившись от опасности, сказал, что Бог дал ему эту победу для того, чтобы простить ему „прежние и последующие грехи“193. Но такое сознание, говорим, возникало у Мухаммеда только под давлением стеснительных обстоятельств. В более же обычное время в его сознании господствовала фальшивая мысль, что он любимец небес, избранник Божий. В состоянии этой фикции он постепенно предъявлял все большие и большие претензии на власть, честь и уважение, как только они понимались в его время арабами. Он требовал, например, чтобы к нему обращались для суда и разбирательства спорных дел.

Если между вами откроются споры о чем-нибудь, представляйте их суду Бога и посланника, если вы сделались верующими в Бога и в последний день: это самый прекрасный способ для разрешения их (4, 62).

В то же время, однако, он запрещал беспокоить себя всякими вопросами. Когда, например, один незаконнорожденный мусульманин спросил его: „кто мой отец?“, – он, может быть, потому, что не мог ответить, не зная родословных в чужом народе, сказал:

Верующие! не спрашивайте о таких вещах, которые, если открыты будут, огорчат вас…

Прежде вас бывшие люди давали такие вопросы, но остались не верующими в то, о чем спрашивали (5,101)194.

Потом он пытался узаконить таксу за беседу с собой.

Верующие! говорит он, когда вы будете наедине беседовать с посланником, тогда прежде беседы с ним подайте какую-либо милостыню; за это вам будет хорошо и притом это весьма благовидно (58, 13).

В Асбабах Джаляледдина об этом стихе говорится, что он был дан тогда, когда многие мусульмане беспокоили пророка разными вопросами, и для того, чтобы облегчить его. Прежде звали Мухаммеда по имени его или по имени его сына Касима Абуль Касимом, теперь он счел это унизительным для себя и запретил такое обращение с собою в Коране:

Не зовите пророка так, как вы между собой зовете друг друга (24, 63)195.

При его появлении в собрании, ему должны давать место; тесниться около него было нельзя, подходить к нему должно почтительно, говорить нежно, не громко и без возражений ему:

Верующие! не возвышайте голоса вашего выше голоса пророка, не произносите слов к нему громко, как громко произносите между собою, чтобы не остались тщетны дела ваши, когда вы того и не узнаете. Понижающие свой голос пред посланником, это те, которых сердца Бог расположил к благочестию: им будет великая награда. Из тех, которые громко вызывают тебя из внутренних комнат, очень многие не благорассудительны. Но если бы они ждали, когда ты выйдешь к ним, то это было бы для них лучше (49, 2–4; 58, 12).

Входить к себе в дом Мухаммед стал позволять только тем, кого он сам приглашал; да и этим он запретил засиживаться в своем доме, давши им, якобы божественное, приказание расходиться без замедления:

Верующие! в дом пророка, прочитал он, входите только тогда, когда вам сделано будет приглашение к трапезе и ко времени её будут ждать вас. Когда будете позваны, тогда придите; и когда покушаете, расходитесь, и не медлите там для какого-нибудь дела. Это стесняет пророка. Он стыдится сказать вам это; но Бог не стыдится указать вам должное (33, 53).

После удачных войн он присвоил себе право распоряжаться добычей и брать из неё себе львиную долю, которая определялась по его усмотрению:

Они спросят тебя о добыче, скажи: добыча в распоряжении Бога и Его посланника (8, 1).

Знайте, что из всего, что ни берете вы в добычу, пятая часть Богу, посланнику и родственникам его, сиротам, бедным, путешественникам (8, 42).

Иногда он брал себе столько добычи и так ее неравномерно распределял, что возникал ропот в мусульманах и ему приходилось оправдываться откровением. Так было после изгнания Бени Назир, владения которых он предоставил могаджеритам, сказавши в Коране:

Что от них Бог предоставил своему посланнику, то несколько коней, несколько верблюдов, не вы к нему пригнали, но Бог; Он своим посланникам дает во власть кого хочет; Бог всемогущ. Что из принадлежащего жителям сих городов Бог предоставил посланнику, то принадлежит Богу, посланнику и его родственникам, сиротам, нищим, путешественникам, но чтобы не было в нем доли богатым из вас! что предоставит вам посланник, то берите, что запретит он вам, то считайте запрещенным... (59, 6–10).

В самоуслаждении своими претензиями и правами Мухаммед дошел до такого обсурда, что думал, что не только эти права даются ему Богом как чрезвычайному посланнику для исполнения чрезвычайной миссии, но что и все, чего бы он ни пожелал, освящается на небе. В таком чрезмерном самообольщении он присвояет себе срамные права и привиллегии в супружеской жизни, сообщая и им авторитет божественных полномочий. Подвергшись разнузданным страстям, он позволяет себе, не в пример прочим, брать столько жен, сколько бы ни захотел, не обращая внимания даже на родство их:

Пророк! Мы разрешили тебе брать в супруги тех, которым дашь ты брачные дары; невольниц, какими владеет рука твоя из той добычи, какую доставил тебе Бог; дочерей дядей твоих и дочерей теток твоих по отцу; дочерей дядей и дочерей теток твоих по матери; тех, которые вместе с тобою переселились сюда, и всякую верующую женщину, если она отдаст себя пророку, если пророк захочет жениться на ней: это твое особое право, а не всех верующих. Знаем, какие уставы дали Мы им в отношении супруг их и невольниц, какими овладела рука их, для того, чтобы не было греха на тебе. Можешь устранить от себя ту из них, какую захочешь, и можешь принять к себе ту, какую захочешь и которую пожелаешь из тех, которых ты отдалил от себя: на тебе в этом нет греха. От этого лучше всего повеселеют их очи: они не будут величаться и все они удовольствуются тем, что ты предоставишь каждой из них (33, 49–51).

Таким образом, пророк позволяет себе жениться, прогонять жен, опять брать их совершенно произвольно, без всякого закона, без зазрения совести. Ослепленный до потери различия добродетели от страсти, он и своим женам усвояет особое значение:

Они матери верующих (33, 6), они не то, что все другие жены (33, 32).

Говорить с ними кому-нибудь можно было только чрез занавес; по смерти его жениться на них никто не имел права.

Никогда не должно вам жениться на женах его после него. Это дело великое пред Богом, предупредил Мухаммед (33, 53). Сам же он стал ближе к верующим, чем сколько близки они к себе самим (33, 6).

Самообольщение и упоение своим влиянием у него дошло до того, что он стал хвастаться своими недостатками и выводить из них даже доказательство особенной к себе благости Бога. Вот как, например, он смотрит на свое невежество, доходившее до безграмотности.

Он из среды безграмотных воздвиг посланника, читающего им знамения Его, научающего их писанию и мудрости, хотя они прежде того были в очевидном заблуждении... такова благость Бога: Он являет ее кому хочет; Бог владыка великой благости (62, 2–4)196.

Наконец, отметим тот факт, что в Мединских откровениях Мухаммед не раз называл себя по имени197, чего не делал он в Мекке.

Из этого видно, как под влиянием перемены во внешнем положении с переселением Мухаммеда переломилось его сознание и самосознание. Из этого же видно, что религиозные идеи уже перестали производить в нем те волнения и впечатления, какими исполнена была его жизнь и проповедь в Мекке. В Медине он мыслил себя каким-то гражданским князем и политическим деятелем, а не религиозным реформатором и учителем. Большее значение для него сравнительно с метафизическими и историческими истинами религии, которыми он занят был ранее, получило то, чем бы он мог упрочить существование общества мусульман и обеспечить в нем для себя власть, влияние и честь. Присвояя себе разные преимущества и привиллегии, он начал определять жизнь своих последователей разными законами и предписаниями. Тут у него явилась целая серия внешнеобрядовых предписаний, как то:

о кыбле (2, 136–147)

о посте (2, 179–183)

об азане (5, 63)

о молитве в трезвом виде (4, 46) и

о молитве в походах (4, 102–104)

об омовении водою (5, 8) и

об омовении песком (4, 46 и 5, 9)

о пище (2, 163–168; 5, 1–6, 89–90)

о хадже (2, 153; 186–191)

о новолунии (2, 185) и др.

Еще более было издано в Медине гражданских законов, например:

о браке (4, 26–32; 5, 7)

о разводе (2, 226–238; 58,1–5; 61,1–7; 24, 4–26)

о прелюбодеянии (24, 2–3)

о воспитании и кормилицах (2, 233)

о невольницах (24, 32–34, 57–58)

об отношении к женам (4, 38, 126–133)

о разделе имущества (4, 8–18)

о наследстве жен (4, 24–25; 37, 175)

об отношении супругов, разлученных бегством в Медину (60, 10–12) о завещаниях (5, 105–111)

о приемышах (33, 4–6)

о добыче (8, 1, 42; 59, 6–10)

о стратегических мерах (4, 73–80)

об убийстве (4, 94–95

о мщении (2, 173–175; 4, 94–95; 5, 4, 9)

о ворах (5, 42–44)

о долговых обязательствах (2, 285–284)

об охоте (5, 95–98)

о свидетелях (4, 134–136)

о приветствиях (24, 61; 4, 88–89)

о приличии при входе в дом (24, 27–29, 57–58)

о покрывалах (24, 31, 33, 59)

об употреблении вина и игр (2, 216; 5, 92–93)

о счислении месяцев (9, 37) и т. п.

Но где более всего сказалась нравственная порча Мухаммеда под влиянием перемены его обстоятельств, так это в его отношении к врагам своим и ко всем иноверцам. В Мекке обстоятельства жизни лжепророка привели его, как мы видели, к постановлению снисходительно относиться к неверным и не позволять себе оскорбительно для арабов отзываться о предметах их обоготворения. Там иногда он высказывал только глубокое сожаление о некоторых из особенно рьяных своих противниках. Выражать же нетерпимость к ним он не имел возможности. Но это не значит, чтобы он был совершенно чужд тогда задатков того фанатизма, который он проявил в Медине. Не смея высказать правила о мести народу своему за свои огорчения и не имея средств отомстить врагам своим на деле, он таил в глубине сердца своего сильнейшую злобу и ненависть к ним. Под влиянием этой злобы он считал вполне справедливым и необходимым для божественного правосудия подвергнуть их и мукам ада, и бедствию в этой жизни. Под влиянием опять той же злобы и сильной потребности мести у Мухаммеда срывались такие слова в откровениях, которые были ничем другим, как бранью и злорадством его по отношению к противникам. Именно только из этого грязного источника могло произойти то, что он обзывал врагов такими сварливыми словами, как „незаконнорожденный“, „пересудчик“, „ненавистник“, „беззаконник“, „обидчик“ и др., напр., в 68 гл. 10–13 ст. Теперь его положение было совсем другое; но могло ли оно по арабско-языческим понятиям быть счастливым, если он не смоет позор со своего прошлого, если эти заклятые его враги будут оставаться при своем и если он не заставит их подчиниться? Конечно, Мухаммед, сказавший прежде: „злобу отклоняй добротой“ (23, 98), – прежде всего, сам должен был показать пример исполнения этого святого правила, и лучшего для такого примера момента в жизни его не было. Но его натура, воспитанная среди языческих правил мести, не могла вынести христианского смирения. Он жаждал этой мести, он искал случая только повредить своим соотечественникам, потому что это доставляло ему непонятное для нас наслаждение. С целью этого самоуслаждения он начинает снаряжать отряды для ограбления меккских караванов, сам принимает участие в грабительских походах, посылает войска и сам командует ими на поле сражений с прежними врагами. Первый такой набег был поручен, семь месяцев спустя по прибытии в Медину, в Рамазан соответствующий Декабрю 622 года, Хамзе, дяде Мухаммеда, который и отправился во главе 30 могаджеритов. Цель их была захватить караван, шедший из Сирии под распоряжением Абу Джагля. Несмотря на то, что караван охранялся 300 корейшитов, мусульмане догнали его недалеко от морского берега, в территории арабов племени Джогейна; начальник этого племени стал посреди враждующих сторон, готовых начать кровопролитие, и Хамза должен был возвратиться в Медину, а Абу Джагль благополучно достиг Мекки198.

Месяц спустя после этого Мухаммед послал под командой Обейды, сына Хариса, другой, вдвое сильнейший, отряд против каравана, ведомого Абу Софианом с 200 человек. Корейшиты были застигнуты в тот момент, как верблюды их паслись в долине Рабиа. Но дело кончилось метанием стрел издали. Все-таки Обейде мусульмане приписали честь первого, пустившего стрелу, точно так же, как Хамза был назван первым, совершившим поход против врагов ислама199.

В непродолжительном времени Мухаммед с той же целью грабежа отправил третью экспедицию во главе с Саадом, человеком, хотя молодым, но очень осторожным. Днем он со своими грабителями останавливался в засаде, а ночью шел. Но караван был упущен, и на 6 день шайка возвратилась в Медину.

Как бы недовольный этими предводителями, Мухаммед вручает в мечети со своей кафедры посох наместнику своему на свое отсутствие и решается сам командовать в грабительских походах. Один за другим он предпринимает три похода, из которых в последних двух с ним было по 200 человек. Несмотря, однако, на такое число охотников до легкой наживы, им не пришлось захватить ни одного каравана, и второй, состоявший из 2500 нагруженных верблюдов, так же благополучно возвратился в Мекку, как третий под руководством Абу Софиана ушел в Сирию.

Все эти походы предпринимались как бы с сознанием гнусности их, и Мухаммед остерегался освятить их откровением. Но само собою понятно, что он был недалек от такого шага. Нужно было только представиться благоприятному случаю, который бы вынудил его оправдать начатый им образ действия. Такой случай не замедлил явиться. Это было известное и наделавшее много шуму не только в Медине среди мусульман, но и в Мекке среди арабов язычников, дело в Нахле.

Заключивши недавно союз с племенами Мудлидж и Дамра, Мухаммед получил возможность еще с большей бесцеремонностью преследовать торговые караваны мекканцев. В одно время он узнал, что из Сирии в Мекку направляется караван, может быть, небольшой, но и с незначительным конвоем. Захватить его было бы легко. Но время было священное. Стоял месяц Раджеб, в практике арабов никогда не осквернявшийся насилием и кровопролитием. Пророк употребляет очень хитрый способ избежать ответственности за нарушение гуманного и освященного традициями столетий обычая. Он призывает Абдаллаха ибн Джаш, приказывает ему идти с семью отважными мусульманами в долину Нахли и вручает ему записку с секретным содержанием, которое тот должен узнать не раньше, как пришедши в долину Маллал, на два дня пути по дороге в Мекку. В письме было сказано:

„Иди в Нахлю во имя Бога и с его благословением! не бери с собой ни одного из своих товарищей против их воли, иди только с теми, которые тебя будут сопровождать охотно и, когда придешь в долину Нахлю, здесь остановись в ожидании каравана Корейшитов“200.

Нахля находится к востоку от Мекки, на полпути в Таиф и на самой безопасной караванной дороге. С семью смелыми мусульманами Абдаллах прибыл в долину, двух из них оставил стеречь верблюдов, а с остальными разведывал о караване. Караван, действительно, шел, и только с 4 проводниками. Чтобы не возбудить в них подозрения, один из шайки Абдаллаха переоделся богомольцем, поровнялся с караваном и посоветовал хозяевам его остановиться на траве. Тем временем Аббдаллах с товарищами спорил о том, ночью ли совершить злодеяние и, таким образом, схоронить концы разбоя, или днем, чтобы караван не ушел. Наконец, в тот момент, как караванщики приготовились закусывать, на них бросились разбойники Абдаллаха, одного убили, двух связали и вместе с добычей привели к Мухаммеду пленниками; четвертый убежал.

Вся Медина была возмущена этим нарушением священного месяца. Мухаммед, чувствуя, что зашел слишком далеко, показывал вид, будто сердится на Абдаллаха, и отверг предложенную ему часть добычи. Полагаясь на неясность своих инструкций, он утверждал, что не приказывал Абдаллаху проливать кровь или совершать какое-либо насилие. Ропот тем не менее не умолкал, а из Мекки ему вторили эхом корейшиты. Таким образом, обнаружилось бесчестие пророка. Чем было оправдываться? Что ж, думает он, если война в такое время грех, то неверие есть еще больший грех; и такое положение выдает за откровение:

Спрашивают тебя о запретном месяце, говорит он в Коране, о войне во время него. Скажи! война во время него великий грех, но уклоняться от пути Бога, не веровать в Него и в запретную мечеть, изгонять из неё посещающих её, еще больший грех пред Богом. Искушение губительнее войны. Они дотоле не перестанут воевать с вами, покуда не сделают вас отступниками от вашей веры, если смогут сделать это; но те из вас, которые будут отступниками от вашей веры и умрут, оставаясь неверными, тех дела будут тщетными, и в этом мире и в будущем. Они будут страдальцами в пламени, в нем останутся они вечно. Действительно, те, которые уверовали, оставили родину и ревностно подвизаются в войнах с неверными, те ждут милости от Бога, а Бог прощающий, милосерд (2, 214–215).

После этого откровения Мухаммед разделил добычу, давши Абдаллаху из неё пятую часть. Скоро пришли из Мекки за выкупом пленных, но Мухаммед согласился отпустить их, взявши по 4 унции серебра за каждого, только тогда, когда возвратились благополучно те два мусульманина, которые остались с верблюдами Абдаллаха.

Арабские писатели приписывают большое значение этому событию в Нахле. „Это, – говорит Ибн Гишам, – была первая добыча, которой овладели мусульмане; тут первые пленники, которых они схватили, и первая жизнь, которую они взяли“. Абдаллаха как героя впоследствии назвали Эмир аль Муминин, т. е. „повелителем верующих“. Но это же событие легло неизгладимым пятном на личность пророка ислама. Оно показывает, что мирские страсти и мирские интересы взяли совершенный перевес над тем религиозным энтузиазмом, которым он был вдохновлен сначала. Коварство и хитрость, с которыми замышлялось и велось все это дело, тайные инструкции Абдаллаху с предписанием открыть их на месте совершения замышляемого преступления, написанные в выражениях неясных, двусмысленных, но достаточно понятных исполнителю их, – все это было в прямом противоречии с поведением Мухаммеда в Мекке, где он заявлял, что, хотя бы враждебно стояли против него солнце по правую руку и луна по левую, он не изменил бы чувству долга. Данное откровение, впервые освящавшее то, что ниспровергало все меккские речи, вместе с самым поступком Мухаммеда показывает, что он зашел слишком далеко, чтобы мог он воротиться на оставленный им путь учителя и чтобы он способен был оправдать стихи Корана о снисходительности к неверным и непозволительности принуждения в религии.

Война с меккскими врагами, начатая по одному чувству мести, осложняется с этого времени все большими и большими новыми мотивами. К страсти мести, двигавшей пророка ислама во все походы и войны против врагов, присоединилась другая, не менее сильная и одинаково недостойная религиозного проповедника, страсть к легкой наживе, к грабежу караванов и захвату военной добычи. Некоторые битвы были проиграны Мухаммедом потому, что его разбойники с чрезвычайной жадностью бросались на добычу. Каждый поход Мухаммеда, вытекая из этих низких побуждений служил лишь к развитию этих же побуждений и, в свою очередь, являлся поводом к новым враждебным действиям против многобожных арабов. Если он кончался удачно для мусульман, то возбуждал в них грубое чувство силы и самодовольства и увлекал к опытам нового геройства и торжества над врагами. Если поход сопровождался большими потерями для Мухаммеда, то он вызывал сильнейшее озлобление в нем и сильнейшую потребность мести. Наоборот, враги его в первом случае сами старались мстить ему, во втором ликовали; но в том и другом случае разжигали в пророке лишь кровожадные инстинкты. Таким образом, начавшаяся борьба должна была тянуться беспрерывно и без конца, до совершенного торжества какой-либо одной из враждующих сторон. Так как эта борьба происходила между мусульманами, объединенными под командой Мухаммеда, и многобожниками, покровительствуемыми корейшитами, то она кроме гражданского характера скоро получила религиозную окраску, которая потом, сделавшись исключительной, сообщила самой борьбе крайне напряженную силу и энергию. Вышедши из грязного источника личной мести защитникам старой веры, она затем перешла в борьбу за существование двух верований: старого многобожия и нового ислама. Каждая из этих религий ухватилась за меч, чтобы отвоеват у другой право на свое существование. Каждая в своей случайной победе видит помощь своего божества. Но та и другая религия с разной силой вела борьбу против другой. Арабское язычество, кончивши в Мекке свое наступательное движение, перешло теперь в положение оборонительное. Напротив, виновник ислама, который только теперь мог поднять голову, начал с беспощадной силой и энергией наступательное движение на успокоившееся язычество. Когда борьба с его прежними врагами ясно обозначилась как религиозная, то в такой форме она стала обнимать собою всех многобожников Аравии, так как они не могли мыслиться в исламе иначе, как врагами. Потом в совершенное противоречие с началом ислама и вообще все иноверцы были поставлены им на одинаковых правах с многобожниками.

Таким образом, если жизнь Мухаммеда в Мекке была для него непрерывным рядом оскорблений, обид и преследований, то в Медине она представляла непрерывный ряд его собственных преследований, его постоянных походов, сначала грабительских, с целью мщения, потом военных и религиозных, с целью захвата добычи, личного влияния и распространения ислама. Если этот образ действий Мухаммеда вытекал из безотчетного и не сознаваемого им самим чувства злобы к корейшитам, то он же и повлиял на сознание арабского реформатора и произвел в его голове совершенную перемену его понятий  и его убеждений относительно себя. Под влиянием частых военных удач и развивавшегося в нем честолюбия, он приходит в этот момент пробуждения в нем диких страстей к мысли, что обращение к исламу и поддержание его должно совершаться не медленным способом мирной проповеди, а скорым и более надежным орудием меча. Факт неожиданности представившейся ему силы внушал ему мысль, что эта сила дана ему Богом не даром, а для целей же его посланничества. Как ни резко противоречили такие мысли духу меккских откровений, но и в них они находили некоторые прецеденты. Мы знаем, что и в Мекке, по примеру язычников, врагов своих, на победу Персов и поражение Римлян он посмотрел с провидендиальной точки зрения. Угрозы гибелью тоже были некоторой основой для мединских убеждений Мухаммеда. И вот теперь в экзальтации своего восторженного духа он старается убедить себя и, действительно, убеждает, что власть, доставшаяся ему, дарована ему как средство для выполнения его великих намерений и что волею самого Бога он призван воспользоваться этой властью. Таков, по крайней мере, был смысл достопамятного манифеста, изданного им в ту эпоху и изменившего весь характер и судьбы его вероучения. „Разные пророки, – говорил он, – посылались Богом, чтобы показать различные Его свойства: Моисей – Его промысл и милосердие, Соломон – Его мудрость, величие и славу; Иисус Христос – Его правду, всеведение и могущество: Его правду чистотою своей жизни, Его всеведение знанием сокровенных мыслей всех сердец, Его могущество – чудесами, которые Он творил. Но ни одного из этих свойств недостаточно было для убеждения людей; даже к чудесам Моисея и Иисуса они относились с неверием. А потому я, последний из пророков, послан с мечом. Пусть же те, которые проповедуют мою веру, не прибегают ни к доводам, ни к рассуждениям, а убивают всех, отказывающихся повиноваться закону. Всякий, кто сражается за правую веру, падет ли он, или победит, наверное, получит славную награду“. Так Мухаммед пришел к мысли о необходимости обращать людей в ислам не мирною проповедью, а силою оружия.

После этого понятно, как должна была измениться кораническая проповедь Мухаммеда. Фанатичная нетерпимость к иноверцам сделалась главною отличительною чертою этой проповеди. Откровения, прежде предписывавшие нравственный образ действия и отличавшиеся силою нравственного убеждения, теперь совсем забыты, как бы их совсем не существовало. Прежде, чтобы склонить язычников к своей вере, Мухаммед рисовал блаженства в раю и мучения в аду; теперь он мало говорит о последней судьбе человека и, если говорит, то не так заманчиво для арабов и не так полно. О пророках, грозивших своим народам истреблением, он тоже не упоминает. Все внимание его теперь обращено на то, чтобы внушить откровениями неверным страх избиения, а в верующих поддержать воинственность. Неверующим объявляется война, покуда они не примут ислама, верующим же разъясняется значение этой войны, и случающиеся победы и поражения толкуются так, чтобы они не падали духом. Война за ислам для мусульманина – высший ореол добродетели; она единственное средство к обращению неверных и  доказательство истинности ислама. В войне верующим помогает Бог, а потому на победу им всегда можно надеяться. Но так как и самому Мухаммеду приходилось терпеть поражения, то эти неудачи он спешил объяснить или особыми целями Бога, или особым состоянием сражавшихся. Чтобы более побудить своих последователей к истреблению своих врагов, Мухаммед в особых откровениях говорил им, что павшие из них на поле сражения за веру будут увнчаны славой в жизни небесной, что убитые на войне не умирают, а живут. Если такую заслугу имеет в глазах Бога участие на войне, то, наоборот, за отказ от неё люди, хотя и верующие, по откровениям Мухаммеда, не будут пощажены. Наконец, чтобы сделать своих последователей неустрашимыми в войне с неверными, Мухаммед стал развивать учение о безусловном предопределении Божием, вследствие которого каждый шаг человека и каждый момент в жизни его является заранее определенным Богом. Фаталистические сентенции, как мы знаем, Мухаммед высказывал и в Мекке, под влиянием упорного неверия в него, которое он не в состоянии был объяснить настоящим образом. Теперь жизнь внесла в сознание его новые элементы. Он сразу оказался в таком независимом положении, которого сам никак не ожидал и не мог себе объяснить; он видел в этом прямое действие безусловной воли Бога и подтверждение тем мыслям о Нем, которые он высказал в конце меккского периода.

Учение о предопределении еще более стало напрашиваться в воинственных предприятиях Мухаммеда. Невознаградимость потери друзей и родных в этих предприятиях, естественно, опечаливала многих из его последователей даже и тогда, когда битвы со врагами веры в общем оканчивались в пользу Мухаммеда. Когда же отряды его терпели совершенное поражение, тогда последователи его и вовсе приходили в уныние, как свительствует Коран. Мухаммеду тогда приходилось утешать плачущих и он говорил, что пожертвовавшие жизнью своею за веру будут находиться в раю среди всевозможных наслаждений. Но, очевидно, такие речи пророка не вполне могли успокоить оставшихся сиротами, вдовыми, бездетными, потому что обещаемое блаженство погибших не так несомненно, как реальное несчастье их погибели, да к тому же это блаженство не ушло бы от них, если бы они и не умерли преждевременно, так как они его заслужили своею верою в пророка и готовностью жертвовать собою за неё. Значит, Мухаммеду приходилось изыскивать новые способы и приемы утешения своих последователей и поддержания в них воинственности. Ему оставалось одно: сказать в особых откровениях, что жизнь находится в полнейшем распоряжении Бога, что все совершается только по безусловному Его хотению, что если кто умирает в известное время, то умирает потому, что должен умереть, по определению Бога, в это именно время, независимо от того, пойдет ли он на войну, т. е. на верную смерть, или останется дома. Он так, действительно, и говорил. Таким образом, все Мухаммед употребил для того, чтобы сделать своих последователей ожесточенными врагами неверных; даже учение о Боге как благом промыслителе и правосудном мздовоздаятеле принес он в жертву своей злобе против неверных.

Напрасно стал бы кто, по примеру французских панегиристов Мухаммеда, снимать с него вину в узаконении войны и сваливать её на независимые от него обстоятельства, на дух времени, воинственность арабов и т. п. Из Корана же мы видим, что в воинственности этот самозванный пророк далеко опередил своих современников, что арабы способны были мирно жить с иноверцами и тяготились войнами за ислам. Вот, например, как обличал Мухаммед арабов за их миролюбивые стремления:

Вам предписана война и она вам крайне отвратительна. Но может быть, вы чувствуете отвращение от того, что добро для вас и, может быть, любите, что зло для вас (2, 213–213.)

Не видел ли ты, что из тех... которым предписано было воевать, некоторые... сказали: Господи, для чего Ты предписываешь нам войну? Что Тебе не дать нам отстрочки до близкого уже предела нашей жизни. (4, 79; 47, 22; 60, 1 и др.)

Из этих обличений Мухаммеда видно, что он не только не вынуждался никакими „грубыми нравами“ к грубому образу действий, но сам посягал на благородные черты старого араба и искоренял в нем добрые семена добродетели.

Мы не станем говорить подробно о всех походах и битвах Мухаммеда с арабами язычниками, а ограничимся кратким указанием только на те из них, которые вызывали какие-либо откровения или особенно характерны для пророка Аравии.

Первая и по времени и по своему значению была битва при Бедре. Вина за нее всецело падает на Мухаммеда. Узнавши от лазутчиков о возвращении из Сирии того самого каравана, который сопровождал Абу Софиан и который не удалось захватить, когда он шел в Сирию, Мухаммед сделал приказание мусульманам готовиться к походу. „Здесь идет, – говорил он, – караван Корейшитов с несметным богатством. Идите! может быть, Бог обогатит вас им“. На этот призыв отозвалось 305 человек, из которых 85 было могаджеритов, четвертая часть из племен Аус; остальные были из Хазраджитов. Абу Софиан, предупрежденный об опасности, отправил гонца в Мекку с просьбой выслать ему немедленно необходимую помощь. Озлобление за причиненные уже тревоги, чувство мести за убитого в Нахле и опасения за сохранность каравана, в котором были товары многих Корейшитов, скоро собрали многочисленный отряд под предводительством Абу Джагля, теперь уже шестидесятилетнего старика, испытанного воина степи, до сих пор сохранившего пылкость и почти юношескую силу и деятельность, соединенные со старческим злопамятством. Мекканцы быстро двигались на встречу своего каравана. Тем временем Абу Софиан, узнавши путь, по которому шел Мухаммед, по величине финиковых косточек, бросаемых его воинами по сторонам дороги, своротил на другую линию и ускоренным шагом спас караван от опасности, о чем известил Абу Джагля. Теперь в лагере последнего поставлен был вопрос о том, что делать; большинство советовало воротиться восвояси и не вступать в битву со врагом, мотивируя свое решение, между прочим, тем, чтобы пришлось бы сражаться со своими единоплеменниками и даже родственниками. Два племени по этим побуждениям уже воротились домой. Другие рассуждали иначе. „До коих же пор, – говорили они, – мы будем находиться в опасности? Когда будут ходить благополучно наши караваны? Когда Аравия освободится от своего злодея? Нужно же, наконец, положить конец этим грабежам!“. Для предупреждения этого зла Мекканцы решили не уходить с поля раньше своего врага.

В лагере Мухаммеда тоже происходили рассуждения. Но тут обнаружилась уже разница фанатизма ислама и нравов арабов. Если корейшиты колебались относительно того, следует ли продолжать свой поход, то мусульмане решили сразу такой вопрос в положительном смысле. „Пророк Божий, – сказал от лица всех Саад ибн Муадз, – иди куда хочешь, воюй или заключай мир; мы идем с тобой на край света и, клянемся Тем, который послал тебя, мы не останемся сзади тебя, если не подохнут наши верблюды. О племенных и родственных связях с теми, против кого вел их озлобленный пророк, они и не думали. Без угрызения совести, по одному злопамятству, сделавшему новую веру истребительной, они готовы были облить кровью все, что вне ислама. Характерна и молитва в этом случае самого Мухаммеда. „Господи! не попусти убежать Абу Джаглю, Фараону народа твоего! Господи! положи истекать слезам из глаз братьев наших и покрой их слепотою201.

Так различными путями и по различным побуждениям обе враждебные стороны пришли к одному решению: сразиться на поле битвы, которая и произошла в Бедре, в январе 624 года. Ослабленные числом, утомленные быстрым движением без отдыху, отрезанные от воды и поставленные в невыгодную позицию – в ущелье, под горою, на которой стояли мусульмане, Мекканцы потерпели поражение. Семьдесят человек, в том числе и Абу Джагль, были убиты; столько же было взято пленниками, которые обещали хороший выкуп Мухаммеду и вместе с верблюдами и оружием доставили ему неожиданную и богатую добычу, пред которой 17 собственных жертв, павших в битве, для него ничего не значили.

Для ислама это была своего рода Морафонская победа202. На нее смотрели как на доказательство истинной веры, как на победу истины над заблуждением. В Медине после почти все уверовали в Мухаммеда и, охотно присоединяясь к нему ради добычи от грабежа, способствовали ряду следующих побед его. Его значение сразу поднялось в глазах склонных к грабежам арабов. Для Мекканцев этот изгнанник и беглец стал опасным соперником. Можно представить торжество его и упоение чувством мести. Удовлетворенная злоба его доходила до неистовства. „Отба, Шейба, Омейя, Абу Джагль! – прокричал он, когда трупы их небрежно свалили в одну кучу, – покажите теперь мне основания, что Бог ваш обещал вам истину; что обещал мне мой Бог, на это я имею теперь доказательство! Горе этим людям. Вы отвергли меня, пророка вашего! Вы меня выгнали, и другие дали мне убежище; вы против меня строили козни, и другие оказали мне помощь“. „Зачем, пророк, ты говоришь это мертвым“, – спросил его знаменьщик. „Да, по истине, они отлично теперь знают, что обещание Господа моего теперь исполнилось на них“, – отвечал Мухаммед203. Из этой сцены можно заключить, что на победу Бедрскую он взглянул как на исполнение тех угроз, которые сулил он своим соотечественникам в Мекке и которые причинили ему столько муки и тревог.

После этого неудивительно, что победа Бедрская послужила Мухаммеду богатым материалом для откровений. Впоследствии после неудач он обращался к ней за успокоением и вспоминал ее для одобрения падавших духом своих последователей. Теперь объявил её делом благоволения Божия к нему. Малейшие частности из истории её он истолковал как особые знамения Божии верующим. Например, дождь накануне битвы Бог послал для ободрения сердец его воинов; в сновидении он видел врагов малочисленными потому, что Бог хотел вселить в него отвагу; спрятавши в засаду половину из своего состава, Мекканцы представились не в полном числе верующим в него тоже по особым намерениям Божиим. Кроме того, Бог велел вступиться ангелам за верующих и послал их 1000; а сатана представил врагам дело в прекрасном положении. Таким образом, в одно и то же время и Бог, и сатана содействовали одному и тому же делу, т. е. торжеству верующих в Мухаммеда. Так заговорился он в упоении удовлетворенной мести, отдавшись мистическим созерцаниям. Приведем эти любопытные откровения Корана.

Вот, читаем мы, Бог обещал вам, что один из двух отрядов достанется вам; вы желали, чтобы достался вам тот, который безоружен, а Бог хотел показать истинность истины слов своим и иссечь неверных до последнего человека, для того, чтобы показать истинность истины и обнаружить лживость лжи, несмотря на противоборство нечестивых. Когда вы просили помощи у Господа вашего, Он, услышав вас, ответил: „я поддержу вас тысячью ангелов, идущих рядами, одни за другими“. Эти слова Бога были ничем другим как благовестием и только для того, чтобы успокоились сердца ваши: помощь только от Бога, потому что Бог силен, мудр. Вот Он в знамение своего покровительства осенил вас сном, ниспослал вам с неба воду, чтобы ею очистить вас и удалить от вас осквернение сатаны, чтобы ободрить сердца ваши и утвердить стопы ваши. Вот, Господь твой вещал ангелам: Я с вами; подкрепите верующих, Я брошу страх в сердца нечестивых: поражайте их по выям их, поражайте каждого по концам пальцев. Это им за то, что они отделились от Бога и Его посланника. Кто отделяется от Бога и Его посланника, тому будет жестокое наказание от Бога. Это будет вам; наслаждайтесь этим: истинно, неверным мука в огне. (8, 7–14).

Вот вы стояли на ближайшей возвышенности, а они на дальней возвышенности, караван же ниже от вас; если бы вы между собою стали назначать себе место и время, то вы не сладились бы между собою в назначении места и времени, – но то было для того, чтобы Богу совершить событие, какому должно было сделаться; чтобы погиб тот, кому непременно нужно погибнуть, и был жив тот, кому непременно нужно жить. Истинно Бог слышащий, знающий.

Вот во сне твоем Бог показал тебе их малочисленными; а если бы Он показал тебе их многочисленными, то вы верно оробели бы, стали бы между собою спорить об этом деле, но Бог умиротворил, потому что Он знает существо сердец. И вот, когда вы встретились друг с другом, Он показал их вам в глазах ваших малочисленными, а в их очах уменьшил вас, чтобы Богу совершить событие, какому должно было сделаться. От Бога зависят события. Верующие! Когда встречаетесь с каким-либо ополчением, то будьте тверды, чаще вспоминайте о Боге: может быть, будете счастливы. Повинуйтесь Богу и посланнику Его. Не спорьте между собою, чтобы вам не оробеть и успех не отошел бы от вас. Будьте терпеливы, потому что Бог с терпеливыми. Не будьте, как те, которые вышли из своих жилищ, хвастаясь и тщеславясь пред людьми, они уклоняются от пути Божия, но Бог знает, что делают они. Вот сатана представил им дела их в прекрасном виде и сказал: никто из людей не победит вас, ныне я ваш помощник! Но когда оба ополчения увидели одно другое, он отступил вспять и сказал: я удалюсь от вас; я вижу то, чего не видите вы. Я боюсь Бога, Бог строг в наказании...(8, 43–50).

Бедрская битва, сама служа выражением уже разгоревшейся вражды между Мухаммедом и мекканцами, была причиною новых столкновений между врагами. Больше месяца, который прошел для той и другой стороны спокойно и в который только могли опомниться одни от впечатлений победы, другие от тяжести поражения, Абу Софиан не мог выдержать чувства мести за испытанную потерю. Он поклялся не иметь со своими женами сообщений и отказать себе в благовониях до тех пор, пока не отомстит за день Бедра, набрал отряд воинов и пошел в пределы врагов, напал близ Медины на владения земледельцев, ограбил их хуторы и некоторых убил. Погоня за ним мусульман была бесплодна. Мухаммед мог только подобрать сумки со съестными припасами, которые бросали дорогой воины Абу Софиана, отчего и самый поход последнего назван „мучным походом“204. В следующие месяцы того же 624 года сам Мухаммед снова предпринимает походы. В Мае и Июне он разбил разбойнические шайки Сулейм и Гатафан, которые последовали примеру Абу Софиана, но попали в плен в Медину и были отпущены только за принятие ислама. В сентябре он отправил Зейда с отрядом в Аль Караду против корейшитского каравана, о котором сделалось известно Мухаммеду, несмотря на то, что он шел другою дорогою. Караван был захвачен Зейдом, а проводники должны были или дать выкуп за себя, или уверовать в Мухаммеда. Они избрали последнее205. Все это возмутило еще более корейшитов. Они, чтобы отомстить Мухаммеду за Бедрское поражение и за последнее хищничество, двинулись к Медине в количестве 3,000 человек, из которых 700 было пеших в бронях и 200 всадников. В походе приняли участие и некоторые женщины, возбуждавшие своими стихами ненависть ко врагу. Начальство принял на себя Абу Софиан, которого сопровождали в этом случае две верные жены. И число войска, и опытность его предводителя, и общая возбужденность ручались за успех похода и предвещали Мухаммеду Оходское поражение.

Он находился в селении Кобе, как пришло к нему известие о грозящей буре. Быстро отправился он в Медину и собрал своих приверженцев. Выходить ли навстречу врагам или ждать нападения их в городе? Сам он склонялся на последнее, выставляя на вид, между прочим, неравенство сил, так как он не рассчитывал собрать столько храбрецов, сколько было под командой Абу Софиана. Старики держались того же мнения. Но горячая молодежь, более увлекающаяся и жадная к добыче, настояла на том, чтобы сражение произошло в открытом поле. Однако, таких охотников собралось не более тысячи человек, да и они ощутили страх и пожелали ждать врагов в городских стенах. „Нет, – возразил теперь Мухаммед, – не подобает пророку, раз обнажив свой меч, вкладывать его в ножны, или, раз двинувшись вперед, обращаться назад, пока не решил Бог между им и его врагом“. Самоуверенность пророка была жестоко наказана, однако ж. Сражение произошло на поле Оходском. По началу его нельзя было определить конца. Та и другая сторона наступала на противную с одинаковой отвагой. Но вот вдруг Мухаммед сделал отчаянное движение в самый центр войска Абу Софиана. Корейшиты поколебались. Стрелки Мухаммеда, считая победу верной, бросились по разным направлениям за добычей и тем испортили свое дело. Их атаковали с тылу, одних убили, других обратили в бегство. Самому пророку рассекли камнем губу и выбили передние зубы; он упал и валялся без памяти. Враги в смерти его не сомневались. Они торжественно ушли домой, оставив мусульман 74 трупа на погребение. В числе этих павших в бою был и Хамза. Так после ясного дня наступило для пророка арабского ненастье.

Из Медины навстречу побежденным бежали женщины удостовериться в печальном известии. Их крики по убитым далеко разносились по пустыне. Особенно безутешна была Сафия, сестра доблестного Хамзы... „Где мой брат, – спрашивала она Мухаммеда, обливаясь слезами. – Я не пойду домой, пока не увижу его“... „Оставьте ее наедине излить свою скорбь“, – сказал он, обращаясь к мусульманам. Сафия бросилась на труп брата и горько зарыдала. Зарыдал и сам Мухаммед вместе с дочерью своей Фатимой. При виде удрученной горем Сафии и обесчещенного трупа вернейшего из своих сподвижников, он пришел в сильное возбуждение. Схватившись за бороду, он поклялся убить за Хамзу 30 корейшитов и начал посылать вслед врагов проклятия206. В утешение Сафии он сказал, что имя брата её запишется в ряду имен счастливых жителей вышнего рая как „Льва Божия и Его пророка“. Возвратившись в Медину, он подумал было отомстить Мекканцам; собрал народ в мечеть и предложил ему догнать врагов. „Как думаете, далеко ли они теперь?“ – спросил он. „Не больше как на одну стоянку“, – отвечал Тальха. Но отправленный отряд не имел никакого успеха и дней через 5–6 воротился, еще раз доказав, насколько целесообразны распоряжения пророка.

Обаяние Мухаммеда сильно пострадало от понесенного им поражения. Если победа Бедрская им самим была истолкована как знак благоволения Божия, то поражение Оходское, естественно, считалось наказанием Божиим, или доказательством за старую веру и против новой. Если после Бедра Мухаммед обращался к телам убитых корейшитов с вопросом: „где ваши боги“; то теперь, с таким же основанием и с большим смыслом Абу Софиан кричал не к трупам, а к Омару обращаясь: „Это воздаяние вам за день Бедра. Счастье переменчиво...Слушайте! если вы находите среди своих многих изувеченными, то это не по моей вине. Слава принадлежит Оззе! слава и Гобалу!“207. Да и не только Абу Софиан, а и многие из мусульман, как видно из Корана, „поспешили к неверию“.

Можно теперь представить себе, каково должно быть душевное состояние Мухаммеда. С ним повторилось то же, что испытывал он в Мекке, когда корейшиты упорствовали в неверии, а сам он глубоко веровал в себя и утешал себя историями пророков. Теперь тоже он вынужден был чем-нибудь утешить себя и других и объяснить печальный и действительный факт неудачи. Но утешение это он ищет не в истории пророков, так как подходящих фактов там не находил и от этого способа составления откровений в Медине отвык, а в обстоятельствах, самим испытанных, именно в Бедрской победе. „Было, – говорит он, – время, когда Бог помог вам в Бедре и послал 2, даже 5 тысяч ангелов. Помошь только от Бога, следовательно, не в вашей власти то, окажет ли Он благоволение к ним или накажет их“. „Во власти Бога все, что на небесах и что на земле. Не унывайте и не печальтесь: если вы потерпели поражение, то они еще прежде потерпели такое же поражение. Но Бог не без цели изменяет события: нужно же Ему знать истинно верующих, чтобы истребить нечестивых. Ведь нельзя войти в рай прежде, чем Бог узнает готовых сражаться. Если Мухаммед подвергался сам опасности быть убитым, то ведь он только посланник. Да вы сами виноваты в поражении; вы оказались робкими, после того, как раз уже поразили их; вы мало оказали повиновения и погнались за тленными благами. А что многие пали убитыми, так они умерли бы все равно, если бы и в домах своих остались. Тем, которые, сидя дома, говорили о своих ближних: „если бы они послушались нас (не ходили бы), не были бы убиты“, – можно сказать: „отгоните от себя смерть, если вы справедливы“. Да, убитых нельзя считать мертвыми, они живы; они радуются о тех, которые идут по следам их; для них нет ни страха, ни печали...“.

Такими мыслями и выводами наполнены три листа Корана208. Из них видно, что страсть воевать глубоко вкоренилась в сердце Мухаммеда, привела его к совершенному фанатизму и совершенно изменила строй его понятий, каких держался он в Мекке. Война, хотя бы она кончалась и неудачами, для него стала необходимостью. К такому же состоянию должны были волей-неволей придти и все арабы язычники. Им оставалось одно, или воевать с Мухаммемом, или принимать его веру. Если и были возможные какие-нибудь мирные договоры с ним, то они при его настроении не могли быть надежны. Им овладела уже страсть к скорейшему торжеству своего дела.

В 625 году, после оходской битвы у Мухаммеда несколько было разных столкновений с арабами. Племя Бени Асад, рассчитывая на слабость пророка после понесенного им поражения, сделало приготовления к походу на Медину. Но он послал против них 150 человек с приказанием ночью идти, а днем скрываться. Отряд этот напал на стада Бени Асад, взял пастухов, рассеял враждебное племя и принес Мухаммеду добычу. В числе пленных, между прочим, находился поэт Абд-Озза. Его Мухаммед велел убить и на просьбу его о помиловании отвечал: „нет, я не хочу, чтобы ты, возвратясь домой, сказал, что обманул пророка“209.

Бени Лахьан тоже собрались было в поход против Медины под начальством Софиана. Но Мухаммед послал Абдаллаха убить Софиана. Абдалах притворно выразил желание поступить в солдаты к начальнику Лахьан и, выбравши благоприятный момент, предательски исполнил поручение своего пророка, принесши ему голову Софиана. Мухаммед от радости воскликнул: „поистине он будет между мной и тобой в день воскресения“.

Таким же образом Мухаммед попытался было отделаться от старого своего врага Абу Софиана. По просьбе племен Азля и Кара он послал шесть человек к ним для проповеди ислама. На дороге Бени Лахьан троих из этих людей убили, а троих продали корейшитам. В Мекке двух из них убили, а третий Амр спасся бегством. Теперь Мухаммед этого Амра послал в Мекку, чтобы он подстерег Абу Софиана и возвратился с его головой. Но Амра заметили ночью и он во второй раз убежал из Мекки, спасая свою жизнь.

В том же 625 году Мухаммед отправил других шесть человек к племени Бени Амир. Хотя начальник этого племени Абу Бера ручался за благополучие посольства пророка, но его постигла та же участь, что первое. Пророку жаль было эту кровь своих помощников. „Господи, – молился он, – стопчи ногами это племя; сделай годы наши годами Иосифа“. В успокоение он получил тогда откровение, которое, однако, в Коран не вошло210.

В 626 году Мухаммед предпринимал несколько походов против разных племен Аравии. Первый и самый опасный для него поход был вызван известием о движении против Медины корейшитов, соединившихся с некоторыми арабскими племенами. С трудом ему удалось возбудить в Мединцах дух отваги, чтобы они решились пойти с ним против победителей в Оходе. Поход кончился ничем. Прождав восемь дней неприятеля на поле Бедрском, мусульмане возвратилась домой. Но для Мухаммеда и это было важно. Он благодарил своих воинов за послушание, объявил им в особом откровении великую награду и сделал предостережение колебавшимся.

В Мае того же года он повел отряд мусульман против племени Бени Гатафан, которое подозревал в замыслах против себя, взял большую добычу и увел их жен, за которых взял выкуп. В Июне предпринят был поход против некоторых племен на расстоянии 15 дней пути от Медины. Кончился он тем, что Мухаммед многих из обитавших между Красным морем и Персидским заливом арабов избил, многих рассеял, захвативши добычу их и много верблюдов.

По своему значению для Корана большое значение имел поход Мухаммеда против Бени Мусталик. Узнавши, что это племя участвовало с корейшитами в оходской битве, намеревается снова соединиться с ними против Медины, Мухаммед собрал войско, захватил у Бени Мусталика 200 семейств, 200 верблюдов, 5000 овец и козлов, которые и были разделены между участниками похода. Но на возвратном пути произошла смута в самом войске Мухаммеда между могаджеритами и мединцами. Те и друиие толпились около колодца, стремясь каждый утолить свою жажду. В этой давке перебежчик Джаджа ударил мединца; товарищи последнего хотели отомстить; но на крик Джаджа о помощи сбежались перебежчики, начался сильный спор. Тайный ненавистник Мухаммеда Абдаллах-ибн-Обей не безвинный в самом начале распри, чтобы поддержать ее, начал говорить согражданам, что те, которых они приняли к себе в город, становятся опасными им людьми, что, когда они возвратятся в Медину, сильнейший, т. е. Мухаммед, выгонит слабейших, т. е. Мединцев. Слова представителя лицемеров производили действие. Неизвестно, чем кончился бы спор, если бы на место его не поспешил сам Мухаммед и не дал приказания торопиться в город. По прибытии в Медину, пророку сказали о подстрекательстве Абдаллаха. Это было новым доказательством опасности партии лицемеров. Мухаммед уже и прежде этого не скрывал своей злобы против них. Он готов бы был их всех перебить, и не сделал этого только по опасению за себя самого. В Коране он уже часто обличал их211. Теперь он разразился целой главой против лицемеров и, главным образом, против Абдаллаха, который не послушал совета других об извинении пред Мухаммедом.

В 627 году борьба Мухаммеда с арабскими племенами продолжалась в том же направлении. Первым и очень важным событием этого года была осада Медины, предпринятая корейшитами в соединении с некоторыми бедуинскими племенами и Иудеями из племени Бени Корейза. Войско их простиралось до 10 тысяч человек. Такая сила вселяла невольный страх самому пророку не менее, чем каждому жителю Медины. По совету бывшего христианина Мухаммед окружил город рвом, чем немало на первых порах смутил Абу Софиана, предводительствовавшего и в этот раз войском, – так как такой способ защиты никогда не употреблялся в Аравии. Но враги скоро присмотрелись ко рву. Медину окружили со всех сторон. Лицемеры возбуждали дух измены. Мухаммед пустился на хитрость. Он созвал совет и предложил ему подкупить некоторых неприятелей, пообещавши им третью часть сбора фиников. „Нет, – ответили Мухаммеду, – мы и прежде даром финики не отдавали; как же теперь, когда мы держимся истинной веры и находимся под твоим покровительством, уступим их врагам“. Так как мединцев более всего беспокоили иудеи в лагере неприятелей, хорошо знавшие местоположение Медины, то Мухаммеду хотелось во что бы то ни стало расстроить их союз с корейшитами. Он послал к Корейзе Саада ибн Муадза и Саада ибн Обода, начальников племен мединских, с поручением предложить иудеям перейти на его сторону, и в случае неблагоприятного ответа просил послов сообщить ему о результатах своих переговоров секретно от других. „Кто такой Мухаммед и кто такой апостол Божий, которому мы должны повиноваться? У нас не может быть связи с ним“, – ответили иудеи послам Мухаммеда. Теперь Мухаммед употребляет более искусный и вместе с тем более низкий прием. К нему пришел из враждебного лагеря Нуейм, который раз уже предупредил его об опасности, грозившей ему в Бедре, и который, хотя находился в лагере врагов его, но был тайным мусульманином. Пророк убедил его, что война „есть только игра в обман“, и попросил его расстроить союз неприятелей. Нуейм пошел к иудеям и сказал: „что это за безумие, что вы позволили меккским корейшитам так вовлечь себя в свои ссоры. Подумайте, ведь их положение совсем иное, чем ваше. Если они потерпят поражение, то им придется только возвратиться в Мекку и быть там в безопасности. Их союзники из степи тоже уйдут на свою далекую родину, а вы останетесь, чтобы испытать на себе всю жестокость мести со стороны Мухаммеда и мединского народа. А потому, прежде чем вступить в союз с ними, потребуйте, пусть они обеспечат вас и дадут заложников, которых вам не следует ни в каком случае отпускать, пока не будет сломлено могущество Мухаммеда“. Потом коварный изменник пошел к Корейшитам. „Я слышал, – говорил он начальникам их, – что Бени Корейза намерены у вас просить заложников; остерегайтесь давать им их. Они отдадут их Мухаммеду на избиение; они уже раскаиваются в союзе с вами и хотят соединиться против вас“. Недоверие, так искусно посеянное между союзниками, принесло свои плоды, когда корейшиты потребовали от корейзитов приготовиться к общему приступу на Медину в следующий день и получили в ответ отказ, мотивированный тем, что следующий день суббота, и соединенный с требованием заложников, им стало ясно, что измена иудеев действительный факт. На предположенное нападение они не отважились ради этого. Между тем, поднявшаяся буря, снесшая их палатки и угасившая их огни, и разнесшийся слух о внезапном приближении к ним войска Мухаммеда произвели панический страх и смятение между ними. Союзники торопливо удалились. Корейшиты тоже отправились в Мекку.

Для пророка лучше такого конца осады его города в его положении и быть не могло. В изданных по этому поводу стихах Корана он называет этот конец благодеянием Божиим, обличает лицемеров за возмущение верующих и делает нравоучение о полнейшей преданности всевластному хотению Бога.

Проводивши врагов своих от Медины, Мухаммед сам стал снаряжать экспедиции против разных племен арабских и корейшитских караванов. Каждая в отдельности из них была неважна. Но так как их было 16 или 17 и так как они оканчивались для него удачно, приносили ему добычу, избавляли от врагов и заставляли некоторых обращаться к исламу, то все они в совокупности имели немалое значение для Мухаммеда.

В следующем, т. е. в 628 году, он решил посетить Мекку, совершить в её языческом храме обряды языческого хаджа и тем показать свою привязанность к арабским традициям и святыням, отрешение от которых для него, как и для всех других арабов, было большим лишением. Выбравши для этой цели священный месяц, он пригласил с собой некоторые соседние с Мединой племена и в количестве 1500 человек отправился на богомолье.

Узнавши об этом походе Мухаммеда, корейшиты поклялись скорее погибнуть, чем впустить его в город. Напрасно некоторые извещали начальников Мекки, что цель прихода их врага религиозная, что у него вместо оружия приготовлены жертвенные животные. „Мы знаем нрав этого человека“, – говорили они. Пророк волей-неволей должен был остановиться на довольно значительном расстоянии от Мекки в долине Ходейбии, откуда и начались у него переговоры с мекканцами. Первый посол его Осман,– Омар от посольства отказался из опасения врагов, – долго не возвращался из города. В палатках Мухаммеда стали догадываться о насилии над ним. Сам пророк сильно перетрусил. Его с богомольцами корейшиты могли окружить и расправиться с ним так же, как он поступил с пленниками. В таком состоянии он потребовал от своего народа клятву в верной защите его, каковая и была дана под одним деревом. Но опасения его были напрасны. Осман воротился с уполномоченными от корейшитов. Результатом переговоров был акт перемирия, подписанный обеими сторонами, по которому войны между Меккой и Мединой не должно было быть в течение 10 лет, Мухаммеду дозволялось приходить на богомолье только со следующего года и только на три дня, союзники корейшитов, равно и союзники Мухаммеда также обязывались не вступать между собою в военные распри. Хотя народ, пришедший с пророком, и был обманут им, и оскорблен концом его путешествия, но договор, которым оно кончилось, вознаграждал за это Мухаммеда. Он оффициально признавался равным с корейшитами и могущественным лицом; десять лет перемирия обеспечивали ему свободное распространение своей веры по другим направлениям Аравии; беспрепятственный вход в Каабу со следующего года открывал ему права на высшее представительство в религиозных церемониях. Поэтому не мудрено, что у него вылилась целая глава Корана под впечатлением совершенного путешествия212, в которой он называет его победою, посланною ему для прощения грехов и укрепления213, порицает арабские племена, отказавшиеся от пилигримства с ним, отказывает им в союзе с собой214 и, наоборот, обещает победу и добычу тем, которые с ним ходили215. На вопрос же некоторых, почему Бог помиловал мекканцев, Мухаммед ответил, что мекканцы помилованы ради его присутствия среди них:

Не будет того, чтобы Бог наказал их, когда ты между ними; не будет того, чтобы Бог захотел наказать их, когда они просят себе прощения (8, 33).

Ободрение Мухаммеда перемирием с корейшитами сказалось, между прочим, в том, что он задумал о распространении ислама вне Аравии и с этой целью отправил послов с предложением своей веры в Персию, Египет, к Ираклию и владетелю Гасанскому. В то же время он не переставал делать походы против тех племен, с которыми ему можно было воевать, не нарушая договора с Мекканцами. Таких походов в конце 628 года он сделал шесть.

В феврале 629 года он воспользовался позволением Мекканцев явиться в Мекку на богомолье. Впрочем, чрез три дня, в которые он совершил обряды хаджа, его попросили оставить Мекку. Остальную часть года он провел в снаряжении походов против арабских племен с целью силою принудить их принять ислам. Некоторые из этих походов были неудачны; при Муте, например, его трехтысячное войско, порученное трем начальникам, было совершенно разбито силами Феодосия, брата Ираклия, защитившего христианские племена от насилия. Другие же окончились желательным для него образом. Под влиянием этих удачных походов в уме его созревало новое предприятие. Мекка со своею Каабою, т. е. святилищем для всех арабов, составляла теперь главный предмет его честолюбия. Он решился нарушить мирный договор с жителями этого города и взять его силою. Повод к этому нарушению не может оправдать его. Он был очень незначительный; простая жалоба со стороны одного племени союзнического на другое. Долго Мухаммед скрывал свой честолюбивый замысел, сознавая его бесчестность и желая врасплох напасть на Мекку. Даже Абу Бекру не было известно, куда снаряжается войско. Напрасно Мекканцы, узнавши об изменническом походе, хотели уладить дело мирным образом; посольство Абу Софиана не отклонило намерения Мухаммеда.

Им не отклонить от себя наказания Бога, когда они удаляют других от запретной мечети, тогда как они не хранители её. Хранители её только те, которые благочестивы; очень многие из них не знают этого... (8, 34–36),

сказал он взамен своего откровения, произнесенного после перемирия с корейшитами. В феврале 630 года Мекка сдалась своему врагу без боя.

Из других военных действий арабского пророка за этот год замечательны по своим последствиям для Корана битва при Хонейне и поход в Табук. Первая происходила у Мухаммеда под его личным начальством с соединенными силами Такифитов, Гавазинитов, Джагмитов, Саадитов и многих других племен. Несмотря на то, что под его командой было войска 12 тысяч, оно едва не было разбито совершенно и сам он едва спасся от смерти. Потому битва эта, как Бедрская, была им отнесена к особенной помощи Божией:

Бог, сказал он, уже помогал вам во многих битвах, а также и в день Хонейна, – когда вы восхищались своею многочисленностью, и когда она не принесла вам никакой пользы, так что земля показалась вам тесною, тогда как она была просторна, и вы тогда обратили тыл и побежали назад.– Бог низвел свою секину на посланника своего и на верующих, низвел невидимые воинства и наказал неверных: это было воздаянием неверующим... (9, 25–28).

Поход в Табук был выражением стремлений Мухаммеда распространить ислам вне пределов Аравии. Он сознавал себя в это время настолько сильным, что решился помериться с Римским императором, который принял под свое покровительство арабские племена, обитавшие на севере, и сосредоточил свои войска на сирийских границах. Но результат похода не оправдал планов пророка. Он должен был ограничиться подчинением нескольких отдельных племен, к которым из Табука посылал своих военачальников. Неудача зависела, главным образом, от рискованности самого похода. Мусульмане еще в Медине отказывались принять участие в нем. Средства их были истощены. В голодный 630 год много стад у них погибло; верблюды – эти необходимые перевозчики чрез пустыню – были редки и дороги; время было знойное; к тому же только стали поспевать плоды: кому хотелось расставаться с виноградниками для столь дальнего похода? Лицемеры первые выразили протест против распоряжений пророка и старались затормозить его дело. Они собрались в доме одного еврея, чтобы произвести в городе возмущение. Мухаммед послал Тальху сжечь этот дом. Абдаллах ибн Обей, несмотря на это, продолжал внушать недоверие к самозванному начальнику. „Вот прекрасная пора, – кричал он, – замышлять такой далекий поход, презирая неурожай, засуху, палящий зной пустыни! Мухаммед, кажется, думает, что война с греками пустая забава; верьте мне, вы увидите, что она очень отлична от войны араба против араба. Клянусь Аллахом! мне кажется, что я вижу уже вас всех в цепях“. Наполовину слова Абдалаха оправдались. Поход, действительно, был тягостен. По словам Бейзавия, воины мучились жаждой и утоляли её водой, которую вынимали из желудков верблюдов. Десять человек имели только одного верблюда; двое ограничивали свои питательные потребности только одним фиником в день. Предвидя дальнейшую неудачу после стольких трудов и лишений, многие вслед за Абдаллахом, ушедшим со своим отрядом домой на другой же день похода, стали возвращаться. Возвратившись из Табука, Мухаммед разразился длинной обличительной речью против отказавшихся от похода, – в которой больше всех досталось лицемерам. „Они не пошли с тобой, – говорил он, – все равно Бог поможет тебе и без них, как помогал прежде. Если бы им предстояла добыча, они пошли бы с тобой. Им не следует позволять оставаться дома: ведь они лицемеры, неверные. Впрочем, если бы они пошли, то произвели бы беспорядок; они всегда радуются твоей неудаче. Они смеются над тобой за сбор милостыни, а, как им бывает уделена часть её, радуются: они осуждают тебя, отклоняют друг друга от тебя. Бог ожесточил их; не молись об них никогда, даже если и умрет кто из них; не бери их в поход с собой; не принимай от них извинений“. Увлекшись обличением лицемеров, Мухаммед и всех арабов назвал народом, самым упорным в неверии. Всю эту речь он, по обыкновению, выдал за откровенную.

Скоро по возвращении из Табука в Медине узнали, что римские войска отведены от сирийских границ. Мусульмане обрадовались этому слуху. „Ну теперь война за религию кончилась“, – говорили они. Слова эти дошли до Мухаммеда, и он сказал, что война за религию должна продолжаться до явления антихриста. Месяца через два после этого он поручил Абу Бекру совершить за себя обряды хаджа, и, когда тот отправился с 300 мусульман, он послал Али с приказанием догнать Абу Бекра и вместе с ним объявить всем в Мекке следующее откровение:

Льгота от Бога и посланника его тем многобожникам, с которыми вы заключили союз: в течение четырех месяцев путешествуйте по этой земле и знайте, что вы не озлобите Бога, и что Бог посрамит неверных. От Бога и посланника Его возглашение людям в день великого праздника. Бог свободен по отношению своему к многобожникам; а также и Его посланник. Если вы с раскаянием обратитесь к Нему, это будет лучше для вас; а если отвратитесь, то знайте, что вам не ослабить Бога. Обрадуй неверных вестью о мучительном наказании за исключением тех из многобожников, с которыми вы заключили союз: они после того не делали вам никакого ущерба, никому не помогали против вас: то и вы в отношении к ним исполняйте договор с ними в продолжение срока его. Бог любит богобоязливых. Когда же кончатся запретные месяцы, тогда убивайте многобожников, где ни найдете их, старайтесь захватить их; осаждайте их, делайте вокруг их засады во всяком месте, где можно подстеречь их. Но если они с раскаянием обратятся, будут совершать молитву, будут давать очистительную милостыню, то дайте им свободный путь... Верующие! многобожники нечисты: они не должны приближаться к запретной мечети после этого года (9, 1–7 † 28).

Давши это последнее предписание о войне, Мухаммед до последних дней жизни своей воевал с оставшимися в Аравии язычниками. За несколько дней до своей смерти он отправлял военные экспедиции и умер, не дождавшись известий о последней из них.

Из представленного очерка борьбы Мухаммеда с арабами язычниками видно, что к насильственной системе отношений с ними он не вынуждался никакими обстоятельствами, что он пришел к ней под влиянием чувства мести, к удовлетворению которой у него явилась возможность. Арабы язычники первоначально не давали повода со своей стороны к войнам. Они вступали в войны потому, что вызывались к этому самим Мухаммедом и в способе ведения борьбы с ним не отличались от него ни большею жестокостью, ни большим вероломством. Что же касается откровений Корана о войне, то они являлись таким же выражением личных впечатлений Мухаммеда и вместе орудием его, какими были в Мекке угрозы мучениями ада и истории пророков. В какой связи с обстоятельствами жизни Мухаммеда и его душевными состояниями стояли мединские откровения еще лучше видно из отношений его к евреям. В Мекке эти отношения были дружественные. Под влиянием их в Коране были признаны за богооткровенные священные писания евреев, одобрена вера их и сами они считались авторитетом. В Медине с переменой обстоятельств Мухаммеда и взаимных отношений его к иудеям, изменялись и откровения его о них. Он чувствовал, что иудеям он обязан тем влиянием, результатом которого был такой успех его среди Мединцев. Они ознакомили арабов Медины с верой в единого Бога, в пророков, Писания и будущую жизнь, вследствие чего здесь и не было оказано того сопротивления проповеди его, какое он испытал в Мекке. С другой стороны, в отношении к иудеям он должен был вести себя и гораздо осторожнее, чем в отношении к своим соотечественникам в Мекке. То были арабы, ничего в Писании не знавшие; а это люди Писания. Здесь он стоит лицом к лицу с тем самым народом и с теми самыми Писаниями, на которые он ссылался в Мекке. Потому, если там только с недоверием относились к его проповеди, то здесь его прямо могли изобличить в неправде на основании тех самых авторитетов, на которые опирался он. Это новое затруднение в связи с новым положением его как облагодетельствованного человека в чужом городе и чужими разноплеменными людьми, естественно, на первых самых порах расположило его к всевозможным уступкам в пользу всех вообще и иудеев, в частности. Выходя из общего, вынужденнего обстоятельствами, сознания, что в религии нет принуждения и прямой путь ясно отличается от кривой дороги (2, 257), – он заключил с иудеями мирный договор, которым гарантировалась им религиозная свобода и в котором они названы „поистине избранным народом“216. Организуя богослужебные обряды, он многое установил по образцу иудеев. Кыблой, напр., он назначил Иерусалим и, если возникали споры о том, куда обращаться лицом во время молитвы, он говорил:

Пред Богом Восток и Запад: куда бы не обратились вы, везде лице Божие; потому что Бог всеобъемлющий, знающий (2, 109)217.

Точно также и пост был установлен им чрез два или три месяца по прибытии в Медину по образцу иудейскому. По преданию, записанному у Табари, Мухаммед заметил, что иудеи постятся в девятый день седьмого месяца в память избавления Евреев от Фараона, и сказал: „мы имеем больше прав на Моисея, чем они“. После этого и сам он постился и приказал народу своему держать пост218. Если верить Гишами, то в первое время в Медине у мусульман по приказанию пророка для созывания их к молитве употреблялся не азан, а трубы, опять в подражание иудеям. О вере иудеев он сказал, что им не будет ни печали, ни страха219. Сами иудеи, хотя не уверовали в Мухаммеда, но и далеки были от того, чтобы оказывать ему сопротивление. Если бы он не поддался опьяняющему влиянию обстоятельств, то ислам продолжал бы развиваться вне всякой борьбы с иудейством. Но, как мы знаем, пророк в Медине подвергся нравственной порче. На седьмой месяц, по прибытии в Медину, он, 52-летний мужчина женится на девятилетней дочери Абу Бекра Айше, и потом каждый год набирает в свой гарем по нескольку новых женщин. В то же время он снаряжает разбойнические шайки против караванов мекканцев, отлично зная, что без этих караванов соотечественникам жить нечем. Мало того, он сам принимает участие в позорном ремесле; оскверняет священный месяц кровопролитием, издает под видом откровенных приказания о войне с многобожниками и требует от иудеев веры в себя. Если арабы соблазнялись таким поведением Мухаммеда, то какое впечатление должно было производить оно на людей Писания, знавших и читавших истинных пророков? „Пророки не были грабителями, они другой давали пример и учили другим отношениям, да ведь пророк должен происходит из рода Давидова“, – думали они. „Неужели, – спрашивали они Мухаммеда, – Гавриил приносит тебе вести о войне?“220. Точно также и по поводу семейной жизни его, иудеи говорили, что, если бы он был пророк, то не занимался бы так женами и приживанием детей. – Отвращение их от такого пророка не могло не выражаться и в поступках их. Мухаммед, например, часто ходил в синагоги221; они в мечеть не заглядывали. Он призывал их в ислам и думал, что они обязаны уверовать в него; онн же рассуждали по-своему и дружились не с мусульманами, а с лицемерами222.

Мухаммед предвидел, что от иудеев ожидать покорности ему нельзя. Национальное чувство побуждало его держаться более арабских симпатий и сделать изменения в учреждениях иудейского характера, „Зачем я велел обращаться в молитве к иудейской кыбле? Не лучше ли Иерусалима Кааба?“, – думал он, и в этом раздумье обращался лицом не к Иерусалиму, а к небу. Наконец, он решил объявить, чтобы все мусульмане обращались к меккскому храму. Мусульманские биографы говорят, что пророк просил Гавриила изменить Кыблу и изменил её только с позволения этого ангела223. Но иудеи отлично понимали мотивы этой перемены и с насмешкой спрашивали: зачем же храм идолопоклонников предпочтен храму истинного Бога? Мусульмане тоже соблазнялись непостоянством своего пророка, свойственным только самому ветреному человеку. Нужно было оправдать поступок. Чем и как? Как в Мекке, несмотря на очевидное свое бессилие совершить чудо, Мухаммед тем не менее не сознавался долго в этом бессилии под разными предлогами, так и теперь очевидный промах он объясняет софизмом:

Безраcсудные из людей скажут, что отвратило их от кыблы их, которой они держались, читаем мы в Коране. – Скажи: во власти Бога восток и запад: Он, кому хочет, указывает прямой путь. Таким образом, Мы поставили вас народом, посредствующим для того, чтобы вы были свидетелями пред сими людьми, а посланник сей был свидетелем пред вами. Кыблу, которой вы держались прежде, Мы установили для того, чтобы Нам распознать того, кто следует сему посланнику, от того, кто обращается от него вспять. И хотя это кажется большим делом, но не для тех, кого руководит Бог. Не может быть, чтобы Бог сделал вашу веру тщетною, потому что Бог благ, милостив к людям. Мы видели, что ты обращаешь лице твое к небу; а теперь Мы повелеваем тебе обращаться к супротиви, которую ты любишь. Так обращай лице твое к запретной мечети; и вы, где бы ни были, обращайте ваше лице к ней (2, 136–147).

Откровение это издал Мухаммед во второй месяц после перемены Кыблы, т. е. в девятый или десятый месяц по прибытии в Медину. В это же время он установил и пост в месяц Рамазан взамен того, который установлен был по примеру иудеев несколько месяцев раньше.

Верующие! говорит он опять в Коране, вам предписан пост, как он предписан тем, которые были прежде вас в определенные числом дни... Месяц Рамазан есть тот, в который ниспослан вам Коран, кто из вас в этот месяц находится дома, тот в продолжение его должен поститься (2, 179–183).

Отменил Мухаммед и трубы, которыми созывались мусульмане к молитве.

Все это было открытым выражением неудовольствия Мухаммеда на иудеев. С этого времени взаимные отношения их и самозванного пророка более и более обострялись. Он требует от них веры в себя. Они на него не могут иначе смотреть, как с презрением, упрекают его за сбор пожертвований, с ядовитой улыбкой замечая: „или ваш Бог беден“224. Сам Мухаммед говорит в Коране, что от иудеев он встретил укоризны за сбор пожертвований раньше, чем от многобожников. Они часто лицемерили пред ним и некоторые по их влиянию оставляли ислам225. Поводы ко взаимным неудовольствиям возникали и из обыденных приключений. То, например, мусульманин в угоду пророку подкидывает краденую вещь к иудею, жалуется на последнего и вводит пророка в обман, в котором он осуждает невинного226; то иудеи берут с него процент большой и не возвращают ему заложенной за 400 диргем, одежды, а при встрече с ним подозрительно перешептываются227. Постоянные споры тоже раздражали обе стороны. Он приходит в синагогу и утверждает, что он пророк. Они доказывают ему, что пророком он называться не имеет права, и в заключение начинают злословить его228. Вопросы и ответы их разбирать и опровергнуть было не под силу Мухаммеду. Мусульманские фантазеры составили много нелепых рассказов о том, как их пророк озадачивал иудеев своими рассуждениями и как они, удивляясь мудрости его, будто принимали ислам целыми сотнями. Коран решительно опровергает эти рассказы и дает право только к противным заключениям. Вот, например, что читаем мы здесь.

Ни иудеи, ни Назаряне не будут довольны тобой, пока ты не примешь их религии (2, 114).

Читающие Писание! зачем уклоняете верующих от пути Божия (3, 94).

Верующие! Если вы будете послушны некоторым из тех, которым дано Писание, то они опять сделают вас неверными, после того, как вы были верующими (3, 95).

Верующие! Не входите в искреннюю дружбу ни с кем кроме себя. Они непременно сведут вас с ума (3, 114).

Что это как не сознанное опытом пророка превосходство силы за людьми Писания?

Наконец, начавшаяся вражда доводит Мухаммеда до насилий. Обольщенный Бедрской победой он уверился, что ему помогает сам Бог, и решил начать войну с иудеями. „Принимайте ислам, а то и с вами повторится то же, что с многобожниками!“ – грозил он Евреям. „Ты еще не испытал и не знаешь нас“, – отвечали ему те229.

Он начал с отдельных личностей. В Мекке, не имея возможности мстить своим сатирикам, он грозил им вечной мукой. Теперь, испорченный обстоятельствами, он не хочет ждать суда Божественного, а сам занялся избиением тех иудейских поэтов, которые составляли жалобные элегии на смерть убитых в Бедре Корейшитов и тем возбуждали в последних сильнейшую жажду мести. Первой жертвой злобы Мухаммеда была поэтесса Асма. Гишами передает, что пророк однажды воскликнул: „кто избавит меня от этой женщины?“. Некто Омейр в тишине ночи пробрался в комнату Асмы, отнял от грудей её ребенка и вонзил в её грудь кинжал. Потом Мухаммед велел сыновьям похоронить мать и пригрозил убить все семейство, если стихи её не будут уничтожены230.

Таким же образом Мухаммед отделался от Абу Афака, в котором со старческим возрастом не потухла поэтическая искра и который своими стихами для пришлого в Медину пророка был то же, что Амр ибн Аас в Мекке231.

Теперь в отношениях Мухаммеда к Евреям повторяется та же история, что была и с арабами. Он рад всякому поводу, чтобы проявить свою силу над ними и нарушить договоры; а это, в свою очередь, озлобляет иудеев против него и умножает поводы к нападениям его на них. Как там, так и здесь война с Евреями служит поводом к каким-либо стихам, или целой сюре Корана. Так Мухаммед воспользовался известным казусом с девушкой мусульманской, с которой один еврей снял покрывало, был убит и отомщен убийством же мусульманина, объявил мирный договор, заключенный с Евреями в первые месяцы, по прибытии в Медину, нарушенным и осадил племя Бени Кайнука, предложив ему одно из двух: или уверовать в него, или быть истребленным. Если бы Абдаллах – глава лицемеров – не выступил ходатаем за это племя, принужденное голодом сдаться, то Мухаммед исполнил бы над ним свой бесчеловечный приговор. Но и теперь он выгнал их в Сирию, овладевши всем их богатством и сказавши в свое оправдание:

Если опасаешься вероломства со стороны какого народа, то ему отплачивай равным: истинно Бог не любит вероломных (8, 60).

Изгнание Б. Кайнука сопровождалось простым убийством, именно Кааба ибн Ашраф, – которое показывает, что сам-то пророк и был таким вероломным человеком, которого, по приведенному стиху, Бог не любит. Вина Кааба состояла в том же, что и Асмы и Абу Афака. Мухаммед послал одного из апсаров убить его. В глубокую ночь тот пришел с родственником поэта Сельканом к дому Кааба, который спал со своей женой в дверях комнаты. „Что нужно вам в такую пору“, – спросил Кааб позвавшего его по имени из-за ограды дома Селькана. „Я пришел посоветоваться с тобой насчет торгового дела: встань, пожалуйста“, – сказал изменник. Жена ухватила было мужа за одежду, сказавши: „не ходи; ведь ночь; кто знает, что может случиться“. „Это мой друг; на него я полагаюсь, как на самого себя“, – успокоил Кааб жену. Во время переговоров его с Сельканом, последний вонзил ему меч под сердце и возвратился к Мухаммеду с вестью об удачном исполнении его поручения232. На следующее утро Мухаммед дал позволение мусульманам убивать всякого встретившегося Еврея. Замечательно, с каким фанатизмом некоторые следовали таким сумасбродным желаниям пророка и как сам он относился к ним. Вот примеры. Мусульманин Мухейса убил одного еврея безвинно совершенно. Брат его Хувейса спросил: „не совестно ли ему теперь“. „Пророк приказал; клянусь Богом, если бы он приказал убить тебя, я убил бы“, – отвечал брат Хувейсы233. Пять Хазраджитов, во главе с Абдаллахом, сыном Атика, сообщили Мухаммеду о своем намерении убить Абу Рафи Селлама, начальника иудеев племени Назир, который жил на 4–5 дней пути к северу от Медины, ненавидел Мухаммеда и возбуждал соседние арабские племена против него. Мухаммед одобрил намерение убийц, – те прокрались ночью в дом Селлама и убили его, не будучи никем замечены234.

Все это происходило вскоре после Бедрской битвы. После Оходского поражения (в 625 г. Июнь-Июль) Мухаммед выселил другое иудейское племя. Заподозревая Бену Назир в кознях против себя, он послал к ним Масляму с приказанием уйти в течение 10 дней. Иудеи не послушались; им жаль было расставаться с пальмовыми плодовитыми рощами, с домами и вообще с местом жительства отцов. Но Мухаммед опустошил местность, занимаемую ими, и заставил их выбраться, как Бену Кайнука, отдавши их владения перебежчикам. Изгнание Бену Назир было триумфом для лжепророка. Он избавился от наследников и соблазнителей в лице этих иудеев. Событию этому он посвятил целую 59 сюру Корана, в которой говорит об изгнании Назир, оправдывает некоторые свои распоряжения в походе против них, определяет назначение добычи и предостерегает лицемеров и иудеев в неисполнимости их расчетов.

С возрастанием влияния и власти Мухаммеда среди арабских племен возрастала и жестокость его в отношении к иудеям. В 627 году, когда Корейшиты сняли осаду с Медины, он двинулся против того самого иудейского племени Корейза, которое помогало Корейшитам в осаде Медины и союз которого был расстроен хитрым Нуйемом. Напрасно Корейзиты предлагали кровожадному пророку сдаться на условиях Кайнука и Назир. Он отдал суд над ними Сааду Ибн Моад, который все еще мучился от раны, полученной при осаде Медины и молил Аллаха пощадить ему жизнь, чтобы видеть, как совершится месть над Корейзитами. Вопреки колебаниям самого Мухаммеда235, Саад произнес приговор, по которому все мужчины несчастного племени были преданы смерти, жены и дети променяны в Сирии на лошадей и оружие, которые вместе с остальной добычей были разделены между воинами. Как ни жесток был приговор Саада, его пророк объявил определенным на седьмом небе236.

В 628 году (Август) Мухаммед ограбил и выгнал из пределов Аравии последнее иудейское племя Хейбарское, убивши начальника племени Кинана на глазах связанной невесты его, обрученной ему в жены, за что пророк едва не был отравлен одной иудеянкой237. Для нас эти отношения Магомета к иудеям важны не только тем, что ими характеризуется он как человек злобный, коварный и кровожадный, но, главным образом, тем, что из них объясняются коранические откровения об иудеях. В то время, как сам пророк выгонял, избивал и мучил иудеев, Гавриил представляется приносящим ему откровения. Можно заранее предположить, что это за откровения. Если читать их в порядке настоящего Корана, то в них будет одна непонятная масса противоречий; если же их проследить в хронологическом порядке, то придется удивиться тому, что злоба к иудеям в них проявляется, постепенно возрастая, так же, как она развивалась в испорченном сердце пророка.

Сначала он их убеждает, потом обличает, обвиняет и от негодования выходит из себя: тут он, раздосадованный, приписывает иудеям небывалые вины и произносит над ними беспощадый приговор.

Променявши Иерусалим на Мекку и иудейский пост на Рамазан, Магомет не терял надежды привлечь иудеев в свою веру. Не унижая их книг и веры, он в своих речах старался возбудить в них благодарность за благодеяния к ним Бога и убедить их в том, что эти благодеяния суть доказательство милости к ним Бога, за которую им следует быть особенно усердными и покорными рабами Бога, послушными последним откровениям Его.

Сыны Израиля! говорит он, вспомните о благодениях, какими Я благодетельствовал вас: будьте верны завету со Мною и Я буду верен завету с вами; Меня, Меня бойтесь. Веруйте в то, что ниспослал Я для подтверждения истины того, что у вас: не будьте первыми из отвергающих его (Коран); взамен Моих знамений не берите ничего малоценного; предо Мною, предо Мною благоговейте. Не облекайте истины одеждою лжи; не скрывайте истины, когда вы ее знаете. Совершайте молитву, давайте очистительную милостыню, покланяйтесь с поклоняющимися. Ужели вы, указывая этим людям доброе, забудете самих себя, тогда как читаете Писания? Ужели вы не рассудите?.. (Кор. 2, 38–43).

Сыны Израиля! Мы избавили вас от Фараона, разделили для вас море, дали Писание, посылали манну, источали воду. (Кор. 2, 44).

Здесь уже заметна разница в точках зрения Мухаммеда на иудейство в Мекке и в Медине. Там Писание ставилось критерием Корана, здесь Коран подтверждает Писание. Как же иудеи относились к таким увещаниям его? Они лучше знали, чем он, что сделал для них Бог. Краткий перечень им благодеяний Божиих казался им смешным. Да независимо от этого они не могли верить в Коран и его составителя: разве может быть пророк, какого они ждут, не из рода Давида?

Мухаммед же рассуждал по-своему: „они в меня не веруют; да верили ли они в древних пророков?“. Как в Мекке он подтасовывал по своему психическому состоянию известного рода факты и события, так и теперь под тем же влиянием в его сознании ассоциируются только известные факты. Зачеркивая половину богооткровенной истории, он останавливается на начальных фактах истории некоторых пророков и утверждает, что иудеи и теперь следуют по стопам жестоковыйных отцов своих.

Скажи: зачем же вы прежде убивали пророков Божиих, если были верующими? Моисей приходил к вам с ясными указаниями, а вы, в его отсутствие сделали себе тельца, будучи упорно нечестивыми.

Когда приходил к ним от Бога какой-либо посланник, подтверждавший то, что было у них, тогда некоторые из тех, которым дано было Писание, бросали Писание Божие за хребты свои, как будто не узнавали его, а следовали тому, что выдумывали диаволы в царствование Соломона (Кор. 2, 81–95).

Слова Мухаммеда производили на иудеев действие, обратное тому, на которое были рассчитаны. „Разве, – думали они, – мы всех пророков ослушались; разве мы не сохранили Писания до настоящего времени и разве не от нас же научился сам он?“. Негодование их росло еще более.

Между тем, он начал приводить угрозу в действие, избивая врагов своих из иудеев и выгоняя последних. Успехи его на военном поприще кружили ему голову. Со слов совращенных из иудейства легковерных людей он говорит, что о нем предсказано в Писании иудеев, что

он описан у них в Законе и Евангелии (7, 156)238, что о посольстве его молился Богу еще Авраам239, что Бог поставил в завете послать посланника для подтверждения писания240.

Иудеев эти измышления и лжетолкования вызывали на ожесточенные споры с самозванным посланником; сам он неверием их тоже все более ожесточался и в этом состоянии обличал их в невежестве относительно Писания и в искажении последнего и даже в подделке.

Между ними есть невежды, – читаем мы в Коране, – которые знают не Писание, а одни только вымыслы: у них только одни мнения. Горе тем, которые, написавши книгу своими руками, говорят: „это от Бога“, – для того, чтобы получить за то какую-нибудь ничтожную плату! Горе им за то, что приобретают они (2, 73).

В других местах Корана Мухаммед прямо называет иудеев „скрывающими то, что ниспослал Бог“ и обличает их за то, что они переставляют места в Писании, „извращая их своими языками“, скрывают истину и искривляют своим языком Писание для того, чтобы арабы приняли за Писание то, что не есть таковое241.

Таким образом, взгляд Мухаммеда на Писание прошел три стадии: сначала он говорил, что Писание удостоверяет Коран, потом, наоборот, – Коран удостоверяет Писание, и, наконец, – Писание испорчено иудеями. Соответственно этому изменялся и взгляд его на самих иудеев.

В пылу обличения их за неверие в себя, кроме намеренной порчи Писания, он обвиняет и обличает их в других преступлениях. Они, например, по его словам, думают, что огонь в геенне коснется их только на определенные дни242, веруют в Джагута и Тагута243, совращают верующих244, их ожесточил сатана245, они самые худые из тварей246, они пристрастились к здешней жизни247, они народ любостяжательный и нарушают клятвенные договоры248, они избивали пророков, удаляют от веры  и разногласят между собою249, они скупятся в пожертвованиях на путь Божий250, они не хотят судиться у посланника251, и говорят: мы сыны Божии252, мы друзья Божии253, Ездра сын Божий254, они самые ожесточенные во вражде к верующим255, их проклял Давид и Иисус256, друзей из них брать нельзя257, им будет вечная мука258, война с ними необходима.

Верующие! восклицает Магомет, воюйте и с теми из получивших Писание, которые не принимают :истинного вероустава, дотоле, покуда они не будут давать выкупа за свою жизнь, обессиленные, уничтоженные (9, 29).

Так Мухаммед отверг тех людей, которых уважал за знание и хранение Писания, за спасительность веры и за истинность богопознания, когда, укрепившись, не мог сдержать порыва зависти, мести и властолюбия.

Как относился теперь Мухаммед к другим своим учителям – христианам? В Мекке, как мы видели, он в своих откровениях отожествлял свои интересы с интересами христиан, признавал их религию спасительною, указывал на Иисуса Христа как на пример для всех и проповедывал Его под именем Милостивого. Но там он нуждался в христианах и благодаря их покровительству и гостеприимству спасал своих немногих последователей. Теперь такой нужды у него не стало. Напротив, сделавшись в Медине могущественным, он стал требовать себе подчинения и от христиан, что не обошлось без протеста и борьбы последних.

Сначала, когда еще не выяснилось его положение в Медине, он так же, как ко всем, относился к христианам веротерпимо и признавал за верой их полное право на существование259. Есть даже предание, что в устройстве богослужения он хотел ввести, после отменения иудейских труб, христианские колокола260. С течением же времени, когда христиане отказывались принимать его веру и подданство, он стал третировать их. Биографы его записали несколько трактатов, заключенных им с христианами. По одному из них Мухаммед дает епископам, священникам и монахам Наджрана права безопасности и неприкосновенности только под условием мира с их стороны261. VIо другому он обязывал христиан представлять ему часть из всех плодов – зрелых и даже незрелых, и известную пошлину в месяцы Раджаб и Сафар.

Сделавшись совершенно независимым и предъявляя все большие и большие претензии к христианам, он часто вызывал их на столкновения с собой. Толковники Корана и биографы Мухаммеда часто рассказывают о спорах его с христианами, по поводу которых он давал некоторые части откровений. Об одном из таких споров у древнейшего из биографов записано следующее. Пришли из Наджрана 14 человек, из которых один был епископ. Они вошли в мечеть и, обратившись к востоку, помолились. Мухаммед отвернулся от них и отказался говорить с ними о чем бы то ни было. Осман объяснил негодование пророка тем, что на пришедших христианах были тонкие, дорогие, шелковые одежды. На следующий день те же лица пришли в монашеском одеянии. Магомет вступил с ними в разговор. Спор был горяч и продолжителен. Тогда пророк встал и сказал: „Если вы не хотите верить тому, что я говорю вам, то давайте призовем проклятие друг на друга“. Христиане просили время подумать. Наутро они ответили, что спорить с ним они не желают, что они хотят только заключить договор с ним262. Все же Мухаммед свои доводы на этом неубедительном диспуте внес в Коран (3, 51–57). Другое посольство от племени Бену Темим Мухаммед принял еще хуже. По договору с ним христиане эти лишались права крестить своих детей.

Споры эти убеждали Мухаммеда только в стойкости христиан в своей вере. Другие факты, например, переход одного мусульманина, ушедшего в Абиссинию, в христианство, неудачное посольство к христианским царям и правителям с предложением ислама, поражение мусульман войсками Феодосия при Муте и гроза исламу со стороны Ираклия, вызвавшая неудачный поход в Табук, привели его к окончательному решению, что покорности от христиан ждать нельзя, что они такие же враги ислама, как многобожники и иудеи. И вот мы видим, что Коран вопреки самому себе, именно меккской половине своей, внушает мусульманам такую же ненависть к христианам, какую пропитан был автор его ко всем иноверцам.

Так как главный пункт, который разделял христиан и мусульман и который был темою споров тех и других, было учение о лице Иисуса Христа, то Мухаммед чаще всего и обличал христиан за это учение. Если в эпоху абиссинских переселений мусульман он о Христе выражался так, что царь не нашел ничего еретического в его словах, то теперь, в полемике с христианами, ничем не сдерживаясь, а руководясь одной идеей о разногласии с ним христиан, он называет это учение богохульством и для обличения христиан подбирает по своей привычке известный ряд мнимых фактов. Христиане поэтому стали у него в Коране поклоняться трем богам, в числе которых он ставил Пресвятую Деву Марию263, подвижников благочестия, по словам Мухаммеда, они считают Господами; некоторую часть Писания они забыли, а некоторую часть его скрыли; себя называют они сынами Бога, между собою они постоянно ведут споры; они выдумали от себя подвижничество; учители и подвижники их тратят имущество людей на пустое и уклоняют их от пути Божия (9, 34); Бог возбудил в них ненависть и вражду, в друзья их брать нельзя, как и иудеев, потому что они друзья одни другим, и кто с ними подружится, тот останется в их сетях, воевать с ними необходимо264.

Отвергши таким бесчестным образом христиан, Мухаммед не мог в своем Коране отрешиться от прежних услуг их и скрыть совершенно следы своей прежней признательности им. Тут мы видим некоторые из относящихся к началу мединского периода стихи, в которых выражается и уважение его к христианам, и предпочтение их пред многобожниками и даже пред иудеями. Церкви, например, он ставит наравне с мечетями священными и неприкосновенными местами265. Тем же подвижникам он приписывает благотворное влияние на христиан и говорит, что

более всех любят верующих те, которые называют себя назарянами: это оттого, что между ними есть пресвитеры и подвижники благочестия, а также оттого, что они не горды (5, 85.).

Тем же христианам он предвещал легкий и безбедный жребий в будущей жизни (2, 59; 5, 73) и, наконец, он разрешил мусульманам брак с воспитанными под строгой охраной дочерями тех, которым прежде дано Писание (5, 7), между тем как о дочерях многобожников сказал:

не женитесь на них, доколе не уверуют они (2, 220).

Все это показывает, что Коран написан не свободною рукою религиозного мыслителя, а рукою обстоятельств, рабом которых был автор его.

Рабство это видно и в нравственных понятиях, какие стал высказывать Мухаммед в Медине. В Мекке, как мы знаем, он проповедывал довольно высокие нравственные сентенции. Добродушие, терпеливость и снисходительность к обидчикам, врагам и ненавистникам часто проповедовал там. Теперь, сгорая чувством мести и будучи поглощен заботою облегчить это чувство скорейшим достижением торжества над многобожниками и всеми иноверцами, он проповедует насилие, месть и войну, считая ее последней высшей добродетелью мусульманина. Считая это величайшее зло величайшим добром, он и все, что ведет к нему, признает добродетелью. Если в Мекке он советовал „злобу отклонять добротой“266, то теперь им проповедуется противоположный принцип:

В мести жизнь для вас, люди рассудительные! провозглашает он (2, 175.)

Потому кто враждует с вами, с тем и вы враждуйте так же, как он враждует с вами (2, 190).

Беспощадно истребляя врагов своих, Мухаммед старался вселить в своих последователей непримиримую вражду к ним и искоренить в них природную наклонность человека видеть в других людях людей же. Ему хотелось, чтобы мусульманин только ненависть питал к тем, кто не принимает его подданства и веры. Из людей он превратил бы всех своих последователей в хищных, кровожадных зверей, у которых нет других отношений, кроме истребления сильного слабым, и которые живут, как пожирающие и терзаемые.

Верующие! говорит этот пророк, врагов моих и врагов ваших не считайте друзьями своими: вы оказываете любовь к ним, тогда как они отвергли то, что истинного пришло к вам. Они удаляют от себя посланника и вас за то, что веруете в Бога, Господа вашего. Когда выходили вы воевать на пути моем и снискать мое благоволение, вы таили к ним в себе любовь: но я вполне знаю, что скрываете вы и что обнаруживаете. Кто из вас поступает так, тот уклоняется от прямого пути.... Бог запрещает вам дружиться (только) с теми, которые из-за веры воевали с вами, изгнали вас из домов ваших и другим помогали изгонять вас. Те, которые с ними дружатся, те законопреступники.

Верующие! не дружитесь с народом, на который гневается Бог (60 гл. 1, 9, 13 ст.)267.

В Мекке Мухаммед обещал за снисходительность и терпеливость рай; теперь за эти же качества он грозит и своим последователям жестокой казнью.

Не обращал ли ты внимания на тех, говорит он, которые дружатся с народом, на который гневается Бог?.. Им Бог приготовил жестокую казнь (58, 15–16).

До чего доведено в Мединских сюрах начало антагонизма мусульман в отношениях к иноверцам, видно из того, что в особом откровении мнимому пророку запрещается молиться даже за них, не обращая внимания на родственные к ним отношения.

Не подобает пророку и верующим, читаем мы, просить у Бога прощения многобожникам, хотя бы они были близкими родственниками после того, как им объявлено, что они будут изгнаны в огонь геенский (9, 114).

Говорят, этот стих явился, когда Мухаммед хотел помолиться о своем дяде Абу Талибе. В другой раз, когда он, чтобы расположить к себе Хазраджитов, хотел сходить помолиться об Абдаллахе, по просьбе сына последнего, Омар напомнил ему о бесполезности даже семидесятикратной молитвы за него. Мухаммед намеревался было помолиться более, чем семьдесят раз, но под влиянием того же Омара у него явилось раздумье, выразившееся в такой заповеди:

Никогда не молись ни об одном из них, когда кто из них умирает, и не становись при его могиле, потому что они не веровали в Бога и в Его посланника, и умерли нечестивыми (9, 85)268.

Если Мусульманин хочет понять значение этих слов своего Корана, пусть он сравнит их с молитвой Иисуса Христа, когда Он, невинно распинаемый, взывал о мучителях своих: „Отче! прости им: ибо не знают что творят“ (Лук. 23 гл. 34 ст).

Если же он хочет знать, к чему приводит его Мухаммед, пусть прочтет следующие слова Корана:

Ты не увидишь, чтобы люди, верующие в Бога и в последний день, любили тех, которые противятся Богу и посланнику Его, хотя бы были отцы их, или дети их, или братья их, или какие-либо родственники их (58, 22).

Таким образом, нравственные понятия Мухаммеда под влиянием его личной мести, высвободившейся от сдерживавших ее обстоятельств, так изменились в Медине, что он лишил нравственность её корня, самого существенного основания, и, забывши, что есть Бог, солнце свое сияющий на добрых и злых и дождь свой проливающий на праведных и нечестивых, – возмечтал себя вершителем судеб человеческих, заглушил в себе и старался исторгнуть в других самые благородные инстинкты природы человеческой.

После этого нельзя без удивления смотреть на наивные попытки некоторых апологетов Мухаммеда представить его гуманным человеком. Напрасно было бы указывать в его защиту то обстоятельство, что он часто призывал мусульман к милостыне. В Коране и в мединской его половине такие призывы, действительно, попадаются часто. У автора его выработалась даже постоянная шаблонная фраза: „совершайте молитву, давайте очистительную милостыню“. Но для добросовестной оценки заслуги его в данном случае, нужно войти в определение мотивов, по которым он призывал своих последователей к милостыне. Конечно, никто не станет отрицать того факта, что различна бывает заслуга, когда милостыню подает богатый человек и бедняк, сам в ней нуждающийся. С другой стороны, не безразлично и то, кто проповедует о милостыне бедным людям: состоятельный ли человек или неимущий. Последний может призывать к милостыне только с целью самому пользоваться ею. По миновении нужды, может быть, он и не станет ни подавать сам, ни призывать других подобно тому, как Мухаммед, нуждаясь в Мекке в снисходительности, призывал к ней всех, а освободившись от нужды в ней в Медине, попрал ее. Так не нуждался ли он в Медине и в милостыне сам? И не потому ли, что нуждался, проповедывал ее? Несомненно, что в Медине рессурсы Мухаммеда были достаточнее, чем в Мекке, потому что он был влиятельным лицом, главою целого общества. Но не безыизвестно и то, что он был знаком с нуждою и здесь в годы неурожаев, от неудачных и продолжительных походов и т. п. По крайней мере, Муслим от Джабира передает такую сцену из семейной жизни своего пророка. Однажды к нему пришел Абу-Бекр. Мухаммед, обеспокоенный домашними заботами, его не принял. Немного погодя, пришел Омар – ему тоже в приеме отказали. Оба они стояли у дома пророка, который, наконец, велел им войти. Пророк, окруженный женами, молчал. Омар, толкнув рукою Абу-Бекра, шепнул ему: „давай, заведем какой-нибудь разговор“, – и сказал вслух, вероятно, на благовременную тему: „если бы моя жена стала просить у меня пищи, я бы ее задушил за горло“. „А вот они просят у меня хлеба“, – с жалобой проговорил Мухаммед, указывая на своих жен. Тогда, говорит Муслим, Абу-Бекр начал бить Айшу, а Омар бросился на свою дочь Хавсу269.

Значит, нельзя полагать, чтобы Мухаммед, повторяя наставление о милостыне, сам не был заинтересован в ней. Если же вспомнить, что из добычи, добываемой его солдатами, он потребовал себе пятую часть, то будет несомненно, что расходы его по содержанию его гарема были немалы и побуждали его отыскивать где бы то ни было источники для него. Нельзя же всякий раз, как жены просят хлеба, только бить их?

Если мы обратим внимание на самых близких к нему лиц в составе его последователей, то поймем, что и их состояние причиняло немало забот ему. Мы знаем, что он явился в Медину не один, а с 150 могаджеритами. Чем они могли существовать? Где им отведен был кров, одежда, пища и т. п. необходимости? Единственно, на что могли рассчитывать эти пришельцы, – это была милостыня мединцев. Но нам известно, что не все могли содержаться ею и что мединцы не совсем рады были стольким гостям.

Они, как мы выше говорили, с оружием не расставались от беглецов. В голодный год ансары прямо раскаивались в том, что приняли к себе могаджеритов270. Лицемеры всегда были против них. Сам Мухаммед уже 4 года по переселении в Медину, когда могаджериты могли освоиться со своим положением, привыкнуть к ремеслам и т. п., называет их „бедными и достойными милостыни“271. Между тем, это были самые надежные для него люди, главная его опора. Что же, если они ради нужды отвернулись бы от него? Не вынуждался ли он их положением настаивать на том, чтобы богатые люди уделяли „очистительную милостыню“ так же, как вынудили его те же обстоятельства отчасти заняться разбоем и грабежом караванов?

Далее, к этим мотивам со стороны собственной нужды и нужды могаджеритов, главным образом, присоединился другой, также побуждавший Мухаммеда собирать пожертвования, – это военные расходы. Что эти расходы производились на счет пожертвований и милостынь, – это видно из Корана272. Как много требовалось и спрашивалось иногда на это назначение, можно судить по тому, например, что пред табукским походом Абдуррахман ибн Аус должен был принести пророку четыре тысячи диргемов, Азем ибн Адда – сто скотов, навьюченных финиками, Абу-Бекр – все, что имел, а Осман дал триста верблюдов на убой и тысячу динариев золота273. Но такими щедротами отзывались на требования Мухаммеда только друзья его, рассчитывавшие на власть и влияние в обществе при нем и после него. Остальной же народ, негодовавший против самых войн, протестовал и против сбора милостынь. Одни прямо отказывались от всяких жертв и ходили в поход только под условием обеспечения их расходов, „другие бесславили пророка за милостыни“274 и „порицали верующих, добровольно дававших милостыни“275 или недоумевали пред бесцеремонным вымогательством пророка и спрашивали: „на кого делают они пожертвования и что им отдавать“276, а иные как бы назло подавали самые негодные плоды от своих трудов; если же таковых не было, то покупали самые дешевые и их отдавали Мухаммеду277. Отсюда в мединских сюрах и явились столь многочисленные стихи, твердящие о милостыне, и обличение за нерадение к ней.

Как подделывался арабский пророк к своим последователям, чтобы выжать от них побольше подаяний для своих личных нужд, милитарных целей и бедных могаджеритов, показывает следующий факт. Чтобы расположить их к подаяниям, он сказал в Коране, что Бог вдвое воздаст им за это278. Мусульманам показалось это мало. Тогда, говорит Ибн Абу Хатим по преданию от Омара, пророк сказал:

Кто хочет одолжить Бога хорошим одолжением? Воздаяние ему за это усугубит великим усугублением (Коран 2, 246)279. И еще: Те, которые своим имуществом жертвуют на путь Божий, подобны зерну, возращающему по семи колосьев и в каждом колосе по сту зерен (Коран 2, 263).

Если теперь вспомнить слова того же Мухаммеда в Мекке, что он просит себе в награду не платы какой-нибудь, а любви к ближним280, то видна будет перемена в душевном состоянии вообще; а если сопоставить приведенные стихи с меккским изречением, что „богобоязливый дает очистительную милостыню не для того, чтобы получить за то какое-либо благо“281, то ясна будет и перемена в его нравственных понятиях. Сделавшись орудием для военных целей, милостыня Мухаммеда в этих целях погибает. По его выражению, она настолько по нравственному достоинству ниже сравнительно с участием в войне, что „эти две добродетели и сравнивать нельзя“282. Потому-то и теперешняя милостыня мусульман или зякят так называемый, лишен своего нравственного значения. Это простая подать гражданская, а не религиозная добродетель.

Из сопоставления проповеди Мухаммеда в Мекке и Медине видно, что как в общем, так и в частях одна из них стоит в совершенном противоречии с другой. Если бы нам неизвестно было происхождение Корана, то мы не могли бы его приписать одному здравомыслящему автору. Такое отсутствие единства мысли в нем и такая противоречивость его, конечно, равняется смертному приговору для сверхъестественного достоинства его; тем более, что сам же он доказывает свое божественное происхождение отсутствием противоречий в себе.

Ужели, читаем мы, они внимательно не рассматривали Корана? Если бы он был не от Бога, то наверно нашли бы они в нем много противоречий (Коран 4, 84).

Между тем, самому же Мухаммеду указывали на противоречия в его откровениях и порою он сам сознавал эти противоречия и много своих откровений подверг уничтожению. Несомненно, например, что об Иисусе Христе он очень много говорил в Мекке и говорил как о Боге, что ясно из слов же Корана:

Когда твоему народу предлагается в пример Иисус, Сын Марии, то он выказывает отвращение к нему. Они говорят: кто лучше: боги наши или Он? (Коран 43, 57).

Но где эти стихи? В Коране их нет; они намеренно уничтожены, когда его взгляды на Христиан и отношения к ним изменились. Чем же оправдывал арабский пророк это уничтожение и эти противоречия? Всемогуществом Божиим, на которое он часто ссылался в критических обстоятельствах.

Когда, говорит он от лица Бога, Мы отменяем какое-либо знамение, или повелеваем забыт его, тогда даем Мы другое, лучше того, или равное ему. Не знаешь ли, что Бог всемогущ? (Коран 2, 100).

Мусульманские богословы, основываясь на этих словах, развили пресловутую теорию отменения и насчитывают 225 стихов в настоящем Коране отмененных283.

Большинство случаев этого отменения объясняется влиянием на Мухаммеда перемены в положении его с переселением в Медину и разными случайными обстоятельствами его жизни, на которые мы указывали. Напрасно мусульманские казуисты стараются оправдать нелепую теорию разными софизмами284. Зависимость всей проповеди Мухаммеда от его личного состояния, поскольку оно обусловливалось обстоятельствами его положения, видна не только из содержания её, но и из внешней её формы.

Мы видели, что Меккские его откровения отличались действительным, хотя и не беспримерным красноречием. Если бы он был только орудием сообщения божественных откровений, то это красноречие проходило бы и чрез мединские его речи. Наоборот, если мединская половина Корана в этом отношении уступает меккской, то несомненно, что та и другая находились в неразрывной причинной связи с психическим состоянием Мухаммеда. Если в Мекке, как мы видели, было много данных для художественно- поэтического характера проповеди его, то в Медине их стало гораздо меньше. Там в слове заключалась вся сила его и все его оружие. Здесь вместо этого он пустил в употребление огонь и железо. Там энергия сверхспособностей его сосредоточивалась на даре слова, здесь все силы направлены на военные успехи. В Мекке он был со свежими силами, горячий энтузиаст, до самозабвения преданный религиозным идеям, полон высших впечатлений и занят религиозными эмоциями. В Медине лета его склонились к старости; препятствия, поддерживающие в нем внутреннюю энергию духа, были устранены; огонь веры угасал; рассудочные расчеты брали верх над чувством; жар свалил и повеяла прохлада. Потому, насколько естественно было ожидать от него художественных и поэтически красноречивых речей в Мекке, настолько же мы имеем право а priori предполагать, что в Мединских сюрах такой поэзии не будет.

Что же представляют собою в действительности эти сюры?

Сравните по переводу любую мединскую главу с какой-нибудь меккской и вы увидите, насколько велика между ними разница. Вот, например, 7 стихов 5 сюры:


1 ст. Верующие! будьте верны в исполнении своих обязанностей. Вам разрешаются в пищу животные из скота кроме тех, о которых вам будет прочитано; не разрешается пойманное на охоте в то время, как вы в запретной одежде. Истинно, Бог установляет, как хочет.
2 ст. Верующие! не теряйте благоговения к памятникам Божиим, к запретному месяцу, к жертвенным животным и украшениям на их шеях, к стремящимся к священному дому с желанием щедрот и благоволения от Господа своего.
3 ст. Когда же вы по совершении праздника перейдете в обыкновенное состояние, тогда охотьтесь для лова. Ненависть каких-либо людей, не допускавших вас к запретной мечети, не должна возбуждать вас к несправедливым поступкам. Помогайте друг другу в добре и благочестии, но не помогайте друг другу во зле и вражде. Бойтесь Бога, потому что Бог строг в наказании.
4 ст. Вам запрещается в пищу мертвечина, кровь, мясо свиньи; то, над чем при заклании призывается кто-либо другой, а не Бог; скотина удавленная, умершая от удара, убившаяся падением с высоты, забоденная рогом; та, которую заел хищный зверь, кроме той, которую очистите; приносимое в жертву идолу. Делать что-либо между собою бросанием стрел – для вас есть нечестие. Сегодня неверные по своему нечестию отстали от вашего вероустава; но вы не бойтесь их, но бойтесь Меня.
5 ст. Сегодня Я завершил для вас вероустав ваш, в полноте проявил Мое благодеяние вам: Я благоизволил поставить вероуставом для вас покорность. Кто вынужден будет голодом, когда он не имеет наклонности к законопреступлению... Бог, действительно, прощающий, милосерд.
6 ст. Они спросят тебя о том, что разрешается в пищу. Скажи: вам разрешаются добрые снеди. То, что изловят для вас хищные птицы, каких приучаете к лову, псы, которых приучаете к охоте за тем, что указал вам Бог, ешьте и призывайте имя Божие над оным. Бойтесь Бога, потому что Бог скор в востребовании отчета.
7 ст. Сегодня разрешаются вам добрые снеди: пища тех, которым дано Писание, разрешена для вас и ваша пища разрешена для них. Разрешается вам брак с воспитанными под строгой охраной дочерями верующих и с воспитанными под строгой охраной дочерями тех, которым прежде вас дано Писание, когда дадите им вознаграждение для них и будете строго охранять себя, не распутничая, не держа любовниц. Кто отвергает веру, того деятельность будет тщетна, а в будущей жизни он будет в числе несчастных.

Тут мы не видим ничего поэтического, ничего художественного и красноречивого, чем отличаются меккские сюры. Напротив – это самая простая и даже скучная, монотонная и утомительная проза. Так, как изложены здесь мысли, изложит всякий бедуин. Замечательно, что сам Мухаммед, как бы сознавая, что его поэтический талант погасает, ни разу в Медине не указывает на красноречие своего Корана и не требует ни от кого не только десяти, а и одной подобной ему статьи.

Напротив, о впечатлении, которое производили его откровения в Медине, он сам вот что говорит:

Когда ниспосылается какая-либо статья откровения, то некоторые из них говорят: „в ком из вас увеличит она веру?“ и далее: В верующих она увеличит веру и они возрадуются, а в тех, у которых в сердце болезнь, она прибавит мерзость к мерзости их и они умрут оставаясь неверными? (Кор. 9, 125).

Этим ли характеризуется истинно поэтическое и красноречивое, не говорим уж божественное, а простое человеческое творчество? Но делать было нечего. Красноречие с каждым днем на языке Мухаммеда потухало. Постепенно стала являться у него все большая и большая масса совершенно излишних присловий, красноречиво свидетельствующих только о том, что ему с большим трудом давалась рифма и, чтобы создать ее, он жертвовал смыслом, подгонял к последнему слогу каках-нибудь два-три слова, совсем не идущих к делу. Читающему Коран в настоящем его беспорядке с первых же страниц бросится в глаза эта погоня Мухаммеда за рифмой. Вот несколько наиболее любимых слов его, которыми он составлял ее285.

Бог прощающий милосерд: 2178,188,195,215,225,226,236,265

329,83,124

4 128,151

55,38,43,78,98

VI 54

VII 152,161

8 70,71

95,27,92,100,103

X 107

XIV 39

XV 49

XVI 18

24 5

XXV 7,40

XXVII 11

XXVIII 15

335,24,59,43

XXXIV 2

XXXIX 54

48 14

49 5,14

57 28

58 13

60 6,12

Бог слышащий, знающий: 2177,224,227,245,257

4 148

5 89

VI 13,115

844,55,63

9 99,104

X 65

XII 34

24 21

49 1

Бог знающий, мудр: 412,21,28,31,94,105,111,168VI 83 8 72

915,28,60,98,107,111

XII 83,101

XXII 51

24 17

Бог сильный, мудрый: 34,55,122 459,156,163 5 42 910,40,51,72 XIV 4

XVI 62 48 7,19 59 1,24 60 5 2205,219,228,241,262

Бог слышащий, видящий: 4 61,133

XVII 1

XXII-22 60,74

286

Бог богат, славен: 2 270

4 130

XIV 8 XXII-22 63

XXXI 11

60 6

Бог всемогущ: 2 19,284

325,27,159,186

520,22,120

VI 14

VII 42

9 39

XI 4

XVI 79

XXVIII 43

24 44

48 21

Бог силен, мстителен: 3 3,16

5 96

XIV 48

Бог строг в наказании: 3 9

8 50,54

XIII 7

59 47

Бог всеобъемлющ, знающ: 2 263,271

3 66

5 59

Бог всеведущ: 2 27,282

5 28

8 76

24 35,64

XXIX 62

33 40

XXXXII 10

48 26 64 11

Может быть, вы будете счастливы: 3 125

589,92,100

VII 67

8 47

XXVIII 67

62 10

Может быть, вы будете благодарны: 5 90,97

XIV 40

XVI 80

XXVIII 73

Насколько однообразны стали выражения Мухаммеда, можно видеть из следующих повторений. Выражение: „совершайте молитву, давайте очистительную милостыню“ – читаем в 22,40,77,104,172 4 79,160 5 15,60 VII 156 8 3

95,11,18,78

XIII 22

XIV 36

XXI 13

XXII 42,48

24 37,55

XXXI 2

33 33

58 14

LXXII 20

98 4

. Бойтесь Бога: 2 231,233

53,10,11,62,90,97,100,102

. Верующим будет сад, по которому текут реки: 313,130,194,197 4 17,21 515,28,119 973,90,101 X 10 XIV 28 XVI 33 XX 78 XXII 14 48 5 57 12 58 22 61 12 64 9 65 11 66 8 LXXXV 11 98 7

.

Что, действительно, приведенные нами присловья подбирались Мухаммедом только для рифмы и часто без всякой логической связи с предыдущим, можно видеть из следующего примера. Во 2 гл. 227 стихе мы читаем:

Но если они неизменно решились развестись с ними, то Бог слышащий, знающий.

Спрашивается, каким образом вторая половина стиха соответствует первой? Мусульманские толковники287 говорят на это, что решимость на развод не изъята из гнева Божия, хотя бы она выражалась не в словах, а только в помышлении. Прекрасно. Но если бы так понимал связь разбираемых выражений сам автор их, то он не сказал бы: „Бог слышащий“, потому что помысл или мысленную решимость слышать нельзя. Объясняется же эта излишняя прибавка тем, что Мухаммед пожертвовал смыслом для рифмы 227-го с предыдущим стихом. Тот оканчивался на слова: „Фаинна-лляга гафурун рахимун.Чтобы приделать к этому окончанию созвучную рифму, Мухаммед после слов: „ва ин газаму-тталяка“ поставил: „фаинна лляга самигун галимун“.

Из представленного неполного перечня этих присловий видно, что чаще они встречаются в мединских сюрах. Это ясно показывает, что в Медине красноречие Мухаммеда сильно ослабело. Меккские же сюры, в которых началась эта фальсификация рифмы, принадлежат к позднейшим по времени; в первых никакой подделки мы не видим. Несомненно, следовательно, что красноречие Корана начало угасать в Мекке и потухало по мере того, как охлаждалось сердце автора его; обстоятельство это имеет очень важное значение. Оно показывает, что Коран неотделим от личности Мухаммеда, что доказательство божественного происхождения Корана, основанное в мусульманских догматиках на воображаемом красноречии его, не имеет для себя оснований.

Глава 7. Нестроения в семейной жизни Мухаммеда как причины и поводы к стихам Корана

Набор женщин в гарем. Брак с Зейнабой и оправдание его в Коране. Подозрение Айши и оправдание её в Коране. Приключение с Марией Коптянкой. Взаимная ревность жен Мухаммеда, обличения их и разводы с ними. Убеждение в несовершенстве многоженства. Смерть Ибрагима.

Семейная жизнь Мухаммеда с переселением его в Медину сразу изменилась. В Мекке он жил с одной женой Хадиджей. В Медине он взял в свой гарем больше десяти жен. В первый же год Гиджры (622 г.) он выписал из Мекки Савду и велел привести десятилетнюю дочь Абу Бекра Айшу, которую и поспешил приобщить к своему супружескому ложу. В 624 году, чтобы более скрепить дружбу с Омаром, он взял за себя его дочь Хавсу и через год женился еще на вдове Зейнабе и Омм Саламе. В 626 году он приобрел Зейнабу, жену Зейда, и Джуверию, в 628 году – Омм Хабибу и Суфийю, в 629 году – Маймуну, а в 630 году, будучи уже шестидесятилетним стариком, он увеличил свой гарем Фатимой и Асмой. Кроме этих тринадцати известных жен, Мухаммед содержал еще несколько наложниц, например, Райхану, невесту убитого Кинана, Хейбарского начальника, Марию Коптянку и др.

Почтенная цифра жен и конкубин Мухаммеда показывает, что он отличался крайне чувственным характером. Об этой черте его характера мы скажем в другом отделе. Здесь же обратим внимание на те скандальные истории, которыми сопровождалось привлечение им в свой гарем женщин и жизнь его с ними.

Первый скандал288, причинивший много шуму в городе о гареме Мухаммеда, произошел по поводу брака его с Зейнабой, женой Зейда, который был усыновлен им и назывался поэтому сыном Мухаммеда. Однажды мнимый пророк зашел к нему в дом. Вместо отсутствовавшего Зейда он увидал пред собой его хозяйку, прекрасную Зейнабу. По арабским приличиям без спросу нельзя было входить в чужой дом и Мухаммед должен бы был для избежания соблазна и искушения быстро выйти из дома Зейда. Но красота Зейнабы пленила его. Он не сдержал своего восторга, воскликнул: „О, Милостивый и всемогущий Аллах! как склоняешь Ты сердца людей!“ – и сказал молодой женщине комплимент. Для слабого сосуда довольно было этих слов, чтобы зажечь страсть к сказавшему: для арабской женщины это значило выслушать объяснение в любви. Она сказала возвратившемуся мужу о случившемся приключении. Зейд догадался, что нужно было сделать. Он пошел к отцу и предложил ему свой развод для его удовольствия. „Держи жену у себя и бойся Бога“, – сказал Мухаммед. Но Зейд все-таки развод совершил, мотивируя его тем, что жена его гордилась своим происхождением и высокомерным обращением с ним разрушала его семейное счастье. Дальнейшие последствия этого дела подтвердили Зейду, что он хорошо понимал пророка. Сначала Мухаммед колебался. По понятиям арабов неудобно было просить руку замужней женщины, которую муж не хотел держать при себе. Главное же препятствие к женитьбе его на Зейнабе состояло в том, что Зейд был им усыновлен. Брак такой считался у арабов непозволительным. Но страсть к Зейнабе не мог он победить. Она все с большей и большей силой волновала его сердце и он попрал все соображения рассудка. Сидя однажды с Айшой, он пришел, будто бы, в экстаз и сказал: „кто хочет пойти и поздравить Зейнабу: Бог соединил ее браком со мной?“ Саляма привела Зейнабу в дом Мухаммеда и он вступил с нею в супружеские отношения.

Скандальная история эта разносилась по всем домам Медины. Народ недоумевал, как мог позволить себе пророк преступную связь. „Ведь Зейда мы звали не сыном Хариса, а сыном Мухаммеда; как же он взял жену его?“ – говорили мединцы289. Мухаммед поспешил оправдать свой поступок и в корне подорвать народные толки. Он выдал следующее откровение.

Когда Бог и посланник решают какое-либо дело, тогда верующему и верующей уже нет произвола в этом их деле, и кто воспротивится Богу и Его посланнику, тот заблудился явным заблуждением. Когда ты говорил тому, кого облагодетельствовал Бог и облагодетельствовал ты: „удержи за собой супругу твою и бойся Бога ты скрывал тогда в своей душе то290, что Бог хотел сделать явным; ты боялся людей, Бога бояться более должен был ты. А когда Зейд исполнил желаемое свое дело; тогда Мы сочетали тебя с нею для того, чтобы на верующих не было греха сочетаваться с супругами усыновленных ими, после того как они решились поступить с ними, как хотели. Повеление Божие исполнилось. На пророке нет никакого греха, когда он поступил так, как заповедал ему Бог, сообразно уставу Божию для тех, которые были прежде него. Повеление Божие было по предопределению, предопределенному для тех, которые выполняли посольства Божии, боялись Его и не боялись никого, кроме Бога. Бог есть надежнейший защитник. Мухаммед не есть отец кому-либо из вас; но он только посланник Бога и печать пророков. Бог всезнающ (33, 36–40).

Бог человеку во внутренность его не вложил двух сердец: Он не положил, чтобы супруги ваши, с которыми вы разводитесь, назвавши их хребтом матери, были вам матерями; не положил, чтобы принимаемые вами в дети были сынами вашими. Это ваши слова в ваших устах. Бог говорит истину; Он указывает прямой путь. Считайте их детьми собственным их отцам. Это пред Богом вполне справедливо. Если вы не знаете отцов, то ими пусть будут ваши братья по вере и ваши родственники. Грех на вас не в ошибке, какую сделаете вы, а в умысле, какой скрывают в себе сердца ваши. Бог прощающ, милосерд... (33, 4–6).

Таким образом, чтобы оправдать свою похоть и снять с себя обвинение в нарушении закона, оберегавшего чистоту нравов, Мухаммед издал два закона:

1) жениться на супругах усыновленных приёмышей и 2) не называть последних по именам усыновителей.

Почему бы не дать такой закон раньше, когда все называли Зейда сыном Мухаммеда? Тогда не произошло бы и скандала. Очевидно, законы эти стоят в причинной связи с преступлением Мухаммеда. Пример подобного происхождения законов Корана не единственный. История с Айшой тоже вызывает законы и откровения, только другого характера.

Айша была единственной женой Мухаммеда, которую он взял девицей. Она принесла с собою в дом супруга игрушки и забавлялась у него игрой в куклы. Он потешался, глядя на нее, и то оказывал ей отеческое попечение, то составлял ей компанию в её развлечениях, рассказывал ей анекдоты и играл с ней взапуски. Из неё вышло шаловливое существо, исполненное лукавой игривости, естественного остроумия, детской откровенности и женской хитрости. Такие женщины на востоке ценятся дороже степенных хозяек, а потому неудивительно, если арабский пророк увлекался Айшой и любил ее больше, чем какую-либо из своих наличных жен. Зато и труднее было ему перенести одно приключение с ней, навлекшее на нее обвинение в нарушении супружеской верности и произведшее продолжительную семейную размолвку с ней.

Приключение это291 состояло в следующем. Айша сопровождала Мухаммеда в его походе на Бени Мусталик. Вместе с войском и супругом должна была возвратиться и она. Но к величайшему удивлению народа верблюд, на котором ехала она, пришел в Медину с пустыми носилками и Айша была привезена после одним из могаджеритов, по имени Сафваном, и не в закрытых носилках, а у всех на виду. „Что это значит?“ – говорили в народе. „Что сделала Айша?“- было на уме Мухаммеда.

Она объясняла свою отсталость таким образом. Пред временем отправления в Медину, она имела надобность отойти от своей палатки. Возвратившись, она заметила, что обронила свою браслетку йеменской работы и пошла по свежим следам отыскивать ее. Тем временем все тронулись с места, носильщики её тоже ушли, не догадавшись, что её в носилках, которые они поставили на верблюда, не было: она была тонка и легка, обмануться было немудрено. Удивленная тем, что её носилок нет, она легла на землю, закутавшись одеждой. В это время проходит мимо её Сафван, узнает в ней жену пророка, подводит к ней верблюда и, отвернувшись, чтобы не видеть лица её, когда она села на животное, повел его в Медину. Войско догнать они, однако, не успели и подозрительное возвращение их многие видели.

Может быть, все происходило так, как рассказывала Айша; а может быть, она и согрешила. Действительность осталась неизвестной. Но народная молва делала свои выводы. Сам Мухаммед подозревал шаловливую жену в измене и перестал посещать ее. Айша сначала показывала вид, что ничего особенного не замечает. Потом, заметивши полное охлаждение к себе супруга, попросила его отпустить ее к отцу. Между тем, в городе скандал был предметом шумных толков. Многие с особенным злорадством разносили историю с женою пророка, например, лицемеры с Абдуллахом во главе, поэт Хасан, сочинивший на этот случай стихи292, и родственницы жен Мухаммеда, например, Ханна, сестра Зейнабы, отнятой у Зейда и соперничествовавшей с Айшой.

Могли ли понравиться эти толки оскорбленному супругу? Он не знал, чем бы их пресечь и однажды в мечети обратился к народу с такими словами: „Народ, какое дело другим, что они беспокоят меня в делах, касающихся только моего семейства; и за что они поносят меня? В то время, как сам я знаю в своем семействе только одно хорошее, один человек болтает, что он ничего не знает, кроме худого?“ По поводу этого воззвания с Хазраджитами чуть было не произошла у мусульман резня, которая грозила еще больше огласить семейное несчастье пророка. Успокоивши народ, Мухаммед пошел к Осаме и Али советоваться, виновна ли, действительно, его жена. Первый высказал полное недоверие к позорной молве; Али, имея нечто против Айши, посоветовал ему допросить о её поведении служанку и, пожалуй, взять взамен её другую девицу. Бурейра, служанка Айши, предупрежденная Али, чтобы сказала пророку всю правду, дала такой отзыв о своей госпоже: „я не знаю о ней ничего, кроме, разумеется, того, что однажды я замесила хлеб и просила ее посмотреть за ним; а она уснула, козел пришел и съел его“.

Наконец, разлука с любимой женой сделалась для Мухаммеда невозможна. Он без неё начал скучать; другие жены ее заменить не могли. Он решился пойти за ней к тестю. Та переживала великое горе и от печали сильно похудела. „Перестань кручиниться, дочь моя, – говорила ей мать, – редко ли бывает, что о красивой сестре нашей, вышедшей за человека, который ее любит и который имеет других жен, не разносили и маленького скандала“. Мухаммед сел рядом с тестем и тещей, пониже Айши, и сказал: „Айша! ты знаешь, что говорят о тебе в народе. Побойся Бога и, если ты виновата, в чем обвиняют тебя, покайся пред Богом; Он примет покаяние рабыни своей“. Айша с минуту помолчала, думая, что родители защитят её честь, но те молчали. Тогда она зарыдала и сказала: клянусь Богом, я никогда не буду каяться в том, что говорят обо мне. Но я безнадежна. Если я признаюсь в правде, мне не верят, один Бог знает, что я невинна. Я буду повторять только слова отца Иосифа:

твердое терпение...Бог помощник мне в том, что вы рассказываете (Коран 12, 18).

Прочувствованная речь любимейшей жены произвела сильное впечатление на пристыженное и столь обеспокоенное сердце Мухаммеда. Он впал в экстатическое состояние и бессознательно лежал на подложенной подушке. Айша предвидела, что ей готовится оправдание. Пророк её и муж очнулся и воскликнул: „радуйся, Айша! по истине, Бог открыл мне твою невинность. Хвала Аллаху!“ Потом он обнародовал несколько стихов Корана, которыми определил наказание клеветникам, удостоверил невинность Айши, обличил её обвинителей и установил закон об определении вины жен.

Тех, которые, читал он, будут клеветать на замужних женщин и не представят четырех свидетелей, наказывайте 80-ю ударами, и никогда не допускайте их к свидетельству как людей негодных, исключая тех, которые после того покаятся и исправятся: Бог – прощающий, милосерд (24, 4–5). Обвиняющий своих жен, не имея свидетелей кроме себя самого, в свидетельство за себя сделает четырекратное уверение Богом, что он справедлив, и в пятый раз – призвание на себя проклятия Божия, если он лжет. А та освобождается от наказания, если сделает четыре раза призывание Бога в свидетельство того, что он лжет, и в пятый раз призовет на себя гнев Божий, если он справедлив... (24, 6–10).

Те, которые выдумали ложь, были из числа вас: ее вы не считайте злом для себя; напротив, она добро для вас. Каждому из тех людей будет соответственное участию его в оном умысле; а тому из них, кто более всех содействовал распространению его293, будет великая мука. Когда вы о том услышали, тогда верующие и верующая разве не высказали своего доброго мнения, и разве не говорили: это очевидная ложь?294 Представили ли четырех свидетелей тому? А когда не представили, они по суду Божию лжецы. Если бы не было благости и малости Божией к вам в этом и в том мире, то вас поразила бы великая казнь за ваше многословие. Вы говорили языком, произносили устами такое, о чем у вас не было сведения; считали незначительным то, что важно пред Богом. О если бы вы, когда услышали это, сказали: не ваше дело говорить об этом; хвала Тебе! это большая клевета. Бог вразумляет вас, чтобы вы никогда опять не делали подобного, если вы верующие. Бог объявляет вам свои знамения; Бог знающий, мудр. Тем, которые рады, когда разглашается гнусный поступок между верующими, будет мучительное наказание и в здешней и в будущей жизни. Бог знает, а вы не знаете... (24, 11–20).

Те, которые клевещут на честных жен, равнодушных к молве, верующих, прокляты и в этом и в том свете: им будет великая мука в тот день, когда их язык, руки, ноги будут обличать их в том, что они делали. Тогда Бог заплатит им по их заслуге, и они узнают, что Бог несомненная истина. Худые женщины для худых мужчин; худые мужчины для худых женщин; добрые женщины для добрых мужчин, добрые мужчины для добрых жен. Они оправдаются от злословия: им прощение и обильные щедроты (24, 23–26).

Таким образом, скандальный казус с одной из жен Мухаммеда служит поводом к стихам Корана, не только обличающим её недоброжелателей, но и узаконяющим постановления для руководства всех мусульман при обвинениях одного из супругов. Мусульманские апологеты говорят, что в этом ничего позорного нет для Корана, что и по поводу такого ничтожного случая, по поводу одного из гаремных приключений Мухаммеда целесообразно было послать Богу с неба откровение. Оно даже было, говорят, необходимо для поддержания пострадавшей репутации посланника Божия. Напрасны эти оправдания. Жизнь пророка, по мусульманской же догматике, не должна представлять поводов к нареканиям на него и чрез него на Бога, пославшего его. Приведенное откровение носит на себе все следы своего происхождения из озлобленного негодующего сердца Мухаммеда. К чему многократность повторений о муке обвинителей Айши в божественном откровении? По словам Ибн Аббаса, записанным у Бейзавия, за оклеветание жены определено (23 ст.) самое жестокое наказание из всех наказаний в Коране295. От чего это зависело? Конечно, не от тяжести преступления, потому что убийство и многие другие преступления тяжелее клеветы. Очевидно, все откровение было результатом раздражения Мухаммеда. Только этим раздражением можно объяснить и назначение крайне большого числа свидетелей. Везде в юридической практике признается достаточным свидетельство двух. Сам Мухаммед в Коране296 и в предании297 назначил только по два свидетеля при разных случаях. Почему же здесь-то именно, где самый характер преступления не допускает возможности многих свидетелей, он требует четыре свидетеля? Личной же заинтересованностью и раздраженностью Мухаммеда в данном откровении объясняется и назначение 80 ударов за обвинение мужем жены при отсутствии четырех свидетелей. Практика показала неприменимость этого стиха (4). Гиляль, сын Оммы, ругал свою жену за связь её с другим человеком. Когда Мухаммед потребовал от него четырех свидетелей, он сказал: „О, пророк, неужели нужно столько свидетелей, когда муж сам видит свою жену с чужим человеком? Нет, я спины своей не дам тебе“298. Фактическим показателем озлобленности Мухаммеда служит его позволение Сафвану убить поэта Хасана, который спасся только тем, что обещал писать сатиры против врагов Мухаммеда. А что пророку жаль было Айшу, показывает тот факт, что он одновременно с обличением её клеветников смягчил наказание за прелюбодеяние. Прежде он сам велел побить камнями за этот грех двух иудеев и хамидитянку; а теперь вместо побиения камнями он назначил телесное наказание в 100 ударов (24, 2). Наконец, что приведенное откровение было выражением не чего-либо другого, как состояния Мухаммеда, показывают другие примеры из той же семейной жизни: приведенный выше скандал по поводу женитьбы его на Зейнабе и следующее скандальное же приключение с ним и Марией Коптянкой299.

Марию Коптянку Мухаммед подучил как подарок вместе с другой девицей от правителя Египета. Красота Марии произвела впечатление на женолюбивое сердце пророка. Подругу её он отдал поэту Хасану, а ее самое оставил для себя; но поместил он её не в гаремных хижинах, что были при мечети, а в особом доме, окруженном садом, который находился в верхней части Медины300. Здесь часто посещал Мухаммед Марию. Плодом этих посещений было рождение сына Ибрагима, приведшее, сделавшегося давно уже бесплодным, пророка в неописуемый восторг. Он еще более полюбил Марию, сделал ее из рабыни свободной, чем возбудил сильную ревность в своих женах. Чтобы не раздражать их подозрительность и не навлечь на себя обвинение в нарушении их супружеских прав, он держал в тайне свои интимные отношения к Марии. Но самая эта таинственность оказалась хорошей почвой для нового скандала. Раз он хотел поиграть с Марией и зашел с нею в комнату жены своей Хавсы, когда последняя ушла навестить Омара. Вдруг она возвращается домой и застает на своей постели Мухаммеда с Марией. В припадке ревности она начинает упрекать супруга, кричать и звать свидетелей бесчестия Мухаммеда на место его преступления. Негодование её было еще сильнее от того, что муж позволил себе осквернить её ложе „с какой-то бывшей рабыней“. Она грозила ему все рассказать всем своим подругам, одинаковым соперницам Марии. Пророку едва удалось успокоить расходившуюся жену. Он поклялся ей навсегда порвать отношения с Марией, лишь бы она никому не говорила о его грехе. Но Хавса не утерпела, сказала Айше, та пересказала другим обитательницам гарема и скандал, постыдный для пророка, стал известен всем; а он порвал связь с Марией. Ему и досадно теперь на жен, и жаль разлуку с Марией и нельзя посетить ее, потому что клятву дал ее оставить навсегда. Как в скандале с Зейнабой то, „что он таил в сердце своем“, выразилось в откровении, так и здесь душевная тревога, страсть к Марии и негодование на жен, нашли выход в стихах того же Корана, именно:

Пророк! зачем ты, желая угодить супругам своим, считаешь запрещенным то, что разрешил для тебя Бог? Бог позволил вам нарушать ваши клятвы, Бог покровитель ваш; Он знающий, мудрый. Вот, пророк одной из супруг своих тайно сказал новость; та пересказала ее другой из супруг его, и Бог объявил ему это; он часть того сказал, а часть умолчал. И когда он ей пересказал, то она сказала: кто возвестил тебе это? Он сказал: мне возвестил Знающий, Ведающий. Если обе вы пред Богом раскаетесь (у обеих вас сердца лукавы), то… а если обе будете противиться ему, то ему покровитель Бог, вместе с ним Гавриил и каждый добрый из верующих; также и ангелы будут ему помощниками. Если он разведется с вами, Господь его, может быть, заменит вас лучшими вас женами, покорными Богу, верующими, благоговейными, благочестивыми, набожными, постницами, из женщин и из девиц (66, 1–5).

Таким образом, Мухаммед разрешил себе все. Недаром остроумная Айша заметила ему по поводу издания приведенных стихов: „твой Бог, пророк, спешит изъявить согласие на твои удовольствия“. Толковники Корана не могут оправдать целесообразности этого откровения. Тут сам пророк посрамил себя любовным приключением; сам очернил свою репутацию пред женами; некоторые из них, например, Бейзавий, Джаляледдин, Хусейн и Аль Камалян связь пророка с Марией и Зейнабой прямо считают грехом и в объяснение 48 гл. 1 ст. указывают эти именно факты301 . Какой контраст с истинными пророками! Если некоторые из них и грешили, то сознавались во грехах и горько, от глубины души и с сокрушением сердца каялись. А этот лжепророк грешит, злится, гневается на безвинных и свой грех оправдывает мнимобожественным откровением. Большего ослепления, большей насмешки над разумом человеческим быть не может.

Описанные скандалы достаточно характеризуют Мухаммеда. Они показывают, что если чем он отличался от простого араба-язычника в семейной жизни, то лишь большей невоздержанностью, сильнейшими страстями и бессовестностью. Язычник отец его был благороднее его в этом отношении.

Посмотрим теперь, какое беспокойство и какие затруднения причиняла Мухаммеду обыденная жизнь гарема.

Набравши столько жен, мнимый пророк сам на опыте должен был убедиться, как несовершенен тот образ жизни, какой он узаконил в Коране. Его супруги постоянно обнаруживали свои слабости: завидовали одна другой, ссорились, смеялись, укоряли друг друга в различных недостатках и копали друг для друга ямы. Иначе и быть не могло. Это судьба всякого полигамиста. Сам Мухаммед служил для жен яблоком раздора. Каждой из них хотелось привлечь его к себе и отвлечь от других. Самая любимая жена его была самая коварная интриганка. Это тип жены полигамиста. Приведение каждой новой жены и расположение Мухаммеда к каждой её сопернице вызывало в ней злобу и разные козни. Вот несколько характерных фактов. Женится её супруг на иудеянке Суфии, и она встречает новую подругу колкой иронией, подтрунивает над ней при каждой встрече и оскорбляет словами: „о ты жидовка, дочь жида и жидовки“. Та жалуется мужу. „Что же, – утешает он ее, – разве ты не могла сказать в свою защиту, что Аарон мой отец, Моисей мой дядя, а Мухаммед мой супруг?“302. Мария Коптянка рождает мужу Айши Ибрагима; пророку такого подарка не давала ни одна жена со смерти Хадиджи. Он вне себя от радости, не знает, что делать, и тащит младенца показать своей любимице. „Смотри, – говорит он, – какой дородный мальчик, как он походит на меня!“ „Я не нахожу никакого сходства между им и тобой“, – сухо ответила Айша и посмотрела на мужа с дитятей с отвращением. „Да неужели ты не видишь, что он так же плотен, как и я?“ „Да он был бы плотен и дороден, если бы ты приготовил для него стадо коз, чтобы поить молоком“, – с той же холодностью отвечала Айша303. – Приводит Мухаммед к себе в жены Асму. Шаловливая Айша с подругами предупреждает ее, что по существующему в доме пророка обычаю, когда она снимет покрывало пред ним, она должна сказать: „да хранит меня Бог от тебя“. Невинная вдова так и сделала. Мухаммед привел ее в брачную комнату; но вместо того, чтобы выйти к нему навстречу, она сказала: „да хранит меня Бог от тебя“. За то на следующий же день она и была отослана пророком с двумя штуками муслина вознаграждения. Одна женщина, по имена Омм Шарик сама предложила себя Мухаммеду. Он целовал ее. И Айша по этому поводу стала говорить вслух всем: „что за женщина на свете, которая сама отдается мужу? Неужели она не стыдится дарить себя самое?“304. – У Хавсы некоторое время Мухаммед после обеда засиживался долее, чем у других жен, потому что она узнала его слабость к меду, запасла этого напитку и всякий раз, как муж обходил жен, угощала его им. Айша научила Савду и Суфию, что нужно сделать, чтобы лишить Хавсу опасного для них удовольствия. И вот, когда Мухаммед пришел от Хавсы к Айше, она отвернулась от него. „Тьфу, как скверно у тебя пахнет изо рта, пророк! какую это ты гадость ел?“ – проговорила она. „Не знаю“, – отвечал пророк. Затем приходит он к Савде и та говорит: „Ах, чем это несет от тебя, пророк Божий?“ То же ли повторилось и у Суфийи, мы не знаем. Но тут Мухаммед, как будто, догадался, чем пахло от него. „А... я знаю, чем пахнет от меня, – сказал он, – я нашел у Хавсы мед и пил. Клянусь Богом, больше не стану я у ней пить его“305.

До чего были ревнивы жены Мухаммеда, показывает еще то, например, обстоятельсто, что та же Айша ревновала его к умершей Хадидже. „Я, – говорит она, – ни к одной женщине не была так ревнива, как к Хадидже, потому что ее беззубую пророк по обыкновению представлял в пример нам“306. После этого, не лишено вероятия предположение Мюира о том, что отношения Айши к Сафвану были нечисты307.

Таким образом, сам пророк нес наказание за разрушение чистых нравов и основ доброй семейственности. Но эти дрязги достопамятны тем, что этот пророк давал по поводу их откровения, из-за них разводился со своими женами и, хотя сознал неудобства многоженства, не изменил его на более совершенный образ жизни. В Коране мы читаем несколько стихов, в которых он вразумляет своих жен и как бы предупреждает своих последователей, чтобы они не следовали в семейной жизни его примеру. По словам Бейзавия, каждая из жен его просила себе роскошные платья, наряд и вообще разные принадлежности своего туалета. Они часто уходили из дома, кокетничали своим нарядом, заигрывали с красивыми мужчинами, позволяли им с собой фамильярно обращаться. Тальха, например, в присутствии самого пророка, гладил руку Айши и так страстно смотрел ей в глаза, что у мужа её явилось подозрение, не хочет ли Тальха на ней жениться. И вот Мухаммед делает им наставление, в котором учит их благонравию и осторожности и грозит им разводом. Забывая, что на его месте всякий сумел бы сказать по поводу вольностей жен несколько слов, он вносит свои вразумления в Коран 33 гл. 28–35 ст.:


28 ст. „Пророк! скажи супругам твоим; если вы хотите здешней дольней жизни и её прикрас, то идите, я предоставлю вам эти наслаждения: отпущу вас на свободу, дав вам полную свободу.
29 ст. Если хотите Бога и Его посланника, и жилища в будущей жизни: то Бог приготовил великую награду добродетельным из вас.
30 ст. Жены пророка! если которая из вас сделает очевидную гнусность: для той вдвое удвоится наказание.
31 ст. Это легко для Бога. А которая из вас будет благочестиво покорна Богу и Его посланнику, будет делать доброе: той доставим Мы двойную награду, той приготовили Мы щедрый надел.
32 ст. Жены пророка! вы не то, что все другие жены: если вы богобоязливы, то не будьте слишком ласковы в словах ваших, чтобы в том, у кого в сердце есть болезнь, не было желания на вас; говорите разговором хорошим.
33 ст. Постоянно будьте в своих домах; не хвастайтесь перед другими своими нарядами, как хвастались в прежние времена неведения... Бог хочет только удалить мерзость от вас, – от семейства сего дома и очистить вас полной чистотою.
34 ст. Вспоминайте то, что из знамений Бога и мудрости Его читается в домах ваших. Бог благ, ведающий...“

Далее, как мы видели, жены Мухаммеда ссорились между собою, выставляя свои преимущества и унижая других разными прозвищами. Айша обзывала Суфийю жидовкой. Зейнаба хвасталась тем, что „ее сочетал с пророком сам Бог, а других – их родственники“308. Как ни малозначительно это обстоятельство, однако, оно вызвало стих Корана:

Верующие! да не осмеивают мужчины женщин: может быть, эти лучше тех; ни женщины – женщин: может быть, эти лучше тех. Не бесславьте себя самих: не давайте друг другу унизительных прозвищ. После уверования как неприлично гнусное имя! И те, которые еще не одумались, – те нечестивы (49, 11).

Иногда Мухаммед улаживал неудовольствия между женами уговором и соглашением с ними. Например, после свадьбы с красивой вдовой Омм Саламой он предоставил ей на выбор одно из двух: жить ли ему с ней три дня, а потом по порядку посещать остальных жен и затем снова возвратиться к ней, или оставаться у ней семь дней с тем, чтобы потом и у других проводить по стольку же. Она выбрала первое, жены не перечили, и с этих пор у Мухаммедан сделалось правилом проводить три дня с новою женою. Но так бывало не всегда. Случалось, что дело у Мухаммеда с женами доходило до размолвок с ним и разводов, которые причиняли немало же толков в городе и которые тоже сказались на Коране. Как восточный деспот в семье он пользовался разводом для угроз своим женам. „Смотрите, – говорил он им, – я отпущу вас на свободу“. „Смотрите, ведь Бог, может быть, заменит вас лучшими женами из женщин и девиц“. Даже посторонние лица грозили им гневом мужа. Омар, например, однажды сказал им: „может быть, он разведет вас“309. Иногда эта угроза приводилась в исполнение. Хатим от Анаса передает, например, что раз Мухаммед развелся с Хавсой. Та пошла к отцу Омару. Вероятно, этот сподвижник пророка остался очень недоволен разводом своей дочери. К пророку пришли со словами: „возврати ее, потому что она днем постится, вечером молится и ночь проводит без сна“. Тогда пророк раскаялся и вот каким образом:

Пророк! обратился он к себе, когда разводитесь вы с женами, то разводитесь с ними в отчисленный для них срок и верно считайте этот срок... Не высылайте их из домов их; они тогда только пусть выйдут, когда сделают явное беспутство (65, 1)310 .

Если это приключение Мухаммеда не произвело особенной огласки в народе и прошло довольно тихо, то другое подобное заинтересовало толпу. В предании от Омара Муслим говорит, что раз Мухаммед разлучался со своими женами. Они приходили одна за другой в мечеть. Народ говорил: „ну, Мухаммед, развел своих жен!“ – а Омар стоял у двери мечети и кричал во всеуслышание: „нет, Мухаммед не развелся со своими женами“. Виновнику всего шума не понравилось ни то, что говорил народ, ни то, что кричал Омар. Он дал особый стих, именно:

Когда приходит к ним какое-либо повеление, – будет ли оно из нетревожных, или будет из опасных – они разглашают о нем; но если бы они представили его суду посланника и имеющих власть между ними, то те из них, которые хотят разведать источник его, узнали бы это. Если бы не было благости и милости Божией к вам, то вы ушли бы вслед за сатаною, кроме немногих (4, 85).

Из этих разводов, равно и из других фактов, переданных нами, можно составить себе понятие о том, что за личности были жены пророка ислама – каковы эти „матери верующих“, как названы они в Коране. Можно также заключить и о том, какова должна быть жизнь мусульманина, если его жены будут подражать „этим матерям“.

Впрочем, справедливость требует заметить, в некоторую защиту их, что сам Мухаммед часто был причиною справедливых жалоб на себя со стороны жен и давал им повод к обидам и неудовольствиям. Во-первых, он обижал их уже тем, что разрешил себе неограниченное число жен и привлекал к себе всякую женщину, которая ему нравилась и соглашалась отдать себя ему или в качестве супруги, или в качестве конкубины. А это прямо било в глаза наличных жен: если он берет других женщин, значит, ими недоволен. Во-вторых, он попирал их неотъемлемые права, служившие на востоке базисом гаремной жизни многоженца. Он отдавал предпочтение одним из них и лишал супружеских удовольствий других. Не нравилась, например, ему Савда и он пренебрегает её правом на очередное посещение. Та укоряет мужа и он, пользуясь правом сильного, хочет совсем удалить ее и согласился оставить ее только на таком условии, чтобы она навсегда отказалась от своего права в пользу Айши. Примирение удалось, пришлось пророку по душе и он сказал в Коране:

Если женщина боится насилия со стороны своего супруга или его отвращения к себе, то хорошо помириться, потому что мир есть великое благо (4, 127)311.

Но Мухаммед раздражал своих жен еще более тем, что, согрешая против них, он не сознавался во грехе, и освятил свой произвол, в принципе отвергнув права своих супруг.

Знаем, сказал он, какие уставы дали Мы им в отношении супруг их и невольниц... Но ты можешь устранить от себя ту из них, которую захочешь, и можешь принять к себе ту, которую захочешь, и которую пожелаешь из тех, которых ты отдалил от себя: на тебе в этом нет греха (33, 51).

Сказать это мог только человек, совершенно потерявший стыд и совесть и дошедший до лжи бессознательной. Наконец, Мухаммед лишился вследствие своего невоздержания и лет способности к отправлению супружеских обязанностей. Его жены не оказывали никакого уважения к бессильному старику. Одни из них, по примеру Фатимы, прозванной горемычной, предпочли наслаждение жизнью пророку и оставили его, другие же последовали примеру Айши, оставшейся верной тому, что обещал им Мухаммед за гробом312. Это чрезвычайно характерное для пророка мусульман обстоятельство тоже не осталось без отражения на Коране.

После сего, решил с собой пророк, тебе уже не позволяется брать больше жен, ни заменять их другими супругами, хотя бы красота их очень нравилась тебе, исключая невольниц, какими завладеет рука твоя. Бог – наблюдатель над всем (33, 52)313.

Как ни было омрачено естественное чувство стыда и долга в сердце Мухаммеда его страстью и любовными приключениями, постоянные опыты семейных драм и интриг между женами все-таки должны были производить на него какое-нибудь впечатление.

Если, как говорит Айша, он ставил своим женам в пример беззубую Хадиджу, то это потому, что он не удовлетворялся ими и от тяжести семейных дрязг искал утешения в воспоминании того периода своей жизни, когда он жил с Хадиджей. То была для него пора, если не чреватая семейными наслаждениями и не полная супружеского счастья, то, по крайней мере, спокойная и безмятежная. Это же время, наоборот, есть смена ссор, упреков, капризов, справедливых сетований и жалоб жен на супруга. А что было делать? Равнять всех – значит самого лишать удовольствия. Жить для своих наслаждений, значит обижать их. Это дилемма для всякого полигамиста. Мухаммед сознал это неудобство многоженства и, если не последовал своему сознанию, то потому, что было поздно: он сделался рабом похоти. Но важно, и нам нельзя не отметить этого сознания его, потому что хотя глухо, неясно и по-восточному, но оно отразилось в Коране:

Вы не можете одинаково быть расположенными к женам своим, хотя бы этого и желали вы, читаем мы в одном месте (4, 128).

В другом месте Корана жизни с одной женой прямо дается предпочтение пред многоженством.

Если, говорит Мухаммед, боитесь, что не соблюдете справедливости в отношении сирот, то женитесь на сиротах женского пола, как скоро они нравятся вам, на двух, на трех, на четырех; а если боитесь, что не можете быть равно справедливыми ко всем им, то только на одной, или на той, которой завладели руки ваши; в этом более удобства не уклониться от справедливости (4, 3).

Таким образом, лучший идеал семейной жизни, к которому пришел Мухаммед и который можно извлечь из Корана и образа жизни автора его, прошедшего все формы брака, есть тот, который существует не у мусульман, а у христиан.

Для полноты обзора того, как влияли на происхождение отдельных частей Корана семейные обстоятельства Мухаммеда, необходимо указать еще одну историю в жизни мнимого посланника, стоящую как бы особо от описанных фактов, но одинаково характерную и вызвавшую особую, хотя и самую маленькую сюру в Коране. – Это смерть Ибрагима314. Он помер через 15 арабских месяцев после своего рождения, – в 631 году в Июне месяце, или в 10 год Гидржы 10-й день первого Раби, который падает на вторник. Абульфеда, основываясь на авторитете Аль Мясгуда, но не высчитывая ни месяца рождения Ибрагима, ни месяца смерти его, говорит, что он жил только 10 месяцев. Бухари пишет, что Ибрагим радовал отца 17 или 18 месяцев и был похоронен на кладбище, называемом Аль-Баки. Он еще замечает, что в день смерти утехи Мухаммеда в Медине случилось солнечное затмение. Совпадение это суеверный народ поставил в причинную связь и говорил, что солнце померкло потому, что помер сын пророка. Если такое значение этой смерти придавал народ, то легко понять, что перечувствовал по поводу её сам Мухаммед. Могила Ибрагима похоронила для него самые глубокие родительские мечты и надежды, какие лелеял он со времени рождения сына. Он опять остался без наследника, который бы мог увековечить славу его среди арабов и сохранить за родом ту власть, права и честь, которые приобрел он в Аравии. Еще болезнь Ибрагима повергла его в глубокую и безутешную печаль. За несколько минут до заката глаз сына он взял его на руки и громко зарыдал, предоставляя окружающим утешать себя, как сам он иногда успокоивал других в подобных случаях. Но утешить его было трудно, причитания его над охлаждающимся трупом младенца продолжались дотоле, пока сам он не упал со словами: „остаток дней кормления его исполнится в раю“315. Вдруг находятся люди, которые после такого горя пророка смеются над ним и обзывают его „Аль абтар“, что значит бесхвостый, т. е. в данном случае бездетный. Печаль его усиливается, он погружается в себя и находит утешение в том, что Бог даст ему все блага и временные, и вечные: и богатство, и мудрость, и успех во всем, и власть, и друзей, и чудеса, – словом все, что содержит в себе арабское слово кевсерь:

Мы дали тебе кевсерь; потому молись Господу твоему и заколи жертву. Ненавидящий тебя исчезнет (108 гл.).

Глава 8. Разные случайные обстоятельства, повлиявшие на происхождение и характер стихов Корана

Приключения в походах. Обвинения Мухаммеда. Вопросы, жалобы, советы и просьбы разных лиц. Поступки врагов ислама. Способ составления случайных откровений и значение их.

Таких обстоятельств, по которым Мухаммед выпускал в свет мнимые откровения Корана и от которых зависело содержание и характер последних, было очень много.

Как совершенно случайные они по своему характеру очень разнообразны, так что подвести их под какие-нибудь категории очень трудно. Тем не менее ими характеризуется как личность самого автора Корана, так и достоинство этого его произведения. Поэтому мы считаем необходимым привести здесь, если не все такие обстоятельства, то, по крайней мере, некоторые из тех, которые пришлось нам извлечь из доступных нам источников, кроме, конечно, тех, которые мы указывали в разных местах своего исследования.

Прежде всего, следует отметить разные приключения в походах, войнах и договорах Мухаммеда. В данном случае мы разумеем не те приключения, от которых зависели частности коранических речей, произнесенных по поводу разных походов и которые мы указывали в своем месте, а те, по поводу которых давались новые стихи. Вот, например, после Бедрской битвы между солдатами Мухаммеда завязался горячий спор о том, как им делить добычу. Люди молодые, бившиеся с врагами, говорили, что вся богатая добыча должна принадлежать только им, так как они подвергались опасности и отвоевали добычу. Старики же, стоявшие у знамен и в аррьергарде, отстаивали и свои права на часть отнятого у мекканцев, так как они де не сражались не по трусости, а по особой своей обязанности. Мухаммед воспользовался спором для утверждения своего авторитета, взял в этой мутной воде себе львиную долю, остальное велел разделить всем поровну и от имени Бога произнес известные уже нам 1 и 42 стихи 8 сюры316. В другой раз произошло недоразумение по поводу пленниц. В битве Хонейнской мусульмане захватили много жен и дочерей неприятельских. Одним хотелось обратить их в наложниц; другие думали, не будет ли это грехом; сами пленницы сопротивлялись страстным воинам пророка. „У нас, – говорили они, – есть мужья“. Обратились к Мухаммеду и он разрешил мусульманам сношения „с теми женщинами, которыми овладевала десница их“; „в этом, – сказал он, – не будет греха“317.

Походы же вызвали со стороны Мухаммеда особые стихи, облегчившие солдатам исполнение обязательных молитв. Во время, например, пятнадцатидневной экспедиции против племени Бени Гатафан, неприятели пытались напасть на усталых мусульман врасплох в тот момент, когда они все располагались на молитву. Не предвидевший подобных затруднений раньше, пророк дает теперь такое откровение:

Когда вы находитесь в походах, тогда на вас не будет вины сокращать молитву, как скоро боитесь нападений на вас от неверных: потому что неверные – отъявленные враги вам. Когда ты находишься с ними и велишь им совершить молитву, то вели одному отряду из них совершить ее вместе с тобой и держать при себе оружие свое; и когда сделают земное поклонение, то пусть станут позади вас, и другой отряд, который не молился, пусть придет и молится с тобой, но чтобы остерегались и при себе держали оружие (4, 102–104)318.

Изменено, или дополнено было и предписание Корана об омовении под влиянием тоже приключений во время походов. „Однажды, – говорит Айша, – я потеряла ожерелье. Мы с пророком пошли отыскивать его. На месте, где нашли его, мы сели отдохнуть. Пророк положил голову свою на мои колена и уснул. Проснувшись при рассвете, он спросил воды; её нигде кругом не нашли. Тогда он очистился песком и сказал:

Верующие!.. если вы больны или в дороге, или когда кто из вас пришел из отхожего места, или когда вы касались жен и не найдете воды, то очищайте себя хорошею пылью (5, 9)“319.

„Верующие же, – добавляет Айша, – после этого благодарили меня за потерю ожерелья“. Но благодарить было не за что, потому что нужду в омовении песком верующие встретили сами, в безводной песчаной местности во время похода на Бени Мусталик. Тогда пророк, забывши о данном уже разрешении, повторил его снова320.

Пополнял Мухаммед в Коране не одни коранические постановления. По требованию минуты в его откровениях явились и дополнения к контрактам, заключаемым им с неверными. Примером этого могут служить 10 и 11 ст. 60-й главы, явившиеся по следующему поводу. После мирного договора с Мекканцами, в котором ничего не говорилось о праве мусульман на мусульманок – жен язычников и о праве язычников на язычниц, жен мусульман, женщины мусульманки стали убегать из Мекки в Медину, а язычницы стали оставлять своих мужьев мусульман в Медине. Мухаммеда спрашивают, что делать в таких случаях? Ответом его и были указанные стихи Корана, по которым мусульманину позволялось: 1) жениться на мусульманках, убежавших от мужей язычников из Мекки в Медину; 2) не удерживать при себе „ошейников на неверных“, т. е. жен, стремившихся в языческую Мекку; 3) захватывать снова жен бежавших как добычу и 4) вознаграждать меккских мужей за убежавших от них жен321.

Нередко в разных военных приключениях был заинтересован сам Мухаммед. Основываясь на Коране, его толковниках и биографах пророка, можно сказать, что он часто подавал поводы к нареканиям на себя и обнародывал некоторые стихи Корана только с целью оправдать себя от взводимых на него обвинений. Первым примером такого самооправдания арабского пророка в Медине были известные нам стихи 2 гл. 214–215, изданные им по случаю нарушения Абдаллахом священного месяца разбойническим нападением на караван в долине Нахле. Такое же оправдательное для пророка значение имели стихи о числе жен его, о браке с Зейнабой и др. В последующих подвигах Мухаммеда мусульмане замечали немало нечистого. Жестокость его к пленным после Бедрской битвы вызвала в них сильное негодование и протест. „Не делайте пленников братьями своими, но убивайте их“, – говорил он. Абу Бекр просил было пощадить их, но Омар требовал того, чего хотел пророк. Колеблясь между этими влияниями, Мухаммед сравнил Абу Бекра с Михаилом, Авраамом и Иисусом, а Омара с Гавриилом, Ноем и Моисеем и отдал предпочтение Омару, сказавши, что если бы сошло наказание с неба за расправу с пленными, то его никто не избежал бы, кроме Омара и Саида ибн Муадз, такого же кровожадного солдата. В таком настроении он позволил совершить шесть убийств. Тогда народ вступился за пленников и стал отпускать мекканцев за известную плату. Теперь пророк одумался и стал оправдывать себя.

Ни одному пророку не предоставлялось брать пленных, покуда не производилось поголовного убиения на земле. Вы хотите тленных благ в здешней жизни, а Бог хочет – в будущей: Бог могущ, мудр, сказал он (8 гл, 68–72 ст.)322.

Эти стихи доказывают нашу мысль о том, что в историю пророков Мухаммед вносил постепенно все новые и новые черты жизни и деятельности, снимая их с самого себя и, таким образом, клеветал на пророков. Вот еще пример самооправдания Мухаммеда. После той же битвы была собрана добыча. В ней, между прочим, выделялась одна прекрасная одежда. Но при разделе добычи она пропала. Кто ее взял? – Говорили, что Мухаммед323. В другой раз из добычи пропала красивая девица, и мусульмане во грехе обвинили пророка. Есть еще предание о том, что у некоторых всадников из мусульман пред отправлением их в поход пропали вызолоченные седла. Стали говорить, что их взял Мухаммед. Седла, действительно, отобрал он, но отобрал, как сам сказал, для хранения324. Вследствие этих обвинений он и говорит в Коране:

Не может быть, чтобы пророк обманывал в чем-либо; кто обманывает, тот явится с тем, что получил обманом, в день воскресения, в который всякой душе воздается соразмерно тому, что она сделала, и никому не будет обиды (3 гл. 155 ст.).

Бухари от Абу Сагида еще говорит, что Мухаммед выслушивал иногда лично упреки в несправедливом разделении милостыни. Араб Дзюль Хуайсыри прямо однажды сказал ему: „дели по справедливости“. „Если не я, кто будет справедлив“, – самодовольно ответил пророк арабу и потом дал стих по этому поводу325. С той же целью самооправдания Мухаммед внес в 59 сюру, произнесенную по поводу изгнания Бени Назир, такой стих:

Вы ссекли некоторые из пальмовых дерев, а другие из них оставили стоящими на своих корнях: это было по воле Бога, и для того, чтобы посрамить сих нечестивцев (5 ст.).

Посрамления Бени Назир от ссечения пальм не могло быть, потому что все равно они были выгнаны из занимаемой ими земли. Вред от ссечения был для могаджеритов, которым остались, вместо дорогих для арабов дерев, одни пни, и стих вставлен потому, что Мухаммеда за этот вред упрекали326.

Будучи часто обвиняем своими последователями и вынуждаясь оправдываться, за отсутствием действительных доказательств в свою пользу, мнимо божественным авторитетом, Мухаммед, естественно, в своих суждениях находился в зависимости от общества мусульман. Недаром же он в Коране приказывает себе советываться с ними327. А так как в Медине он считал почти все, что думал и решал, внушениями свыше, то эти внушения в действительности часто были тайными или явными желаниями первых мусульман. Случаев прямого или косвенного влияния их на коранические стихи немало. Достаточно указать некоторые из них.

Во время языческого хаджа арабы по пути в Мекку обменивались своими товарами в трех базарах: Меджанне, Оказе и Дзюль Маджазе. С принятием ислама они однажды спросили Мухаммеда: „можно ли им по-прежнему торговать во время хаджа“. Ясно было, что им нужно, и он ответил положительно и стихом Корана:

Не будет на вас греха, сказал он, что будете искать щедрых даров Господа вашего (2, 194)328.

Что часто арабы обращались с подобными вопросами к Мухаммеду, это не требует доказательств, после того, как на пространстве каких-нибудь 10–11 стихов в Коране шесть раз повторяется фраза: „спрашивают тебя о том-то, – скажи вот то-то“329. Если теперь мы примем во внимание то обстоятельство, что именно в это время, т. е. в Медине, в период этих вопросов Мухаммед издавал обрядовые и гражданские законы, то поймем, почему в этих законах осталось так много арабо-языческих элементов.

Очень многие откровения Корана обязаны своим происхождением еще случайным жалобам мусульман и мусульманок. В Асбабах Джаляледдина приводится много примеров такого возникновения стихов Корана. Вот, например, женщина жалуется Мухаммеду на племянника, расхитившего наследство, и он дает 4 гл. 8–17 ст.; жена жалуется на мужа, растратившего калым, и он дает 2 гл. 229 ст.; жена жалуется на мужа за беспричинный развод её, и он дает 58 гл. 1–8 ст., женщина жалуется на пасынка за посягательство на нее, и он дает 4 гл. 26–27 ст. и т. п.330. Некоторые же стихи прямо были внушены Мухаммеду советом приближенных лиц. Омар, например, даже хвалится в одном предании тем, что он три раза говорил пророку согласно со словами Бога. В первый раз он сказал ему: „что это, пророк, к твоим женам подходит всякий народ: и добрый и недобрый?“ – и пророк тогда велел женам носить покрывало. Во второй раз он предупредил жен Мухаммеда о разводе. В третий раз, во время обхода Каабы Омар сказал Мухаммеду: „Это место Авраама!“. „Да“, – был ответ. „Не сделаем ли мы его мольбищем?“ – спросил Омар. Пророк подумал и сказал:

Мы назначили этот дом в сборище и убежище людям: держите для себя место Авраама мольбищем (Кор. 2, 119 ст.)331.

Иногда пророк прислушивался и к голосу женщин, которые тоже как бы говорили ему согласно с Богом. Мать, например, того же Омара пришла к нему и говорит: „я не вижу ни одной вещи, в которой бы мужчине было отказано тобой, а женщине нет от тебя ничего?“. Мухаммед успокоил бабку (по Хавсе) такими словами:

Истинно, покорные и покорныя Богу, верующие и верующия, благочестивые и благочестивыя, верные и верныя, терпеливые и терпеливыя, кроткие и кроткия, подающие и подающия милостыню, постники и постницы, воздержные и воздержныя в половых отношениях, часто вспоминающие и вспоминающия приготовленную им Богом милость и великую награду (33, 35 ст.)332.

В таком же духе убедила однажды Мухаммеда Омм Саляма. „Я, – сказала она, – в числе перебежавших с тобою из Мекки, получивших от тебя великие похвалы, не вижу, чтобы ты, хотя одно слово, сказал о женщине“. Он понял Омм Саляму и сказал:

Господь ответит им: не допущу погибнуть ни одному делу делавшего из вас и мужчины и женщины: вы одни от других (3, 193 ст.)333.

Такие сетования женщин высказывались в Медине: вот почему в мединских сюрах чаще говорится о награде женщин в раю, чем в мекканских.

О рае хлопотали пред Мухаммедом и мужчины, только с большей уверенностью, потому что они не сомневались в том, что им будет награда, и заботились о том, чтобы получить большую награду, вместе с самим пророком, а с этой целью заискивали пред ним. Один араб, например, однажды сказал ему: „ты для меня, пророк, дороже детей моих; я дома о тебе только и думаю и боюсь разлуки с тобой на том свете: ты там будешь с пророками, высоко, а я, хоть тоже буду в раю, да низко“.

По другому преданию такую речь выслушал Мухаммед от нескольких асхабов. Что вернее – неинтересно: важен ответ его:

Те, сказал он, которые повинуются Богу и сему посланнику Его, те будут вместе с теми, кого облагодетельствовал Бог, – с пророками, праведниками, мучениками, благочестивыми. О как прекрасно быть друзьями им (4, 71)!334.

Пред здравой логикой и смыслом мусульманским богословам никак нельзя оправдать такого влияния близких сподвижников, женщин арабских и асхабов на откровение Корана, поскольку последние понимаются ими сверхъестественными. Влияние же это простиралось даже до подделки Мухаммеда к впечатлениям на арабов разных стихов Корана и до замены их другими. Мы знаем, например, что когда Мухаммед обещал только двойную награду за милостыню, арабы остались недовольными, и он поправил себя, сказавши им, что Бог воздаяние усугубит великим усугублением. Пример такой не единственный. Он отменил или смягчил свое требование милостыни за обращение к нему с беседой, когда заметил, что это требование не понравилось мусульманам, и сказал взамен 58 гл. 13 ст. 58 гл. 14 ст.:

Может быть, вы прежде вашей беседы с ним, побоялись (?) подать милостыню? Когда вы не сделали этого, Бог благопреклонен к вам335.

Точно также, когда Мухаммед заметил, что его постоянные слова „бойтесь Бога“, производят нежелательное и невыгодное для него впечатление на мусульман, тогда сделаем такую оговорку...

А потому бойтесь Бога, сколько можете (64,16)336.

Совершенно таким же образом произошел к отмене 73 гл. 20 ст.

Стой эту ночь, за исключением небольшой поры, – 73 гл. 20 ст.: Истинно Господь твой знает, что ты встаешь на молитву, то в первую треть ночи, то в половине её, то в последнюю треть её, а также некоторые из тех, которые с тобою. Бог разделил на части ночь и день, а потому читайте из Корана столько, сколько можете. Он знает, что некоторые из вас бывают больны, другие странствуют... иные трудятся в битвах... потому читайте из него столько, сколько можете337.

Но, конечно, нельзя было Мухаммеду всегда подчиняться слабостям своих последователей. Это значило бы совершенно потерять всякое значение. Интересы собственного честолюбия и авторитета побуждали его давать и такие стихи, которые были для его последователей обличением, неодобрением и законом. Но эти стихи также условны и случайны, как были случайны обстоятельства, их позвавшие. Вот несколько примеров такого случайного происхождения целых стихов или отдельных выражений в Коране.

Однажды в мечети происходила молитва. Мусульман было в ней много; Мухаммед обратился к ним с проповедью. Вдруг в городе раздался звук барабанов, возвещавший о возвращении из Сирии каравана. Вся толпа из мечети выбежала ему навстречу. Оратор остался один при глухих стенах. Естественно, это раздражило его, и вот в Коране явились три стиха:

Верующие! когда в день собрания будет возглашено к молитве, то постарайтесь идти к славословию Бога и оставляйте торговлю; в том больше для вас добра, если вы знаете. Когда кончится молитва, тогда расходитесь по этой земле и ищите щедрот Божиих. Бога вспоминайте чаще и будете, может быть, счастливы. А они, как скоро вздумают или о торге, или о забаве, оставляют тебя, стоящего на молитве. Скажи: что у Бога, то лучше той забавы и самой торговли. Бог есть самый лучший из наделяющих жизненными потребностями (62, 9–11)338.

В другой раз, хотя асхабы не слыхали никакого барабанного боя и не выходили из мечети, но во время молитвы так шумно разговаривали, что заглушали ее. Мухаммед опять в Коране сказал:

На молитве стойте пред Богом благоговейно (2, 239)339.

Но на полуденную молитву первые мусульмане, как и современные нам, не любили ходить в мечеть. Они, как говорит предание от Зейда ибн Сабид, занимались делами или отдыхали, дожидаясь вечерней прохлады. Это опять вызвало стих в Коране:

Будьте рачительны к молитвам, а также к средней молитве (2, 239)340.

Вот еще характерный пример нерадения асхабов к молитве. Однажды Абдаррахман ибн Аус пригласил к себе на пир самых знатных из товарищей Мухаммеда, напоил их вином и сам напился допьяна. Пришел час вечерней молитвы и он повел гостей в мечеть. Но тут он сделал, как говорит Бейзавий, самые постыдные ошибки в чтении Корана. Мухаммед опять рассердился и сказал:

Верующие! не приступайте к молитве, когда вы пьяны так, что не понимаете того, что говорите (4, 42)341.

Но случаи такие повторялись нередко, опьяненные асхабы бесчинствовали, проигрывались и т. п., и пророк в раздражении издал запрещение употреблять вино, какого бы качества оно ни было:

Верующие, сказал он, вино, игра в жребьи, кумиры, стрелованье гнусны, – дело сатаны; потому устраняйтесь от этого: может быть, будете счастливы. Сатана хочет только того, чтобы вином и игрою в жребьи поднять между вами вражду и ненависть, отклонить от воспоминания о Боге и от молитвы. Ужели вы не воздержитесь (5, 92–93 ст.)342.

Таким образом, факты, показывающие только невоздержание увлекающихся арабов, получили у близорукого пророка обобщение. Запретить для всех вино потому, что оно только для некоторых и не всегда притом бывает вредно, значит почти то же, что запретить употребление огня, потому что от него происходят иногда обжоги и пожары, или плавание по морям на том основании, что в них иногда погребаются корабли. Для Мухаммеда, впрочем, когда он делал узаконения под впечатлением разных случайностей, такие ошибки были делом естественным. За то он и становился так часто в противоречие себе. В данном случае он тоже не избежал противоречия, потому что раньше, под влиянием других случаев, он в вине не отрицал пользы, назвал его знамением или благодеянием Божиим и, как таковое, обещал последователям своим в раю343. Но продолжим примеры. Не в одной молитве последователи Мухаммеда своими поступками возмущали его. Иногда они мешали ему насладиться семейным счастьем. Так рассказывают, что по случаю брака с Зейнабой, Мухаммед, чтобы предупредить упреки в нарушении известного нам закона у арабов, пригласил к себе гостей на вечернюю пирушку. Угостивши их как следует – может быть, даже вином, – он поспешил к своей новобрачной, предварительно простившись с гостями и обошедши хижины других жен. Возвращаясь к Зейнабе, он заметил, что гости еще не ушли и, своим шумом о непозволительности брака его, нарушают его покой. Эта невежливость асхабов побудила его обнародовать стих Корана, по которому верующие должны входить в покои пророка только по его приглашению и, по окончании трапезы, немедленно оставлять его344. Из книги Джаляледдина „Асбабуль Нузуль можно привести еще два-три столь же курьезных случаев, когда мусульмане своим невежеством вызывали его на издание откровений. По преданию от Ибн Аббаса в мечети за Мухаммедом постоянно становилась одна необыкновенно красивая женщина. Один асхаб увлекся ею и становился впереди её и позади пророка, чтобы полюбоваться этой женщиной. Пророку это не понравилось: потому ли, что в этом он видел нерадение к молитве, или потому, что становившийся между им и красивой женщиной араб мешал самому ему посматривать на нее, – из предания не видно. Оно только добавляет, что пророк по этому поводу сказал от лица Бога такие слова:

Мы знаем и тех из вас, которые опереживают других, знаем и тех, которые отстают (15, 24).

Вот еще любопытный повод к стиху. В узаконении обрядов хаджа во 2 гл. 192 ст. мы читаем:

Кто из вас будет болеть или у кого будет какой-либо недуг в голове: тому в замену будет пост, или милостыня, или другие какие-либо дела благочестия.

Почему пророк заговорил о болезни? Почему он сказал только о недуге в голове и что это за недуг? Знаменитый в исламе собиратель достоверных преданий говорит, что Мухаммед заметил у одного богомольца струпья на голове и много паразитных животных, от которых он почему-то не хотел очиститься: приказал ему три дня попоститься или накормить шесть бедняков, обрить голову, и сказал для вразумления других приведенный нами стих Корана345.

Тот же собиратель преданий говорит еще об одном арабе такую историю. Он пришел в Медину, принял ислам и стал придумывать испытание новой веры. Вот, говорил он, если теперь жена родит мне сына, а кобыла принесет жеребчика, то, значит, ислам вера хорошая, а если нет – плохая. О дальнейшем результате опыта араба можно судить по стиху, который Бухари связывает с этим арабом, именно:

Между людьми есть такие, которые служат Богу, как бы стоя на чем-либо остроконечном: если с ними бывает что доброе, они при нем спокойны; а если с ними бывает что бедственное, они совершенно изменяются: они несчастны и в настоящей жизни и в будущей – это есть очевидное несчастье (22, 11)346.

Если мусульмане случайными своими поступками вызывали со стороны Мухаммеда столь же случайные стихи Корана, то враги мнимого пророка еще больше давали поводов к откровениям и своими поступками и своими словами. Из рассмотренных нами отрывков Корана сюда следует отнести все те угрозы адом, которые Мухаммед направлял по адресу своих врагов в Мекке, и все те ответы, которые он давал в Мекке же на требования чуда и кары небесной. В Медине таких случайных стихов являлось тоже немало. Укажем, прежде всего, на случай недоразумения, которое однажды возникло между Мухаммедовым послом и племенем Мусталик, по-видимому, выражавшим готовность принять ислам, но остававшимся еще при старой вере. Один из племени Мусталик по имени Харис в Медине принял ислам и на вопрос Мухаммеда о милостыне отвечал: присылай ко мне кого-нибудь; я соберу милостыню и передам тебе. Мухаммед послал чрез некоторое время к Харису Валида сына Акаба. Но этот посол, подходя к Бени Мусталик, увидал злобную толпу народа, подумал, что его хотят убить, и возвратился в Медину с пустыми руками. Тогда пророк послал другого человека и, кажется, с конвоем. Этого встретил сам Харис и объяснил, что Валида он не видал, что тот ушел, испугавшись, сам не зная, чего, так как его вышли встречать с благорасположением. Неизвестно, так ли в самом деле происходило дело, как объяснил Харис, или так, как передавал Мухаммеду Валид. Пророк поверил Харису и сказал в Коране:

Верующие! если вам кто-либо неправдивый принесет какое-нибудь известие, вы постарайтесь узнать достоверность того, чтобы не оставить кого в неведении, и чтобы вам не раскаиваться в вашем поступке (49, 6 ст.)347.

Вот еще случай, имевший место во время планов Мухаммеда против Мекки. Мы уже знаем, в какой тайне содержались эти планы. Но они не остались неизвестными некоторым в Медине. Один араб, вероятно, лицемер, по имени Хатиб послал одну старуху в Мекку к знакомым с письмом, в котором предупреждал их об опасности и замыслах завоевателя. Если секреты Мухаммеда узнавали другие, то и он разведывал тайны врагов. Посланные им в догон за женщиной, раздели ее и, не нашедши письма, стали грозить ей убийством, если она не сознается в тайном умысле. Та достала письмо из волос головы своей. Хатиб стал оправдываться тем, что он не многобожник и хотел известить знакомых, чтобы они не избили родных его, живших в Мекке. Мухаммед поверил, но дал по этому случаю новую половину 60-й сюры, в которой убеждает мусульман, чтобы они порвали всякие связи и дружбу с врагами его348.

Лицемеры часто вызывали неудовольствие Мухаммеда. Оттого в мединских сюрах они так же часто обличаются, как многобожники в Мекке. Вот некоторые случайные их поступки, обличенные в Коране. Пред Табукским походом они построили в Кобе великолепную мечеть, с целью отвлечь арабов от мечети Мединской и дать себе возможность уклоняться под видом посещения новой мечети от обязанностей, возлагаемых на них самозванным начальником. В частности, им хотелось замедлить или совсем расстроить исполнение планов Мухаммеда относительно Табука. Они пригласили его на первое служение в новой мечети, как бы освятить ее. Ничего не подозревая, пророк согласился, но отложил это дело до окончания Табукской экспедиции. По возвращении же из Табука он узнал о цели построения мечети в Кобе, послал часть войска своего разрушить ее и прочитал следующее:

О тех, которые построили себе мечеть, чтобы производить вред, нечестие, разрыв между верующими, чтобы она была местом засады для воюющих и сперва против Бога и посланника его, и которые клянутся, говоря: „мы желаем только лучшего!“ – о тех Бог свидетельствует, что они лжецы. В ней никогда не становись на молитву. Есть мечеть... Здание их, которое они построили, дотоле не перестанет быть недоумением в сердцах их, доколе сердца их не будут истерзаны. Бог знающий, мудр (9, 108–111)349.

В обыденной жизни лицемеры тоже старались чем-нибудь нанести вред Мухаммеду. Когда, например, около его собирался кружок последователей и кому- нибудь нужно было к нему обратиться за чем-либо, они плотно становились друг к другу и не пропускали его. То же делали и с ним самим. Это заставило его издать такое воззвание:

Верующие! когда вам в собраниях ваших скажут: дайте друг другу простор, тогда вы и давайте простор. Бог даст вам просторное место. И когда вам скажут: встаньте со своего места, тогда вы вставайте... (58, 12 ст.)350.

Однажды некоторым лицемерам захотелось поглядеть жен пророка; они сели неподалеку от хижин их и устремляли свои взоры на жен его, когда какая-нибудь из них выходила по своей надобности. Те конфузились и пожаловались пророку. Пророк задумался, обобщил факт и сказал потом:

Пророк! скажи супругам твоим, дочерям твоим, женам верующих: плотнее бы они на себя опускали покрывала свои: при таком опускании они не будут узнаваемы, и потому не будут оскорбляемы. Бог прощающий, милосерд (33, 59 ст.)351.

В отношениях иудеев к Мухаммеду и к его асхабам тоже некоторые случайные факты служили поводами к откровениям Корана. Иудейские купцы сообщили Мухаммеду о том, что римский император собрал большие силы против него на севере Аравии и побуждали его идти туда. Вместе с тем они советовали ему сходить в Дамаск, называя его по преимуществу достойным его городом. Неудача Табукского похода показала, с какой целью иудеи давали ему свои советы:

Едва, сказал он, они не изгнали тебя из этой земли, чтобы заставить тебя выдти из неё...(17, 78)352.

Насмешки и сарказмы, часто употребляемые по отношению к мусульманам иудеями, тоже вызывали стихи Корана. Однажды Абу-Бекр пришел в синагогу. Питхас, известный тогда иудейский сатирик, поднимая на смех постоянные требования милостыни Мухаммедом, сказал: „мы не нуждаемся в Боге, а Бог нуждается в нас; если бы Он был богат, не требовал бы милостыни“. Абу-Бекр рассердился и побил Питхаса. Дело дошло до Мухаммеда и он, разобравши его, сказал:

Бог слышал слова тех, которые сказали: „Бог беден, а мы богаты“. Мы запишем и эти слова их, а также избиение ими пророков неповинно; мы скажем: вкушайте жгучую муку... (3, 177)353.

В другой раз иудеи в споре с асхабами говорили, что наказание их в аду будет непродолжительно и огонь коснется их только на время, так как они народ избранный. И по этому поводу явился стих в Коране со словами иудеев:

Они говорят: „огонь коснется нас только на определенные дни“. Скажи: договор что ли сделали вы с Богом и Бог не изменит этого своего договора?.. (2, 74)354.

Вот еще спор иудеев, на этот раз, с самим Мухаммедом. Они спросили его о творении неба и земли. Он отвечал, что в понедельник Бог сотворил землю, во вторник горы, в среду деревья и воды, в четверг – небо, в пятницу все остальное, именно: звезды, солнце, луну и ангелов утром, а смерть, бедствия и Адама – вечером. Иудеи настаивали на библейском сказании и, вероятно, заставили его кое в чем с собою согласиться. Но день покоя остался спорным и Мухаммед, немного спустя, доказывает иудеям своим Кораном, что дня покоя не было:

Мы, сказал он, сотворили небеса, землю и то, что между ними, в шесть дней, и никакое изнеможение не приразилось к Нам (50, 37)355.

Что касается способа, каким Мухаммед издавал по всем этим случаям стихи Корана, то он был различен. Иногда он долго колебался давать решения известной жалобы или ответ на известный вопрос. Когда, например, Корейшиты спросили от него чуда, он ничего им не отвечал, воротился домой мрачным и уже здесь составил им ответ356. Когда Корейшиты предложили ему, по совету иудеев, три вопроса: о духе, о бедствиях и о великом путешественнике, он сказал им: „завтра отвечу“, – но, не приготовившись так скоро, продумал 15 дней357.

А иногда же он выражал свои впечатления скоро, в обыкновенном разговоре. Вот, например, он читал из 16 сюры 82 стих Корейшитам:

Бог дает вам домы для вашего жительства; дает вам кожи со скотин для домов ваших и вы считаете их удобными во время ваших переселений с одного места на другое, и во время ваших стояний на месте; во%`лну, шерсть и волос их на домашние потребности, на повременные удобства.

Корейшиты после каждой паузы повторяли: „верно, верно“. Но когда он кончил следующий стих словами:

Так Он вполне проявляет вам свою благость: может быть, вы будете Ему покорны,

то Корейшиты отвернулись от него, а он тут же вслед им начал читать 84 ст.:

И если они, отворотясь, уйдут от тебя...на тебе одна только обязанность верно передать358.

Вот еще он велел секретарю своему написать 4, 97...

Из верующих остающиеся во время войны дома – не равны воюющим на пути Божием.

В это время подошел к нему слепой и сказал: „что же мне делать? Ведь я не могу воевать?“. Мухаммед тут же велел секретарю поправить мнимое откровение, вставив в него выражение:

не вынуждаясь к тому обстоятельствами,

так что теперь 4 гл. 97 ст. читается так:

Из верующих остающиеся во время войны дома, не вынуждаясь к тому обстоятельствами, не равны...359.

Точно такой же случай повторился во время обличения Мухаммедом арабов за отказ от Табукского похода. Тут тоже к нему подошел другой слепец с просьбой обратить внимание на его слепоту и не обвинять его, и мнимый пророк в свою речь тут же вставил стих:

Не лежит эта обязанность (воевать) на слабых больных... (9, 92)360.

Что все приведенные нами для примера стихи Корана совершенно случайны, это, кажется, так ясно, что доказывать это было бы странно. Нетрудно теперь видеть, в каком противоречии стоит такое происхождение частей Корана с мусульманским учением о последнем. С точки зрения этого учения о каких-нибудь случайных поводах к стихам Корана и речи быть не может. Мухаммед, по этому учению, должен не говорить, применяясь к обстоятельствам, а передавать мнимые откровения из мнимых свитков, находящихся на небе. Мусульманские толковники, следовательно, сохранили эти любопытные сведения о способе составления стихов Корана, как бы для того только, чтобы выдать своего пророка.

Правда, тот же автор „Поводов к откровениям“ Джаляледдин Сююти говорит, что извлеченные им из достоверных источников поводы к стихам Корана не суть их причины, и поясняет это примером. К 105 сюре, говорит он, дается откровение о нашествии на Мекку царя абиссинского, бывшем за 50 лет до откровения: событие это, говорит он, в данном случае не причина, а только повод к 105 сюре. Нужно ли что говорить о логике Джаляледдина и применимо ли его сравнение по отношению к только что рассмотренным нами обстоятельствам и стихам? Они так между собою связаны, что можно сказать: не случись обстоятельства, не было бы и стиха. Мухаммед, который по идее мусульман должен передавать откровение вне всякого влияния на последнее каких-либо обстоятельств, в действительности вполне подчинялся им, писал под влиянием друзей и врагов, женщин и мужчин. Будучи рабом разных обстоятельств, он колеблется из стороны в сторону, что сказал вчера по одному случаю, то изменяет ныне по другому, что говорит ныне, то, если не понравится арабам, он отменит завтра. В случае он ищет и содержание, и выражение стиха; он живет минутой, от которой зависит все: если рассердили его арабы, он их обличает, если ему никто ничего не говорит, он скажет одно, если к нему подойдет какой-нибудь слепец, он скажет другое. Оттого-то в Коране и нет плана, или какого-нибудь порядка; все в нем разбросано, отрывочно, об одном предмете говорится в нескольких местах и о разных в одном месте.

Видя такую зависимость откровения от случая, мусульмане говорят еще, что все эти случаи предопределены, чтобы по ним были ниспосланы стихи Корана. Но зачем предопределять такие случаи в жизни мнимого посланника, которые вызывают нарекания на него? Это значило бы играть только недостойную комедию.

Мусульмане говорят еще, что Бог только предвидел разные случаи в жизни пророка и в момент осуществления их ниспосылал вечные стихи Корана. Но тогда спросим, зачем ниспосылать такие стихи, которые чрез несколько моментов приходилось отменятъ как не понравившиеся арабам? Главным же опровержением всех этих последовательных и непоследовательных ответов мусульман и главным доказательством того, что в Коране все связано с личностью Мухаммеда, служит отпечатление личных свойств его в этой мнимобожественной книге.

Глава 9. Личные свойства Мухаммеда и отражение их в Коране

Арабская национальность. Занятие торговлей. Восточное воображение. Необразованность и слабость умственных способностей. Суеверность. Хитрость, мстительность, грубость и жестокость, чувственность, религиозность и самообольщенность.

Все мусульмане с необыкновенным благоговением относятся к своему пророку. Они произносят имя „Мухаммед“ не иначе, как с присовокуплением слов: „да будет над ним мир и благословение Божие“. В начале каждой книги мусульманской ему сплетается автором венок из разных эпитетов. В предисловии, например, к „Асбабуль-Нузуль“ мы читаем: „благословение и мир господину нашему Мухаммеду, драгоценнейшему из всех творений, из числа неарабов и арабов, и чистейшему по рождению“ (2 стр.). Таково уже отношение всех заблуждающихся к виновникам своего заблуждения. И китайцы называют Конфуция „верхом рода человеческого, вершиной святости, примером и учителем государей“361. Поэтому, при суждении о личности Мухаммеда мы должны иметь в виду не голословные эпитеты, придаваемые ему его поклонниками, а действительные факты его жизни и деятельности.

Самым первым и несомненным фактом нужно признать принадлежность его к арабской национальности. VIо-видимому, факт этот не имел никакого влияния на законодательную книгу мусульман. Если бы можно было указать на что-либо в данном случае, так это только на то, что книга их написана на арабском языке. Но на это мусульманин с полным правом ответил бы, что иначе и не могло быть не потому только, что пророк был араб, а потому, что книга предназначалась для арабов, и такой ответ признали бы резонным362. Но, говорим, таким этот факт представляется только с первого взгляда. В действительности же он имел несомненное влияние на мнимые откровения Мухаммеда. Дело в том, что национальность составляет для людей тот „idolum tribus“, который больше, чем что-либо другое, препятствует человеку верно оценивать другие общества и народы, каким бы космополитом он ни был. У первобытных людей этот идол проявляется во враждебном отношении и в неприязненных суждениях о других нациях „как о варварских“. В развитом сознании под влиянием национальной точки зрения люди приписывают своей нации разные преимущества пред другими и большее значение среди других наций. Даже великие мыслители не могут отрешиться в своих суждениях от национального чувства. Виктор Гюго, например, называет Францию спасительницею наций, тогда как французские идеи едва ли не больше других нуждаются в иностранном влиянии363. Известный историк и философ Гизо приписывает своей нации честь инициативы и учительства в более совершенных формах правления и обществанного строя364; Бокль же говорит, что нигде не сменялись так правильно и генетически формы социальной жизни, как в его отечестве, т. е. в Англии365. Русский патриот предвещает своему народу великую миссию примирителя всех народов и, между прочим, видит преимущество духовной организации русского человека в том, что он способнее всех изучать чужой язык366. Понятно, так могут рассуждать только обыкновенные люди. У боговдохновенного же писателя таких узких симпатий быть не должно. „В религии, – говорит святой Апостол, – нет различия между иудеем и эллином, потому что у всех один Господь, богатый для всех, призывающих Его“ (Римл. X, 12; I Кор. XII, 13). Нет ли теперь в Коране арабских национальных привязанностей Мухаммеда? Несомненно, есть. Во-первых, он отдает арабскому народу полное предпочтение пред всеми другими народами. Вы, говорит он арабам, самый лучший народ из всех, какие возникали среди людей (3, 106)367. Конечно, такая речь арабам не могла не понравиться и ею Мухаммед подкупил не одного араба. Но что подумает об этой речи человек другой нации и позволительны ли такие слова в устах пророка, возвещающего веру в Бога, у которого все народы равны как происшедшие от одного сотворенного Им родоначальника? Не сказал ли бы Мухаммед того же и о другом народе, если бы сам принадлежал к нему?

Во-вторых, под влиянием национальной точки зрения Мухаммед превозносит в Коране арабский язык368. По его словам, Коран потому и ниспослан на арабском языке, что этот язык самый превосходный. Однажды арабы, удивленные тем, что Мухаммед выдает Коран за откровение, написанное на небе в особых свитках, спросили его, почему же Коран не написан на небе на каком-либо иностранном языке?369 Мухаммед в ответе своем не отрицает возможности для Бога послать арабам Коран с неба на иностранном языке, но объясняет свою речь превосходством арабского языка. „Если бы Мы, – сказал он, – изложили его (Коран) на иностранном языке, то они непременно сказали бы: о если бы его знамения были изложены ясно. Иностранная речь то же ли, что и арабская? (41, 44). Эта же национальная привязанность, несвойственная религиозному реформатору, причина тому, что мусульмане неарабы не понимают Корана и не переводят его на родной язык ради мнимой ясности арабского.

Наконец, в-третьих, национальность Мухаммеда сказалась в Коране на всех тех обрядовых и гражданских узаконениях, которые он установил в арабском вкусе, вопреки влиянию лучших религий и часто вопреки первоначальному своему слову. Известно, что сначала он сделал очень много различных постановлений по иудейскому образцу, а потом изменил их сообразно с арабскими привычками, например, о кыбле370, о посте, об употреблении вина и др. Только узко национальная точка зрения могла допустить эти непримиримые со здравым смыслом скачки Мухаммеда.

Как араб по нации и мекканец по происхождению Мухаммед должен был заниматься торговлей. Известно, что Мекка лежит в бесплодной песчаной долине, – ни полей, ни хороших пастбищ, ни морского берега. Природа не дает здесь никаких рессурсов для жизни. А между тем, по своему географическому положению, пункт этот предназначен для выгодной транзитной торговли. Оттого, с незапамятных времен мекканцы сделались купцами, устраивали склады товаров и снаряжали караваны, которые беспрестанно проходили чрез их город из южного Йемена и Хиджаза в северную Сирию и обратно. Род Мухаммеда тоже принадлежал к мелким купцам. Отец его держал верблюдов и ходил с ними в разные пункты Сирии. Торговые наклонности пробудились в Мухаммеде очень рано. Еще будучи мальчиком 12 лет, он заставил слезливыми просьбами дядю своего Абу-Талиба взять его с собой в торговое путешествие. Дальнейшая судьба его сначала как приказчика, а потом как мужа богатой купчихи, сделала из него ловкого торговца и достойного согражданина корейшитов.

Обыкновенно бывает так, что образ занятий известного народа, сословия и личности проявляется не только во внешнем виде, привычках и поведении, а и в самой речи их. Мореплаватель часто выражается образами, взятыми из состояния моря. Язык воина наиболее богат терминами из области военных действий. В речи путешественника чаще слышатся сравнения и картины, снятые с природы. Мы знаем, что частые путешествия по пустынной Аравии, под сияющими звездами, чистым небом дали Мухаммеду богатый запас поэтических описаний песчаной степи. Занятие торговлей и постоянное наблюдение торговых операций тоже сказалось на его языке и выражениях в Коране. Цена, торговля, купля, прибыль, весы, замен, договор, – все эти термины из сферы торговых занятий и впечатлений он невольно переносил в Коран, когда оставил торговлю и выступил в качестве религиозного проповедника. Говоря, например, о нечестивых и их судьбе, он так выражается:

Это такие люди, которые взяли себе ложь в замен истины: не прибыльна их торговля (2, 15). Они ничтожною ценою оценивают знамения Бога (9, 9).

У праведных тоже как бы происходит торговля: они ждут торговли, которая не будет неприбыльна; плату им Он даст верно (35, 36–37).

День суда им изображается происходящим как бы в магазине купца.

В тот день, говорит он, взвешение дел будет верным; чьи весы спустятся под тяжестью, те будут блаженны; а чьи весы поднимутся от легкости, те сами себя сделают несчастными (7,7).

Обличение иудеев он заканчивает восклицанием:

Как ничтожна цена того, за что продают они себя (2 гл. 73, 84, 96 ст.).

Самого Бога под впечатлениями своего прошлого торгашества Мухаммед не мог представить лучше, как в образе купца, который покупает, платит и заключает договор. Так, говорит он,

Бог купил у верующих жизнь их и имущества их, платя им за них раем... Кто в своем договоре вернее Бога? Так радуйтесь о вашем торге, которым вы сторговались с Ним (9, 112).

По выражению Корана, у Бога можно купить будущую жизнь за настоящую (4, 76). Таким же образом объясняется и частое повторение в Коране выражения о променивании знамений Божиих на малоценное371. Нельзя сказать, чтобы это влияние торгашества Мухаммеда ограничивалось в Коране только образами выражений его. Нет, оно простиралось на самую мысль его. Он, например, особым стихом рекомендует арабам рисковать своим имуществом в торговых сделках и позволяет, ради ожидаемого барыша, даже расточать имущество:

Верующие! читаем мы в Коране, не расточайте ваших имуществ, употребляя их между собою на пустое, кроме таких случаев, когда будут между вами торговые сделки по взаимному согласию (4, 33).

Значит, в торговых сделках можно употребить имущество и на пустое? Но так, очевидно, мог сказать только самый восторженный купец.

В характеристике умственных способностей Мухаммеда мы не имеем никакого права отказывать ему в качествах ума, свойственных вообще восточным людям. Ничем более не отличается в этом отношении восточный человек от европейца, как своим воображением. Фраза „восточная фантазия“ приобрела, кажется, такое значение, что ею лучше всего характеризуется ум восточных людей. Но что нужно разуметь под этим выражением? Прочтите известные и знаменитые арабские сказки „Тысяча и одна ночь“, и вы получите полное понятие о восточной фантазии. Там, если выводится царь, то самого богатого и великого царства; если этот царь терпит оскорбление, то от измены любимейшей и прекраснейшей царицы; если царица изменяет царю, то с самым презренным из рабов; если царь хочет отомстить царице, то рубит голову и не ей только, а еще тысяче женщин; если он хочет избавить себя от обиды со стороны жены, то решает отрубать голову каждой новобрачной на первое же утро после брака и так делает каждый день, без конца. Таковы контрасты и шаги широкой восточной фантазии. Так как ислам явился на востоке, то в развитии его у ученых-мусульман мы на каждом шагу встречаемся с полетами этой фантазии. Если мусульманский богослов хочет изобразить величие ангела в сравнении с человеком, то говорит, что „в водах глаз каждого из них может плавать корабль целые годы, что пространство от плеча ангела до оконечности его уха равняется 700 лет пути, что расстояние между ухом и глазом равняется 500 лет птичьего полета, что ямочка большого пальца у ангела может вместить в себе все воды мира, если бы их вылить туда“372. До чего жизненны эти фантастичные описания предметов, которые едва поддаются воображению, можно судить по их влиянию на мусульман. Даже современные, мнящие себя учеными, русские мусульмане не могут отрезвиться от очевидных преувеличений. Желая, например, сказать об образовании арабов в средние века, один из них совершенно откровенно заявляет, что халиф Хаким собрал библиотеку в 600,000 томов, что он прочитал все книги своей библиотеки, один каталог которой состоял из 44 томов, и оставил на каждой из книг свои заметки373. Таким образом, самые замашистые преувеличения, с длинными рядами нулей цыфры, самые крайние контрасты и полнейшая противоположность действительности составляют особенность восточной фантазии в отличие от европейского идеального творчества, более близкого к реальной жизни, более естественного, остроумного и назидательного.

Будучи истинным сыном восточных родителей и воспитателей, Мухаммед неизбежно, по естественному закону, отличался восточным воображением. Обстоятельство это в высшей степени рельефно отобразилось на вероучительной книге ислама. Произнося разные речи арабам от лица Самого Бога, он, конечно, не замечал, что Бог его говорит не общечеловеческим языком, а языком восточного человека; вследствие чего в Коране мы часто встречаемся с такими выражениями, которые европейцу покажутся только наивными и смешными. Вот примеры. Если для выражения неограниченности Бога условиями времени священному писателю достаточно было сказать, что пред Господом день один, как тысяча лет (Пс. LХХXIХ, 5. 2Петр. III, 8), – то Мухаммед, услыхавши это от „людей Писания“, почёл недостаточным сказать так.

Течение дня, говорит он, у Бога 50,000 лет (70, 4).

Чтобы выразить богатство некоего современника Моисея Каруна, он опять не перечисляет количества стад его, людей, семейных и т. п., как это делает священный писатель при описании богатства Иова, например, а употребляет самую неправдоподобную фразу:

Мы доставили ему столько драгоценностей, что ключи от них едва могла носить толпа людей силъных (28, 76).

Вследствие этой бессознательной восточной фантазии Мухаммеда самые известные и назидательные библейские факты передаются в Коране дико, уродливо и весьма неправдоподобно. Вот как просто и естественно говорится в книге Моисея о красоте Иосифа. „Иосиф же был красив станом и красив лицем. И обратила взоры на Иосифа жена господина его (Быт. XXXIX, 6–7). Для Мухаммеда этой картины недостаточно. Он заставляет жену господина Иосифа пригласить других женщин, чтобы они подивились красоте Иосифа, и положить пред ними ножи, чтобы они от удивления порезали себе руки.

Когда они увидели его, говорит Мухаммед, то пришли от него в исступление, порезали себе руки и говорили: ей Богу, это не человек, это восхитительный ангел (12, 30–31).

Известно, что евреи при горе Синайской в отсутствие Моисея заставили Аарона слить тельца. „И он, говорится в Библии, сделал литаго тельца и обделал его резцем“374 . Мухаммед и этим не удовлетворяется. Чтобы усилить тяжесть вины евреев, он по своему воображению, заставляет в Коране этого литого тельца замычать:

И вылил, сказано в Коране, для них тельца и он мычал (20, 90) и сделал себе народ животное мычащее (7, 146).

История Давида и Соломона в Библии проста, естественна и назидательна. В Коране же она доходит до нелепости. Чтобы показать мудрость Соломона, Мухаммед не рассказывает о действительном проявлении проницательного ума его, а представляет его в чисто восточном, сказочном виде, знающим язык птиц, разговаривающим с муравьями и т. п. У него, будто, было войско из гениев, людей и птиц; он, будто, подслушал совет муравья войску, улыбнулся и рассмеялся от этого; он делал осмотр птицам и, когда не нашел потатуя, разгневался, хотел его зарезать, но выслушал от него объяснение и простил (Коран 27, 15–45). Ему Бог покорил ветр,

Который по его повелению несся тихим веянием туда, куда он хотел, и диаволов, которые все были или строителями, или водолазами, и прочих, связанных цепями (38, 35–37):

Из диаволов были некоторые у него водолазами для ловли жемчуга и кроме того делали другие дела (21, 82).

Давиду, по словам Корана, Бог тоже подчинил горы и птиц, чтобы с ним они восхваляли Его (21, 79). Под тем же влиянием искажена Мухаммедом история об Аврааме. В 15 главе книги Бытия говорится, что в удостоверение святейшего патриарха относительно многочисленности его потомства Бог велел ему принести в жертву трилетнюю телицу, трилетнюю козу, трилетнего овна, горлицу и молодого голубя. Он, говорится далее, взял всех их, рассёк их пополам и положил одну часть против другой; только птиц не рассёк. И налетели на трупы хищные птицы, но Авраам отгонял их (9–10 ст.).

Мухаммед не мог понять знаменательного чуда, и вот в какой фантастичной форме передает библейское событие:

Бог сказал Аврааму: так возьми четырех птиц, рассеки их на куски, какие ты хочешь, и части их разложи по горам; потом позови их; они быстро прилетят к тебе; из этого узнай, что Бог силен, мудр (2, 262).

Мусульмане, унаследовавшие вместе с другими способностями, характеризующими восточных людей, и восточное воображение, не могут замечать дикости и неправдоподобности этих коранических выражений и описаний. Эти перлы художественного творчества Мухаммеда даже нравятся мусульманам более, чем, например, чернокожему негру нравится угольный цвет лица, толстые губы и широкий приплюснутый нос. Но людям, свободным от этих своеобразных вкусов, понятны эти частности. Если сравнить приведенные из Корана наиболее фантастические выражения с подобными им образами других восточных произведений, то получилось бы удивительное сходство в полетах воображения. Вот, например, как говорит Мухаммед о силе и тяжести Корана:

Если бы мы ниспослали этот Коран на какую-нибудь гору, то ты увидел бы, как она понизилась бы и распалась бы на части от страха Божия. Таковые образы мы представляем людям с тем, чтобы они размыслили (59, 21).

Так тяжеловесен Коран! Но как самая идея о массивности его, так и выражение её свойственны только восточному человеку и потому на востоке не новы. Мы знаем, что о сочинениях Зороастра персы говорили, что каждый из 12 его томов так был тяжел, что один вол едва мог везти его375. Спрашивается, что же было бы тяжелее, Коран или вся сумма того, что мог написать Зороастр? Оказывается, таким образом, что самая попытка возвеличить Коран приводит только к смешному как уродливая с точки зрения европейской мысли, чуждой восточной оболочки.

Приведенные нами примеры суть более наглядные проявления этой туземной способности автора Корана. Менее, так сказать, выпуклыми следами её следует признать те многочисленные изречения мнимого пророка, которые касаются разнородных предметов его убеждения и которые мог высказать, равно как и принять, только восточный человек. Таковы, напр., стихи о том, что Коран находится в свитках на небе, что к Мухаммеду приходил ангел и разговаривал с ним „на расстоянии двух луков“, что в войнах мусульман помогали тысячи ангелов и дьяволов, что „спутников слона“376 поражали некогда стаи птиц обожженными камнями и т. д.

Помимо резко поражающих своей неестественностью сочетаний и крайнего легковерия, восточное воображение не представляет ничего роскошно разнообразного в своих построениях. Оно, как бы обиженное дико однообразной природой, в которой негде развернуться и неоткуда взять материала для своей переработки, поражает своим однообразием. Творчество араба так же скучно и монотонно, как однообразна и бедна пустыня Аравии. Эта монотонность более всего проявляется в одинаковых выражениях и буквальных повторениях одной и той же фразы бесчисленное множество раз. В самом известном и самом поэтическом народном произведении арабов, в тех же сказках „Тысяча и одна ночь“ по раз заведенному порядку начинается и кончается каждый рассказ дочери министра, в одной формуле, в присутствии того же царя и сестры рассказчицы; притом рассказы ведутся на одну тему о путешествиях и о превращениях в какое-нибудь животное. В этом отношении арабские сказки ничем не отличаются от монотонных рассказов русских татар. Вот, например, в одном очень распространенном среди татар и написанном не без влияния арабских легенд „рассказе о Соломоне“377 говорится: пришло к Соломону солнце и сказало: „о Соломон! соверши, пожалуйста, за меня одну молитву! Твоя молитва у Всевышнего будет принята“. Соломон ответил: „ты сегодня иди, я посоветуюсь с подданными своими и завтра дам тебе ответ...“ Пришел к Соломону месяц и сказал: „о Соломон! соверши, пожалуйста, за меня одну молитву! Твоя молитва пред Всевышним будет принята...“ Соломон сказал: „ты сегодня иди; я посоветуюсь с подданными своими и завтра тебе дам ответ“. Та же беседа у Соломона происходит и описывается в тех же выражениях – с водой, ветром и змеем. Этой бледной стороны восточного воображения не победил и Мухаммед. Правда, в Коране, именно в меккских главах, речь пересыпается разнообразными картинами аравийского путешественника; но тут видишь и обратную сторону медали. Так же, как в татарской сказке о Соломоне, у него часто повторяются совершенно одни и те же выражения, хотя бы речь велась и от других лиц и к другим слушателям. Особенно характерны в этом отношении места из речей пророков, выводимых Мухаммедом. Вот, напр., как сказалась у него в Коране эта бесцветная сторона восточной фантазии. В 26 главе о Ное говорится:

Соплеменники Ноя посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Ной сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу с вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров (105–109 ст). В той же главе о Иуде читаем:

Гадяне посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Гуд сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу с вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров (123–127 ст.). О Салихе Мухаммед говорит то же самое:

Фемудяне посланных к ним считали лжецами. Вот брат их Салих сказал им: не убоитесь ли вы Бога? Действительно, я к вам верный посланник; а потому убойтесь Бога и повинуйтесь мне. Не прошу с вас за это никакой награды; награда мне только у Господа миров (141–145 ст.).

Совершенно в тех же словах далее говорится о Лоте (160–164 ст.) и о Шогаибе (176–186 ст.). Такую же тавтологию можно было бы привести и из 7, и из 11 главы. Но для нас довольно и этих размеров.

Мусульманский апологет никакими софизмами не может оправдать пред здравым смыслом это попугайство Мухаммедовых пророков. Во-первых, одни и те же слова в устах разных пророков и в обращении к разным народам подрывают веру в них. Во- вторых, в книге, которая выдается за копию с небесных свитков, эти повторения составляют такой балласт, который тем менее уместен в ней, чем она выше какой-нибудь сказки. Сказать, что Бог влагал в уста пророков одни и те же слова потому, что они должны были передать одну и ту же истину, нельзя, потому что в 7 и 11 главах эта мнимая истина выражается в других словах. Те же Ной, Гуд, Салих, Шогаиб и Лот в 7 главе повторяют фразу:

Народ мой! покланяйтесь Богу: кроме Его у вас нет другого Бога; истинно я боюсь наказания вам в великий день (ср. 57, 63, 71, 78 и 83 ст.), а в 11 главе:

Народ мой! покланяйтесь Богу; кроме Его нет у вас никого достопокланяемого (ср. 52, 64, 85, 27 и 79 ст.).

Разница эта в выражениях показывает, что Коран приводит не тожественное с действительностью описание речей пророков, но или приблизительно верное, или совсем неверное, но в том и другом случае описывается бледно и по-восточному. Нельзя мухаммеданину сказать в оправдание этой тавтологии пророков и того, что в этих трех главах (7, 11 и 26) описываются три разные беседы всех поименованных пророков. Если бы в этих главах разумелись разные беседы пророков к своим народам, тогда хотя в какой-нибудь одной бы из них не говорилось о том, что Салих на требование от него знамения указал на верблюдицу, и что ее народ убил и был истреблен: повторение этих фактов невозможно; между тем этот рассказ повторяется во всех трех главах (7, 7–77; 11, 64–71; 26, 141–159).

Итак, многократность рассказов о них в книге божественной нецелесообразна, а разность в этих рассказах невозможна. Тавтология, встречающаяся в Коране, со здравой логикой непримирима и была следствием ни чего-нибудь другого, как той бледности творческой способности Мухаммеда, с какой пишутся разные сказки.

Если такая способность, как воображение, дается природой, то другие умственные деятельности более всего зависят от саморазвития и образования личности. Насколько же был образован Мухаммед?

О школьном обучении или начитанности его не может быть и речи. Большинство биографов, в том числе и мусульманских, отказывают ему в чести знать грамоту. Сам он называет себя в Коране „неученым пророком“378. Но если мы захотим представить его сколько-нибудь грамотным человеком, то на основании не прямых свидетельств, а только побочных, так сказать. Именно, на основании слов Корана 29 гл. 47 ст.:

Прежде него (Корана) ты не читал никакого письма, ни черты из него не писал твоею рукою.

Можно заключать, что со времени своей проповеди он научился читать и писать. По одному преданию, он однажды сказал своему секретарю Муавии: „проведи такую-то букву (ݕ) прямо, разделяй такую-то (س)“379 . Из чего следует,что, по крайней мере, буквы он различал и кое-как читал. Говорят также, что на смертном одре он попросил себе письменные принадлежности, чтобы написать какую-то книгу, и что просьбы этой окружавшие его не исполнили из опасения, как бы он не написал чего-либо сумасбродного380. Таким образом, если мы имеем право на заключение о книжном искусстве Мухаммеда, то последнее мы должны ограничить только уменьем его писать и читать.

Весь запас сведений и все искусство мышления, какое он мог приобрести, ограничивалось тем, что давалось ему общением с такими же арабами, как он, и еще собственным наблюдением природы. Правда, он сносился с людьми Писания, слушал епископа Косса и узнавал кое-что от евреев. Но все эти источники сведений были случайны, некоторые ненадежны и, во всяком случае не могли заменить ему школы и систематического образования. Да и что можно было узнать в то время от современников, когда они огонь добывали трением (Коран 56 70)?

Сам Мухаммед со свойственным только самому необразованному человеку бесстыдством указывает в Коране на свою неученость; например, в словах:

те, которые последуют сему посланнику, неученому пророку (7, 156). Он из среды сих безграмотных воздвиг посланника (62, 2).

Но напрасно было хвастаться этим недостатком, потому что и в содержании и в изложении речей Корана он оставил такие перлы своего невежества, которые с несомненностью убеждают, что книга эта могла быть произведением только малограмотного и малосведущего автора. Иначе и не могло быть. В него вошли простые, часто народные, представления и притом в самой грубой фантастической форме. Милость Бога к людям по Корану состоит в том, что Он землю разостлал ковром, чтобы люди ходили по ней широкими дорогами381. Могущество свое Бог проявил тем, что сделал свод небесный чуждым всяких трещин382. Горы, по убеждению Мухаммеда, устроены с той целью, чтобы земля не колебалась383. Смена дня и ночи зависит от того, что ночь скрывается внутри дня, а день – внутри ночи384. Небо представляется состоящим из 7 небес, отделенных одно от другого особыми сводами385. Земель, говорит Коран, Бог сотворил тоже семь386. На небе Бог поставил весы, т. е. созвездие зодиака, чтобы люди не уклонялись от правильности в весе387. Звездный мир существует для того, чтобы преградить диаволам доступ на небо, а так называемые падающие звезды суть ни что иное, как „зубчато мелькающий пламень“, которым небожители поражают диаволов, покушающихся подслушать тайны надзвездного мира388. От земли до неба где-то есть лестница, по которой ангелы восходят к Богу в течение дня389 .

Как ни очевидна истина, что книга, претендующая на авторитет вечного несотворенного слова Бога, должна заключать в себе только одну непреложную и вечную истину, – приведенными примерами, отрицающими эту истину в Коране, мусульманина нельзя убедить в происхождении этих примеров от неучености пророка, не потому, конечно, что их недостаточно, а потому, что кораннические басни он всосал с молоком матери и, не зная наук, признает басни истиной. Вот, например, что говорит известный путешественник о своей педагогической практике среди высокопоставленных особ в Персии и Турции: „Несмотря на мое серьезное намерение познакомить моих высокорожденных питомцев с элементарными понятиями из физики, с историей и географией, все мои старания просветить их пропадали даром... При объяснении обыденных явлений природы, едва дети успевали выслушать объяснение грома, молнии и радуги, как уже выскакивали, как угорелые, и летели в гарем рассказывать матери и няньке о необыкновенных выдумках франкского учителя. Эти выдумки приводили в ужас упомянутых дам, а франкский учитель всегда объявлялся ослом, рожденным в черном неверии, и к Богу воссылались молитвы, дабы Он простил грехи отца, пользующегося услугами такого учителя“390.

Таким образом, необразованность Мухаммеда, положившая такую печать на Коране, служит препятствием к образованию мусульман. Оттого просвещение с Кораном непримиримо, и просвещенный мусульманин не может быть истинным мусульманином, как показывают это и примеры391.

Умственное невежество Мухаммеда зависело еще от ограниченности его способностей. Некоторые готовы назвать его гениальным человеком: большая ошибка, покоящаяся на легкости объяснения его реформы чрезвычайными его способностями, а не на действительности. Мы имеем полное право отказать ему в хорошей памяти и в той аналитической деятельности, которая характеризует людей даже самых обыкновенных, но с последовательным умом, рассудительных и потому самостоятельных. Мы знаем, например, из самого же Корана, что он часто забывал сложившиеся в его душе складно и рифмованно стихи Корана392; знаем, что он твердил стихи Корана и через то перепутывал смысл их, когда мнимый ангел приносил ему мнимые откровения393. Это отсутствие хорошей памяти Мухаммеда выразилось не в одном сознании им этой слабости в некоторых только местах Корана, а отразилось на всем Коране, в его целости. Мы не знаем числа всех понятий, содержащихся в этой книге. Но прочитавши его несколько раз и заметивши в нем бесчисленные повторения целых фраз, – о словах уже не говорим, – убедились, что если приложить к нему современную психологическую теорию об измерении памяти автора количеством понятий в его произведении, мы насчитаем этих понятий в Коране очень немного и поставим Мухаммеда в противоположность Мильтонам, Шекспирам, Гете, Вальтер Скоттам, в произведениях которых насчитывается от 7 до 15 тысяч понятий394. Более осязательным следствием легкой забывчивости Мухаммеда следует признать в Коране частое отсутствие имен пророков. Несомненно, некоторые имена он не читал в Коране ввиду их общеизвестности395. Но несомненно, что некоторые он пропускал потому, что сам забывал, услыхавши о них когда-то от иудеев. Другим нельзя ничем объяснить в книге, назначенной для просвещения верой и истинным знанием, того, например, обстоятельства, что он ставит в затруднение толковников Корана. Например, в 7 гл. 174 и след. стихах только при счислении с книгами Моисея Джаляледдин под словами: „Прочитай им рассказываемое о том, кому Мы дали наши знамения, а он уклонился от них... (7, 174–176), мог усмотреть рассказ о Валааме.

Слабость других умственных отправлений Мухаммеда, побудившая его советоваться с мусульманами396 и слушаться Омара, его матери и других женщин, а также подвергавшая его обманам со стороны жен и подчинявшая его их капризам, сказалась в анахронизмах, неточных выражениях Корана и т. п. Сказать, например, что Ной обличал своих современников за поклонение идолам, которых при нем не было и которые боготворились арабами, что Ною некоторые из народа поверили, тогда как весь народ, за исключением только семейства Ноя, был истреблен за неверие397, – сказать это мог только человек не с сильным умом. Точно также только непоследовательный ум может сказать в одном месте, что земля сотворена прежде неба, в другом – небо прежде земли398. Противоречий таких в Коране много и вследствие их многочисленности привести их здесь нет возможности. Эта противоречивость Мухаммеда свидетельствует о том, что логические законы мышления в нем были слабы, чтобы победить противодействие со стороны разных влияний на впечатлительную и отзывчивую его душу; а это обстоятельство послужило для Мухаммеда основанием для сознательных противоречий, прикрываемых теперь в мусульманской науке иррациональной теорией отменения. Далее, та же ограниченность мыслительной деятельности и способностей арабского пророка сказалась в Коране в бесчисленных таких предложениях, которые по форме обещают что-то новое, и по содержанию лишь повторяют соседнюю мысль. Например:

Посланник! передай, что открыто тебе Господом Твоим; если ты не сделаешь этого, то ты не передашь того, что послано тебе (5, 71).

Выходит, таким образом,если ты не передашь, то не передашь. Объяснение этой бессмысленной тавтологии толковниками Корана показывает только, что они на месте Мухаммеда выразились бы гораздо яснее его399. Таких предложений и слов в Коране чрезвычайно много.

Затем нельзя не указать в Коране как на следствие необразованости Мухаммеда на его бессистемность изложения. Что только систематически последовательный и развитый образованием ум может излагать свои мысли на бумаге правильно и в порядке – это само собою понятно. Прочитайте, например, письмо малограмотного человека, и вы увидите, в какой беспорядочности располагаются в нем мысли. В одном периоде этого письма говорится о совершенно различных предметах и в разных местах письма говорится об одном и том же. Мухаммед как человек только грамотный и непоследовательный в таком же виде излагал свой Коран. Вот, например, семь первых стихов пятой главы. В первом из них говорится о родах пищи, во втором о хадже, в третьем об охоте и справедливости, в четвертом снова о пище и о бросании стрел, в пятом о вероуставе ислама, в шестом опять о пище и в седьмом о браке и исламе. В некоторых главах отсутствие последовательности рассказа или увещания доходит до того, что решительно невозможно определить, о чем и, главное, что говорится. Мы уверены, что редкий мусульманин и с большим трудом скажет нам, о чем и что именно говорится в 18 главе 82–112 ст. Эта неясность мнимо ясной книги, зависящая от малограмотности Мухаммеда, одинаково компрометирует как автора, так и его произведение. Наконец, умственная слабость вместе с необразованностью Мухаммеда были причиною появления в Коране стихов, связанных с его суеверностью.

О суевериях Мухаммеда мусульманские биографы и предания сообщают нам немало любопытных сведений. Будучи язычником, он следовал общему обычаю арабов и посвящал богам перворожденную верблюдицу, овцу и козу400. Сделавшись народным проповедником, он по-прежнему страшно боялся ночной темноты и входил в свою комнату только тогда, как зажигали огонь401 . Не зная законов природы и смотря на нее сквозь призму своих ограниченных способностей, он больше видел в мире Божием зла, чем добра, и больше боялся явлений естественных, чем понимал их. Если небо покрывалось облаками, он изменялся в цвете лица и предавался странным опасениям, пока небо не прояснивалось. К ветру он относился крайне суеверно. По преданию от Айши, когда дул ветер, Мухаммед говорил: „Господи, умоляю Тебя, сделай этот ветер добрым для меня“. Когда являлись тучи и облака, он беспокойно бегал взад и вперед; тучи проходили и он успокоивался. На вопрос Айши, чего он боится, он отвечал: „Айша! явление этих облаков похоже на то, что случилось с племенем гадян. Они говорили: эти тучи принесут дождь; но это было неверно. Они были наказаны за свое невоздержание“402. Некоторые места Мухаммед, подобно арабам-язычникам, населял демонами и джиннами. Проезжая во время Табукского похода мимо такого, по его верованию, проклятого места, жилища древних фемудян, суеверный основатель ислама запретил своим солдатам пользоваться в этом месте водою, хотя они были крайне истощены от зноя и жажды, и приказал изблевать воду тем, которые напились уже; потом вдруг покрыл платьем свое лицо, пришпорил верблюда, на котором ехал, и поскакал, сказавши солдатам: „не входите в жилище беззаконников, чтобы и вас не постигло то, что постигло их“403. Говорят еще, что он приходил в трепет, когда видел форму креста. Некоторые дни недели и числа месяца в его глазах имели особенное значение. Он сильно боялся несчастного влияния дня среды и до нас дошла от него молитва: „ищу помощи у Бога от злотворного дня среды“404. Для начала какого-либо дела он выбирал нечетное число месяца. Лекарство, например, он принимал не иначе, как в нечетное число времени, искренно веруя, что лечебная сила его вполне зависит от соблюдения этого условия. Вторник, падающий на семнадцатое число месяца, Мухаммед считал самым благоприятным днем и ручательством за благополучие на целый год405. Верил еще Мухаммед в дурной глаз. Однажды Асма сказала ему: „О пророк! семейство Джафара производит пагубное влияние своим взглядом. Не следует ли употребить от этого зла колдовство?“ – „Да! – отвечал пророк, – если есть в мире что-нибудь сильнее судьбы,то это дурной глаз“406. В связи с этим стоит другое суеверие, по которому он держал при себе белого петуха в охранение от дурного глаза и колдовства407. Что Мухаммед верил в колдовство, это не подлежит сомнению. Известно, что в первый год по прибытии его в Медину ни у одного из могаджеритов, т. е. перебежавших с ним мекканцев, не рождалось детей. Обстоятельство это опечалило пророка, и он приписал несчастье колдовству иудеев408. Он далее верил в особый способ колдовства арабских и иудейских волшебников. Эти волшебники, когда желали причинить вред кому-нибудь, например, навести болезнь, завязывали узлы и хранили их в каком-нибудь тайном месте.

Вследствие подобной чары, по верованию арабов, человека постигала та или другая болезнь. По преданию от Айши, Мухаммед верил, что он однажды был заколдован таким способом, и вследствие этого не в состоянии был ничего сделать со своими женами409. Он же верил, что существуют некоторые средства защищать себя от чар и колдунов. По одному преданию, он сказал: „Кто ежедневно ест по семи фиников из рода аджва, тому не причинит вреда ни яд, ни волшебство“410. Он разделял еще суеверие арабов относительно покрытого лица. По одному преданию, Хадиджа, чтобы узнать, добрый или злой ангел производил на мужа её тревожное впечатление, однажды во время экзальтации его сняла с головы своей покрывало. Мухаммед успокоился, из чего узнала она, что его посещал ангел добрый. VIо тому же суеверию и он закутывался иногда, как это видно из Корана411. Что Мухаммед верил в значение снов, это подтверждается фактами. Мы знаем, как он истолковывал сны, виденные им пред битвой в Бедре. Первое пилигримство, кончившееся десятилетним перемирием с мекканцами, он предпринял вслед за сновидением, которое польстило ему успехом. Когда к нему в Ходейбии обратились с вопросом, почему же не исполнилось его сновидение, он отнес его к предуказанию на свободный доступ в Каабу на следующий год412 и сказал в Коране:

Бог верно исполнил свое обещание, данное пророку в сновидении... (48, 27).

По преданию, Мухаммед происхождение каждого хорошего сна приписывал Богу, а дурного – диаволу. В последнем случае он советовал по пробуждении плюнуть направо с обращением к Богу о помощи и избавлении от злотворности сна413.

Наконец, автор Корана верил в предзнаменовательное значение слов, сказанных случайно. Рассказывается следующий случай из жизни его. Когда он в Медине прибыл к Кольсуму, последний позвал двух своих рабов, вскричав: „о Бешшар! о Салим!“ Слова эти по лексическому значению означали радость и безопасность, и Мухаммед сказал Абу-Бекру: „Радуйся; это доставит нам безопасное убежище“414.

Однако ж, некоторые из арабских суеверий Мухаммед и отвергал, и посвятил им некоторые стихи в Коране. Он объявил нечестием разделение чего-нибудь метанием стрел415. Когда некоторые мусульмане возвращались из хаджа в храме и входили в дом с задней стороны, он говорил:

Благочестие не в том, чтобы входить с задней стороны... (2, 185).

Осуждал он еще суеверные разделения животной пищи на позволительную и непозволительную416; суеверное опасение трапезничать со слепым и т. п.417. Но в Коране он гораздо больше освятил суеверия, чем уничтожил. Верование в колдовство было его убеждением и целиком вошло в Коран в том самом виде, в каком он воспринял его от суеверных арабов, заимствовавших его, в свою очередь, от персов418.

Именно, по Корану, два ангела, Гарут и Марут, были посланы Богом в Вавилон, чтобы научить людей волшебству, как, например, разлучить мужа от жены и т. п. (Коран 2, 95–96 ст.).

Кроме своего убеждения в происхождении колдовства, Мухаммед оставил в Коране молитву от злотворности его, содержащуюся в двух последних главах:

Ищу убежища у Господа рассвета от злотворности того, что сотворил Он, от злотворности ночной темноты, когда она все покрывает; от злотворности женщин, дующих на узлы, от злотворности завистника, когда он завидует (113 глава в 5 стихах). Ищу убежища у Господа людей, царя людей, Бога людей, от злобы скрытого искусителя, искушающего сердца людей, – от гениев и людей (114 глава в 6 стихах).

Говорят, эти главы явились после возвращения Мухаммеда из Ходейбии, когда иудейский колдун Лебид со своей дочерью навел на него чары посредством завязывания узлов, от которых пророк стал истощаться, резко изменяться в лице, обессиливать в супружеских отношениях к женам419. Очень может быть, что иудеи, действительно, занимались в Медине волшебством. Но достопримечательно в данном случае то, что истинный пророк иудейский отвергает волшебство как ложь и грозит наказанием за веру в эту ложь, а Мухаммед признает его и молится от действительного влияния его. Вот что читаем мы у Иезекииля: „Горе сшивающим чародейные мешочки подмышки и делающим покрывала для головы всякого роста, чтобы уловить души! Неужели, уловляя души народа Моего, вы спасете ваши души? И бесславите Меня пред народом Моим, за горсти ячменя и за куски хлеба умерщвляя души, которые не должны умереть, и, обманывая народ, который слушает ложь? Посему так говорит Господь Бог:... за то, что вы ложью опечаливаете сердце праведника, которое Я не хотел опечаливать, поддерживаете руки беззаконника, чтобы он не обратился от порочного пути своего и не сохранил жизни своей, за это уже не будете иметь пустых видений и впредь не будете предчувствовать... (13 гл., 18–23 ст.).

Суеверностью Мухаммеда объясняются и те многочисленные стихи, в которых он постоянно обращается к Богу за защитой от сатаны, „прогоняемого камнями“420 . По той же причине он и Богу приписывает выражения, взятые с языка суеверных арабов, веривших в судьбу и гадавших о ней по полету птиц.

Мы, говорит Бог в Коране, к шее каждого человека привязали птицу (17, 14).

Наконец, эта суеверность Мухаммеда освящала все те бредни, которые воспринимал он своим воображением, относительно диаволов, помогавших Соломону, птиц и муравьев, с которыми он разговаривал, ветров, которые служили ему и Давиду, сновидений, которые самому ему приходилось видеть, диавола, внушавшего богопротивные стихи, обезьян, в которых, будто бы, были обращены иудеи и т. п.

Мусульманину труднее всего убедиться в том, что все эти кораннические места обязаны своим существованием суеверности пророка, не только по тому, что мусульманин глубоко верует в непреложную истину Корана, а и потому, что мусульмане вообще самый суеверный народ в мире. Доказать ложь суеверий трудно, потому что они имеют прочное субъективное основание в суевере. Но нам достаточно заметить здесь то, что по мере развития народа и личности падают и суеверия. Суеверий больше у язычников и дикарей и вообще некультурных людей; их меньше или совсем не бывает у людей образованных, развитых. Следовательно, всякое суеверие потому, что оно свойственно только темному классу и не имеет ни силы, ни значения для культурных людей, – ложь. И если Мухаммед верил в суеверия, если последователи его верят в волшебство, то потому, что, как первый, так и последние, чужды образования. На образованного несуеверного человека никогда не подействуют чары волшебника.

Как в содержании, так и в изложении и в выражениях Корана должны были с одинаковой ясностью отпечатлеться и нравственные качества Мухаммеда. В моральном отношении пророк ислама был истинным арабом. Но полученные по наследству нравственные качества в нем должны были развиться настолько более, чем у обыкновенного потомка Гашема, насколько деятельность его была беспримернее других. Какие же это были качества?

Мы не ошибемся, если назовем арабов народом хитрым. Хитрость у них развивалась в постоянных столкновениях враждовавших племен, в разбоях и грабежах караванов. Подсидеть караван, подкараулить в засаде врага, окружить его со всех сторон, обобрать и насмеяться над ним считалось добродетелью. О великодушии в подобных случаях не рассуждали. Вероломство ему предпочиталось безусловно. Эту черту унаследовал и Мухаммед. Его хитрость возвышалась до сметливой тактичности и последняя спускалась до пошлого коварства. Он умел лавировать среди соперничествовавших сторон и извлекать для себя пользу из их вражды и споров. Известен, например, характерный в этом отношении рассказ о построении Каабы, когда возник спор о том, кому, т. е. представителям какого рода, принадлежит честь перенести во святилище черный священный камень. Мухаммед решил этот спор так, что все остались довольны и сам он получил в награду название „верного“. Когда после Кедровой битвы мусульмане стали смеяться над пленником, дядей пророка Аль-Аббасом, что он, такой атлет, поддался такому слабому человеку, как Абу-Язер, и Аль-Аббас утверждал, что он сам отдался какому-то исполинского роста всаднику, а Абу-Язер хвастался, что он именно взял его, тогда Мухаммед объявил, что пленившему помогал ангел Гавриил, чем и снял стыд с дяди и не отнял чести у Абу-Язера и удивил арабов простотою разгадки421.

Умел пророк арабский привязывать к себе друзей и обезопашивать себя от врагов. Он взял у своего друга дочь в жены и переименовал его из Абуль-Каба в Абу-Бекра – „отца девственницы“422. Скрепил также дружбу с Омаром женитьбой на дочери его Хавсе. Узнавши, что дочь Абу-Софиана в Абиссинии овдовела, он выписал ее в Медину и опять женился на ней не без скрытой цели смягчить гнев отца её. Поражая без пощады арабов вне Медины, он щадил врагов своих в этом городе и, зная, насколько влиятелен и опасен ему Абдаллах-ибн-Обей, заискивал пред ним и пред его партией. Чтобы не возбуждать ревности и зависти и примирить два враждовавшие в Медине племени, он выбирал двух наместников на время своего отсутствия из того и другого племени: Саада- ибн-Абада-Хазраджита и Саада-ибн-Муадза-Авсита423. Чтобы обратить на свою пользу острый язык сатириков, он подкупил поэта Аббаса-Ибн-Мардаса, пославши ему из одной добычи 60 верблюдов, Кааба, сына автора одной из моллакат, надевши на него свой плащ, за что получил оду „Плащ“ (Бюрда), и Хасана, написавшего в честь оправданной Айши особую оду424.

Хитрость спасла жизнь Мухаммеда. Если бы он не оставил на своей постели одетого в свою одежду Али и не предпринял бы тайного бегства, может быть, корейшиты исполнили бы над ним смертный замысел. Но это не оправдание для пророка. Его поступок свойствен всякому малодушному человеку и ставит его много ниже Конфуция, который на убеждение спасти себя бегством отвечал: „Для чего мне бежать? Если добродетель, находящаяся во мне, есть дело небес, то небеса могут ей покровительствовать“425.

История же подпольных убийств Асмы, Абу-Афака Кааба и Селлама, двукратное посольство убийц к Абу-Софиану426 показывают, до каких пределов изощрился хитрый Мухаммед в подвигах коварства. Биографы его рассказывают об этих убийствах, ничтоже сумняся, показывая, как бы в пример мусульманам, лукавство своего пророка. Сам же он иногда с удивительной откровенностью объясняет асхабам свой образ действий. По взятии Мекки, напр., когда он расправлялся со своими врагами, к нему привели того самаго Абдаллаха, который когда-то был у него секретарем, переправлял по-своему диктуемые откровения и говорил, что он не хуже пророка сам может написать, – когда привели его и стали просить ему помилования, Мухаммед отворотился, опустил голову вниз и долго молчал. Осман, брат Абдаллаха по кормилице, три раза повторил свою просьбу; наконец, пророк согласился отпустить Абдаллаха и при этом сказал асхабам: „я так долго молчал с тем, чтобы кто-нибудь из вас догадался убить его“. „А что же ты не моргнул нам?“ – спросили его. „Глазами давать знак пророку неудобно“, – ответил он427. Что обман позволял Мухаммед другим, это хорошо известно. Во время осады Бени-Корейза он кричал Хасану: „делай все с врагами, что хочешь; Аллах тебе поможет“428. Он даже одобрял обман врагов своих. Один из его отважных солдат однажды начал ругать его самого, чтобы собрать вокруг себя корейшитов. Последних, действительно, собралась кучка. Тогда Сугайеб – так звали этого солдата, – вынул свое вооружение и сказал: „знаете ли, корейшиты, что я отличный стрелок? Я все стрелы в вас намечу и, когда останусь с одним мечом, тогда, может быть, вы меня и победите“. С этими словами он начал драться429. Мухаммед похвалил Сугайеба и сказал о нем в Коране:

В среде этих людей есть человек, который продает себя самого, желая угодного Богу; Бог благ к таким рабам (2, 203).

Обличая своих врагов за вероломство, сам Мухаммед не один раз подавал пример его. Случай в долине Нахле; нарушение договора с мекканцами, принятие совета Нуйема о коварном расстройстве союза Бени-Корейзы с корейшитами во время осады Медины, его выражение в это время, что война есть „только случай обмана“, показывают, каким понятиям о чести следовал он в своей деятельности в Медине.

Возможно ли, чтобы эта хитрость Мухаммеда не проявилась и в Коране? Отпечаток её здесь очень ясен, чтобы его можно было не заметить. Во-первых многие правила Корана изобличают характером своим ловкое приспособление Мухаммеда к обстоятельствам своего положения. Вот, например, правило о произнесении молитвы вполголоса:

Не произноси твоей молитвы очень громко; но и не говори её шопотом; а держись среднего между ними разговора (17, 110).

Мусульмане и теперь следуют этому правилу. А чем оно вызвано? Оказывается, что Мухаммед узаконил полуголосовой способ чтения молитвы потому, что ему самому было выгодно так читать ее. В Мекке корейшиты запретили ему читать свои молитвы громко и одного из его учеников, отважившегося в Каабе почитать Коран погромче, поколотили. Между тем, ему хотелось, чтобы все-таки его поэтические композиции слышали другие, да и из мекканцев некоторым желательно было узнать, что такое он читал. И вот в хитрой голове арабского пророка отыскивается способ и избежать гнева корейшитов, и не лишиться возможности заронить в иное сердце семена ислама – произносить молитвы вполголоса430. Потом, на многих законах лежит печать какой-то неопределенности и двусмысленности, заставляющих невольно заподозрить законодателя в желании гарантировать себя от последствий приложения этих законов на практике. Когда, например, его спрашивают о том, что разрешается в пищу, он отвечает: „вам разрешаются добрые снеди“ (5, 6).

Когда его спрашивают, можно ли жениться на красивой многобожнице, он отвечает:

Верующая невольница лучше многобожницы, хотя бы эта и нравилась вам (2, 220).

Когда спрашивают его, можно ли снова вступить в брачную жизнь разведенным супругам, он отвечает:

Когда вы разведетесь с женами и когда они достигнут определенного срока, тогда не препятствуйте им вступить в брак (2, 232).

На вопрос, чем наградить разведенную жену, дается правило о „наделе – в благоприличном размере, как подобает людям благочестивым“ (2, 242).

На вопрос, можно ли войти в нежилой дом, в Коране говорится:

Не будет проступка с вашей стороны, если войдете в нежилой дом (24, 29).

Эти отрицательные выражения: „не будет греха, не будет проступка, лучше, не препятствуйте“ и т. п. решительно неуместны не только в законодательном кодексе, да таком, каким мыслится в исламе Коран, а и в простой книге и в обыкновенном разговоре; неуместны, говорим, по той простой причине, что они ничего не говорят. Мухаммед же так привык к этим выражениям, что иногда употреблял их совершенно не на вопрос. Пришла, например, раз к нему женщина и жалуется на мужа, который развел ее без всякой вины с её стороны. Что же он отвечает? Убеждает мужа? Утешает жену? Дает решение для будущих споров? Ни то, ни другое, ни третье:

Если жена, говорит он, видит себе притеснение от мужа или отвращение от неё, то не будет на них греха помириться между собою искренним миром (4, 127)431.

Но мы поймем, почему в данном случае так выразился пророк, когда вспомним, каким миром заканчивались у него самого дела с женами, например, Асмой и Суфийей, согласившимися уступить свои права другим обитательницам Мухаммедова гарема. Сопоставление этих миров с советами Мухаммеда показывает, почему иногда он выражается так.

Далее хитрый склад ума основателя ислама ясно проглядывает в таких местах, где он, как бы из-за педагогического такта и из-за своей репутации, ложно перетолковывает некоторые факты. Давши, например, повеление подавать „милостыню“ пред беседой и заметивши неблагоприятное впечатление от этого повеления, он смягчает свое распоряжение и говорит, обращаясь к мединцам:

Может быть, вы прежде вашей беседы с ним побоялись подать милостыню (58, 14)?

Еще в более далеком от действительности виде Мухаммед рассказывает (в 66 главе в 3 ст.) о скандале с Марией Коптской. Он поклялся Хавсе оставить Марию и это называет в Коране „тайной новостью, сказанной одной из супруг“; о пересудах Хавсы с Айшей он узнает в гареме же своем, и в Коране говорит, что ему о них Бог открыл и советует им раскаяться. Спрашивается, зачем же он говорил жене такую новость, которую нельзя было знать даже другой жене (и Айше притом), когда знал, как говорит тут же, что у обеих их „сердца лукавы?“ Потом, что же эта была за „новость?“ Мусульманин на это ответить ничего не может, потому что хитрость пророка выдает его здесь с головой. Затем, как на результат той же хитрости Мухаммеда, понимаемой нами в данном случае в смысле отсутствия нравственного принципа, следует указать на те стихи в Коране, которые снимают вину за безнравственные поступки. Например, пророк позволяет нарушать клятвы, говоря:

Бог позволил вам нарушать ваши клятвы (66, 2).

И разрешается воровство, в словах:

Кто вынужден будет голодом, когда он не имел наклонности к законопреступлению... Бог, действительно, прощающий, милосерд (5, 5).

Из приведенных примеров, пожалуй, можно вывести заключение, что Мухаммед только обманывал своих современников, хорошо сознавая, что он делает и говорит. Но следует вникнуть в природу по наследству хитрого человека и мы поймем, что дело обходилось без обманов других. Нет оснований возвышать Мухаммеда до сознания укоризненности его поступков, когда это сознание принадлежит не ему, и не его последователям, а нам. Его природа вполне мирилась с этими поступками, сознавала их целесообразными, требовала их и называла добродетелью. Хитрость была таким свойством Мухаммеда, что его он стал бы хвастаться, если бы в ней его и стали упрекать. Она была его убеждением и ее он приписывает Богу во всей полноте. Один из частых в Коране эпитетов Бога, – это „Бог, самый искусный из хитрецов“. Бог ухитряется, как араб, подкарауливающий неприятеля. Он сам представляется говорящим такие слова:

Тех же, которые считают наши знамения ложными, Мы незаметно доведем до погибели, так что они того и не узнают; Я буду давать отсрочки им, Моя хитрость велика (7, 181–182).

Они (фемудяне) ухищрялись своей хитростью, а Мы ухищрялись своей хитростью, так что они и не догадались (27, 51)432.

Вследствие своего глубокого убеждения в том, что хитрость – добродетель, Мухаммед не мог иначе выражаться в Коране, предсказывая неверующим страдания, как радуя их вестью „о лютом наказании“, и как бы смеясь над ними. Наконец, хитрость Мухаммеда нельзя не видеть в тех стихах Корана, которыми он отвечал на требования от него чуда, объяснял военные удачи и неудачи, и которые удивляют как находчивостью пророка, так и его софистикой.

Мусульмане, воспитанные в духе этой хитрости, едва ли могут видеть ее в деятельности Мухаммеда и в Коране. По преданию, им позволяется самим пророком употреблять так называемую „благочестивую ложь“ в четырех случаях: 1) для спасения жизни; 2) для устройства мира или согласия; 3) для убеждения женщины и 4) в путешествии или войне433. В Турции продажные улемы не так давно провозглашали как государственный закон обычай вступающих на трон султанов истреблять своих братьев, мотивируя его словами своего пророка, что „беспокойство страны хуже, чем убийство“. А когда султан задумывал вопреки заключенному миру сделать нападение на соседей, как, например, Селим на Кипр, то улемы указывали на пример того же пророка, который в восьмом году гиджры, несмотря на мирный договор, напал на Мекку и завоевал ее434. Вот эти темные очки и мешают им распознавать автора вероучительной их книги.

Мстительность древних арабов-язычникв тоже перенесена Мухаммедом в ислам как добродетель. Древний араб смотрел на месть как на одно из своих священных прав и как на свою обязанность. Никакие земные расчеты или соображения не могли заставить его отказаться от них. У современных нам арабов она сохранилась; у них сложилась даже поговорка: „хотя бы адский огонь был моим уделом, но я не откажусь от мести“435. Вина за это зло всецело падает на Мухаммеда. Мстительность его наполняет фактами весь мединский период его жизни. Из чувства мести он предпринимал разбои, походы и битвы и не упускал случая в мщении излить свою злобу. Как только попались ему в Бедре прежние враги Назр-ибн-Харис и Окба, он приказал их умертвить. Под влиянием мести он молился об избиении врагов и не мог удержать себя от поругания над их трупами. После Оходского поражения месть овладела всем существом Мухаммеда; он послал отряд в догон за победителями и обнародовал такие стихи, которыми объявлялось, что в мести жизнь для людей рассудительных436. По той же мести Мухаммеда, мекканцы, огорчавшие его в первые 10 лет его проповеди, объявляются в Коране самыми нечестивыми людьми в мире437. Наконец, вследствие мстительности арабского пророка, Ной в Коране представляется молящимся Богу о наказании непринявших его учение.

Ной, читаем мы, сказал: Господи мой! не оставляй на земле ни одного неверного (71, 27).

Мстительные люди бывают неразборчивы в средствах мести. Природа их самая грубая; по характеру своему они бывают жестоки. Мухаммед в черствости и жестокости своей превосходил других. Ему чужды были эстетические удовольствия. За исключением поэзии он презирал всякое искусство. Музыку он терпеть не мог и, когда слышал ее, затыкал себе уши. Нафи рассказывает, что однажды он шел с Ибн-Омаром по одной дороге; послышались звуки свирели и Ибн-Омар, заткнувши пальцами уши, своротил на другую дорогу. „Я, – говорит Нафи, – спросил Ибн-Омара, зачем он так сделал и тот отвечал, что так поступал пророк, когда слышал звуки музыки“‎438. Замечательно, что и теперь мусульмане не уважают музыки. Известные ученики Абу-Ханифы Мухаммед и Абу-ИОсуф не согласны даже со своим учителем в том, чтобы тот, кто разобьет музыкальный инструмент, например, свирель, барабан, кимвал и др., принадлежащие мусульманину, обязан был нести за это ответственность439.

Неспособный к эстетическим впечатлениям, пророк Аравии лишен был чувства сострадания. Заподозривши евнуха в привязанности к Савде, он послал его в Гулему. Когда приближенные сказали ему, что евнух умрет в пустыне с голоду, он позволил ему только два раза приходить в город за пищей. Если верить толковникам Корана, спартанская грубость и черствость Мухаммеда доходила в нем до заглушения родственных и сыновних чувств. Говорят, во время одного похода, проходя мимо могилы матери своей, он остановился, прослезился и хотел было помолиться, но вдруг встрепенулся и прочитал:

Не подобает пророку и верующему просить у Бога прощения многобожникам, хотя бы они были близкими родственниками, после того, как объявлено, что они будут изгнаны в огонь геенский (9, 114)440.

В другой раз он задумался было о своих родителях, но тут пришел к тому выводу, что с него „не спросится ответственность за идущих в адский огонь“441 (2, 13). Злоба его к врагам и огрубение в нем сердца росли прогрессивно. Политические соображения перепутывались с религиозными стремлениями и сделали его каким-то несчастьем для Аравии. Перерезать и замучить на глазах сотни людей для него ничего не значило. Когда над Бени-Корейзой был произнесен бесчеловечный приговор и одни стали уговаривать пророка, а другие говорили, что пророк посрамил себя поступком, достойным идолопоклонника, он объявил, что приговор этот сходит с третьего неба442.

В 628 году зять Мухаммеда Зейд, возвратясь из военного похода, предпринятого с целью мщения Бени-Фезари за остановку мединского каравана, рассказывал пророку: „начальницу племени шестидесятилетнюю Омм-Кирфу я взял с дочерью и братьями. Посмеявшись над ними, я привязал одну ногу Омм-Кирфы к одному верблюду, другую к другому и погнал животных в разные стороны. Двух братьев начальницы я предал смерти. А дочь я привел тебе, пророк“. Мухаммед, выслушавши это, обнял Зейда и поцеловал443. Вот еще факты, показывающие, как жестоко обращался сам Мухаммед с некоторыми виновными лицами. Раз привели к нему воров. Он приказал раскаленным железом выколоть им глаза и бросить их связанными на мединскую площадь, где преступники померли в страданиях от боли и в мучениях от жажды. В другой раз несколько бедуинов из племени Ульк пришли в Медину и приняли ислам. Пророк оставлял было их как полезных для битвы людей. Но лихорадочный воздух Медины не понравился жителям легких пустынь. На возвратном пути они раскаялись в принятии ислама и воровски увели несколько мединских верблюдов. Посланные Мухаммедом в догон за бедуинами привели их в Медину и тут пророк приказал отрубить им руки и ноги, выколоть глаза и в таком состоянии отправить на раскаленный песок для испытания всех предсмертных ужасов444 . Как ни была жестока эта расправа, но Мухаммед узаконил ее в Коране:

Вору и воровке отсекайте руки в воздаяние за то, что сделали они, в назидание от Бога, сказал он (5, 42).

Достаточно сравнить это мнимобожественное предписание с человеческими гражданскими кодексами, чтобы видеть, что оно могло быть высказано только во времена варварства и варварам. Неприменимость и крайняя жестокость его поставила в затруднение мусульманских же законоведов и заставила их придумывать разные способы обойти его, причем дело не обошлось без разноречий. Абу-Халифа, например, говорит, что отсечению руки должно подвергать только за вещь в 10 диргем; Аш-Шафи – в 4 динара, или в 12 диргем, а Малик – в три диргема. Разногласие это показывает, что каждый говорил по произволению, без прочного основания в предании, как думают мусульмане. Такой же произвольный характер имеют и дальнейшие ограничения Корана. Говорят, например, что отсечение руки не применяется к вору за „маловажные покражи“ из вещей природы, как то: дерев, травы, рыбы, птицы, садовых плодов, когда они на дереве, или когда собраны; – за напиток спиртуозный, потому-де вор может сказать, что он взял его, чтобы вылить; за гитару или барабан и т. п., потому что эти предметы служат для праздной забавы; за Коран (Аш-Шафи исключения этого не делает); за крест и шахматную доску, потому что вор может сказать, что он взял их разбить как предметы запрещенные; за книгу, потому что ее иногда можно взять только для чтения; за предметы общественные, потому что в них есть доля всякого мусульманина и т. п.445. Эта мусульманская казуистика лучше всего показывает, из какого грязного источника произошло приведенное предписание Корана. Современная юридическая практика в мусульманских странах еще более осудила его.

Сам пророк должен был почувствовать, что он зашел слишком далеко. К нему пришла одна женщина с отсеченной за кражу рукой и спросила, можно ли ей покаяться во грехе и простится ли он ей. Мухаммед отвечал:

Кто покается по совершении беззакония и исправится, к тому Бог милостив: потому что Бог прощающий, милосерд (5, 43)446.

Значит, он поступил с женщиной немилосердно. Но грубость его оставила не один памятник по себе в Коране. Она невольно выливалась в стихах его, когда он заговаривал о врагах и грозил им несчастьями. Вот идеал его отношения к неверующим:

Им воздаянием будет только то, что или будут убиты, или будут распяты, или руки и ноги у них будут отсечены накрест. Посрамление такое будет им в здешней жизни, а в будущей – им будет великая мука (5, 37).

Смотря чрез вандальские очки на будущее и прошедшее, он везде всех представил в вандальском виде. Пророки у него также пользуются своей физической силой, как сам он. Например, Моисей, увидавши слитого тельца, бросается на брата, схватывает его за волосы и тащит; а Аарон кричит ему:

Сын моей матери! не радуй врагов моих посрамлением меня, не тащи меня за бороду, за голову (7, 149 и 20, 95).

Еще рельефнее эта грубость Мухаммеда сказалась в изображении им Бога. Всемилосердому Богу он приписывает в Коране такие же действия, как нечестивейшему из людей, каких он сам выводит. Фараон, например, так говорит волхвам, уверовавшим в Моисея:

Велю отсечь у вас руки и ноги накрест; велю распять вас на стволах пальм, и узнаете, кто из нас жесточе наказывает, кто устойчивее в этом (20, 74).

И Бог представляется говорящим не лучше этого:

Получившие Писание! обращается Он, уверуйте в то, что ниспослали Мы в подтверждение того, что у вас есть, прежде нежели Мы исказим лица ваши и переворотим их назад, – или Мы проклянем вас... (4, 50).

В другом месте о самом Мухаммеде Бог выражается такими словами:

Если бы он выдумал о Нас какие-нибудь выдумки, то Мы схватили бы его за правую руку, пересекли бы жилы в нем и ни один бы из вас не заградил его (69, 44–47).

Потом нельзя не видеть той же грубости и жесткости Мухаммеда в тех многочисленных угрозах истреблением на земле и муками в аду, какие он расточал большей частью в Мекке. Самые идеи этих бедствий и мучений и выражение в такой форме, как они представлены в Коране, могли придти в голову только такому грубому и мстительному человеку, каким был арабский пророк.

Если в изображении ада такое значение имела жестокость Мухаммеда, то в картинах рая нельзя не видеть отражения другой черты его характера, именно чувственности. Число жен его и наложниц, отнятие жены у усыновленного приемыша, скандал с Марией Коптянкой и многие другие факты из семейной жизни Мухаммеда показывают, что он был крайне плотоугодный и чувственный человек. О сладострастии его знали и вблизи и вдали. Ближние возбуждали в своих дочерях любовь к нему и приводили к нему пленниц, дальние посылали ему в подарок невольниц. Известно, что когда он умирал на коленах Айши, к нему шла от начальника киндитов какая-то красавица Катайла, которая, узнав о смерти сладострастного пророка, отпала от ислама и утешила себя на родине другим супружеством447. Страсть Мухаммеда к женщинам не оставляла его и на молитве. Во время её он шалил с молоденькой Айшой, прятал голову свою под её покрывало, ласкал ее и играл её волосами. Недовольный тем, что эта жена его была тонка и худощава, он не постыдился обратиться к матери её с просьбой, не знает ли она средства сделать ее потолще. „Мать моя, – говорит в предании Айша, – нашла, что мне ничто не может помочь лучше огурцов и свежих фиников... питаясь ими, я немного потолстела“448. Иногда пророк искал и ощущал удовольствие в пошлых картинах сладострастия. Он любил раздевать своих жен и, как говорит предание, в таком состоянии потешался, глядя на них и плеская их водою449. Играя с Айшей, когда ей было семь лет, он поставил ее в такую неприличную позу, что та обругала его450. Не довольствуясь обыкновенным браком, Мухаммед давал пример так называемого брака на время, который практикуется и доселе в странах шиитских и который состоит в союзе мужчины с женщиной на условленное только время, заключается и расторгается без позволения родителей и без всяких формальностей451. Свою страсть к женщинам Мухаммед не только не скрывал, а выставлял как добродетель. Молитва, благовония, женщины – вот три предмета, которые он называл любимыми452. Он даже хвастался перед асхабами тем, что всех превосходит в четырех вещах: в силе, щедрости, массивности кулака и силе к супружеским наслаждениям453. Современники его не могли без удивления смотреть на его бесцеремонные отношения к женщинам и различно выражались о нем. Иудеи, например, говорили: „Мухаммед самый низкий человек, имеет девять жен и старается только жениться“454. Враг его Абу-Софиан сравнивал его с верблюдом, ноздри которого неудержимы никакой уздой455. А последователь его Ибн-Аббас снисходительно сказал: по истине, самый главный из нас, т. е. Мухаммед, был самым первым в любви к женщинам456 . Современные нам мусульмане держатся такой теории, что пророк их был награжден Богом половой силой, равной силе сорока мужчин, и что сами они почтены в сравнении с иноверцами удесятеренной половой способностью457.

Эта извращенность нравственных понятий и самообольщение мусульман есть одна из причин их коснения в невежестве и распространения среди них всех видов разврата. Эта же причина мешает им трезвыми глазами посмотреть на себя и беспристрастно оценить нравственное достоинство лжепророка. Между тем этот пророк должен понести всю ответственность за нравственную слепоту мусульманских обществ. Мы можем указать несколько фактов, наглядно показывающих, как он распространял свое деморализующее влияние на своих последователей. Когда, например, мединцы отказывались от похода в Табук, он начинает бить на чувственные наклонения их и соблазняет их обещанием красивых пленниц. „Пойдем, – возглашал он народу, – на войну с сынами Асфара; там мы возмем в добычу красивейших дочерей их“. Лицемеры только спокойно противились этому влиянию и удивлялись, что Мухаммед искушает их женщинами458. Характерный рассказ передает еще Гишами. Во время одной экспедиции (626 г.) Мухаммед поравнялся с одним из последователей своих Джабиром, и, повторивши двадцать пять раз молитву о прощении грехов отцу его, спросил Джабира, женат ли он? „Да, – отвечал тот, – „А на молоденькой девице, или на вдове?“ Джабир ответил, что на пожилой женщине. „Зачем же ты не женился на молоденькой девице, чтобы и она с тобой могла поиграть и ты с нею?“ – переспросил Мухаммед. „Мой отец, – сказал Джабир, – оставил семь дочерей и я взял ради этого женщину поопытнее в хозяйстве“459. Слова Джабира были хорошим уроком для пророка, но его речь показывает только, как он развращал семейные нравы арабов. Термизи в предании от Аббаса передает еще такой случай. Один араб сказал Мухаммеду, что он хочет отказать себе в мясной пище, потому что, объяснял араб, когда я покушаю мяса, не могу воздержаться от женщины. Что же ответил ему пророк? Верующие! сказал он, не считайте запрещенными в пищу те блага, какие Бог разрешил для вас (5, 89)460.

Таким образом, и Коран послужил для Мухаммеда орудием возбуждения чувственности в последователях его. В нем проглядывает даже весь цинизм, до которого доходил арабский пророк. На вопрос, одно предложение которого достаточно характеризует Мухаммеда как известного всем своим сладострастием он дал такой ответ в Коране: „Жены ваша нива для вас: ходите в ниву вашу как ни захотите“ (2 гл., 223 стр.)461.

Эта чувственность Мухаммеда, доходившая до цинизма, была причиною того, что им так много стихов в Коране отведено как на описание и защиту своего гарема, так и на убеждения и угрозы женам. Вследствие той же чувственности Мухаммед не постыдился разрешать себе в Коране такое число жен, которое не позволено другим (33, 49).

Пророк! Мы разрешили тебе брать в супруги тех, которым дашь ты брачные дары; невольниц, какими овладеет рука твоя из той добычи, какую доставил тебе Бог; дочерей дядей твоих, и дочерей теток твоих по отцу; дочерей дядей твоих и дочерей теток твоих по матери; тех, которые вместе с тобой переселились сюда, и всякую верующую женщину, если она отдаст себя пророку, если пророк захочет жениться на ней: это твое особенное право – не всех верующих.

Все это предметы, только унижающие Коран, и говорить о них в виде каких бы то ни было откровений мог только такой человек, которого омрачили страсти до невозможности отличить нравственное от безобразного.

Наконец, чувственной же страстности Мухаммеда ислам и Коран обязаны учением о гуриях. Тут можно видеть только идеал жизни сладострастного основателя ислама и автора Корана. Мусульмане иногда высказываются, что райское блаженство, как его изобразил Мухаммед, желал бы получить всякий смертный. Если так, то почему ни в одной религии оно не обещается? по словам Корана, все они ложны как выдуманные самими людьми. Если же в них нет таких картин рая, какие мы читаем в Коране, то последние для большинства человечества не представляют ничего привлекательного; следовательно, в Коране изображается такое блаженство, которое желательно было только Мухаммеду и которое нравится только развращенным им его последователям. Сопоставление выражений Корана с жизнью арабского пророка только подтверждает это. Во-первых, чувственные наслаждения рая им обещались только для мужчин, так как им он обещал гурий, а женщинам ничего; о последних он стал говорить только тогда, когда они сами потребовали этого и притом о них говорил он в неопределенных фразах. Во-вторых, о гуриях Мухаммед говорил только в меккский период своей жизни, когда у него была только одна шестидесятилетняя супруга, не позволявшая ему привести в свой дом соперниц; когда же гарем его заключал в себе десяток женщин, предупреждавших его желания, мечтать о гуриях ему не было повода и потому о них им не было сказано почти ни слова. Из всего этого следует, что в представлении Корана о чувственных наслаждениях в раю сказывались тайные желания неудовлетворенного супружеской жизнью Мухаммеда. Если мы обратим внимание на некоторые выражения его, то еще более в этом убедимся. В одном месте Корана мы читаем:

А они созданы Нами особым созданием, Мы положили им быть девами мужьям милыми по возрасту равными (88, 52).

Стих этот явился у Мухаммеда тогда, когда он жил с Хадиджей, бывшей на пятнадцать лет старше его и как бы выражал собою неудовлетворенность пророка своим супружеством. В другом месте Корана, относящемся к тому же периоду, говорится:

В них будут скромные взором, добротные, красивые, укрытые в шатрах... с ними прежде не сообщались ни люди, ни гении (55 гл. 54, 74 ст.).

Тут уже ясно слышится голос сладострастного супруга, обреченного жить со вдовою, не милой ему и не равной годами. Обстоятельство это дает право предполагать, что в Коране отобразились не только сознательные, но и затаенные в глубине сердца Мухаммеда желания, мечты и размышления. Отображение в данном случае происходило помимо воли самого пророка, что смягчает ответственность его. Даже такую привиллегию, приписанную себе арабским пророком, как неограниченное число жен, нельзя считать сознательным грехом его. Мы знаем, что на Востоке количество жен считается действительным преимуществом некоторых лиц и классов общества. В Мексике и Перу, например, сильные мира сего предписывают всем моногамию, а себе позволяют многоженство. В Китае закон предписывает моногамию, но императору, кроме определенного числа наложниц, позволяется иметь одну главную жену, две второстепенных и шесть третьестепенных. В Индустане количество жен соразмеряется с сословным положением мужчины. Брамин может иметь четыре жены, воин три, земледелец – две и судра – одну462. Поэтому, если Мухаммед разрешил себе от имени Бога неограниченное число жен, то он не шел совершенно наперекор понятиям своего народа, а подчинялся только восточным вкусам. Обстоятельство это свидетельствует только о том, что основатель ислама был простой восточный араб, со всеми его слабостями, страстями, понятиями и вкусами; вследствие чего он не мог внести в жизнь своего народа более совершенных нравственных понятий и в своей реформаторской деятельности явился только фокусом, в котором отражаются все свойства старого араба язычника, и из которого происходят все недостатки современного мусульманина. Религия эта освящала божественным авторитетом то, что чувствовалось арабу, нравилось ему и казалось естественным. Религиозность же Мухаммеда и религиозность, доходившая до крайней степени напряженности, была тем его свойством, которое подкупало в его пользу арабов.

Она развивалась в нем с детских годов его сиротства. Взятый по смерти матери под опеку деда Абдуль-Мутталиба, главного жреца Каабы, он с шести лет присутствовал при всех религиозных обрядах и церемониях, совершаемых дедом, и под влиянием примера этого набожного старика развивался в том же набожном направлении. Последующие годы его проходили в частых общениях с представителями других релиний, епископами (напр., с Коссом), монахами (напр., Сергием или Багирой) и иудейскими раввинами. Все это способствовало равитию в нем религиозной настроенности. Выступивши в качестве религиозного реформатора, он часто выражал эту настроенность. Без мысли о Боге он, говорят, не садился и не вставал. В печали и огорчении, в радости и несчастье он обращался к Богу463. Когда первые плоды были приносимы к нему, он целовал их, ставил пред собой и молился: „Господи, как Ты показал нам первые, покажи и последние“464. Когда Омар попросил у него позволения переменить его жесткую тростниковую постель на более мягкую, „так как нигде цари не отказывают себе в этой роскоши“, он отказал ему в просьбе и сказал: „Нам будущая жизнь, а им настоящая“465. Этой религиозности Мухаммеда, доходившей до молитв о гибели врагов и полной преданности Богу, нельзя не видеть в Коране. Смотря на все с религиозной точка зрения, он везде видел руку Божию. Всякое явление, важное и незначительное, благодетельное и вредоносное, приятное и неприятное он объяснял хотением Бога. Вера и неверие, победа и поражение, по его убеждению, зависели от Бога. Всякое событие в жизни всех людей и каждого человека, в частности, неурожай и голод, смерть и избавление от неё заранее определялись Богом. Таким образом, крайняя религиозность Мухаммеда была причиною всех тех стихов Корана, в которых ясно проглядывает фаталистическое мировоззрение. Этой же чертой характера Мухаммеда объясняются и такие стихи, где он свои недостатки, например, малограмотность, частое забвение, свои несчастия и удачи, например, в битвах и т. п. приписывал влиянию Бога и Его намерениям. Понятно, какое сильное впечатление должна была производить эта религиозная настроенность Мухаммеда на арабов. Но у него она доходила до крайней степени убежденности в себе и самообольщения. Нам достаточно указать в Коране только следствия самообольщения Мухаммеда.

Они сказались, прежде всего, в таком восторженном тоне Корана, который свидетельствует о ненормальном состоянии сознания автора его. Так как обман его состоял в том, что он своим субъективным возбуждениям придавал объективное значение, то он не мог выражать свое болезненное самосознание в нормальной форме. Вместо здравого выражения собственных состояний он употребляет неестественную форму второго и третьего лица, когда говорит о себе. Говоря, например, о призрачном видении ангела, он выражается так: „Его научил крепкий силою... он явился ему... он некогда видел его в другой раз“ (53, 5–13).

Даже тогда, когда говорит он о своем значении, правах и способностях, употребляет или ту же форму третьего лица или собственное свое имя, как, например, „Мухаммед только посланник“ (3, 138). В обыкновенном состоянии такая форма употребляется чрезвычайно редко и только людьми, обольщающимися своим величием и славой, каковыми, например, были древнеримские диктаторы466.

Обстоятельство это показывает, что в сложном процессе самообольщения Мухаммеда большое значение имело его честолюбие, которое и выплыло наружу в последний период его жизни в присвоении себе разных преимуществ.

Искренность самообольщения Мухаммеда свидетельствуется в Коране и теми стихами, в которых он обличает самого себя и обнаруживает иной раз такие слабости, которые прежде старался замаскировать.

Примерами в данном случае могут служить самообличение за отвержение слепца Абдаллаха-ибн-Омм-Мактум (80 гл. и др.) и исповедь по поводу брака с Зейнабой:

Когда, сказал он, ты говорил тому, кого облагодетельствовал Бог и облагодетельствовал ты: „удержи за собой супругу твою и бойся Бога!“ – ты скрывал тогда в своей душе то... (33, 37).

Эта же искренность арабского пророка в своем самообольщении завела его в такой лабиринт затруднений, которые лучше других фактов разоблачают его мнимопророческое достоинство. Только искренно самообольщенный и глубоко верующий в себя человек мог утверждать, что он может творить чудеса, и послать на народ свой тяжелые бедствия. С другой стороны, только глубоко обманувшемуся в себе свойственно отказаться от чудотворной силы, когда ее потребовали, и от угроз, когда их спросили.

Никто другой, как самообольщенный человек, не способен быть таким восковым шариком в руках обстоятельств, каким был Мухаммед. Его глубокая вера в себя проявилась в борьбе с лишениями, в терпении обид и в победе над препятствиями. Но его самообольщение, бывшее следствием впечатлительности его натуры, сказалось в тех извилистых путях, по которым его водили обстоятельства. Каждое явление в его жизни производило на него впечатление и изменяло его самосознание. Сложная перемена в его положении производит сложную перемену в его сознании. Малейший случай, минутное неудовольствие, совет, жалоба, обвинение, ссора жен – все на него действует и отражается не только на его нервной системе, но и на его мировоззрении. Все это характеризует не крепкого духом посланника Божия, каковы были пророки и священные писатели, не сосредоточенного на одной идее философа, каким был, например, Будда, не составившего честолюбивые планы обманщика, а слабую впечатлительную душу болезненного и самообольщенного самозванца.

Наконец, вот еще черта, присущая всем увлеченным энтузиастам, до самообмана преданным своим мистическим идеалам – это увлекательное красноречие. Лазоретти, Брианд, Лойола, Петр Пустынник, Жанна д'Арк, Сведенборг – все они отличались мощной силой слова, как Мухаммед. Вытекающая из фанатической преданности своему убеждению, из расстроенного разными образами сердца, эта сила в соединении с излишними сверх привычных ощущений поступками умоисступленных людей, производит потрясающее впечатление на массы остальных людей, поглощенных заботами об удовлетворении своих потребностей, увлекает эти массы и еще более развивается в этом увлечении. Красноречие Мухаммеда также выразилось в Коране, но в различное время в различной степени.

Таким образом, мы видим, что каким Мухаммед является пред нами в фактах своей деятельности и жизни, таким он оказывается в Коране. Коран это зеркало Мухаммеда, или по арабской пословице: „его характер – Коран“467. „Скажи мне что-нибудь о характере Мухаммеда“, – спрашивали иногда Айшу арабы. „Или ты не имеешь Корана, или ты не араб и не знаешь арабского языка?“ – спрашивала тогда в свою очередь она и, когда ей отвечали в положительном смысле, она говорила: „Так зачем же ты беспокоишь меня такими вопросами? Характер пророка есть не что другое, как Коран“. Это предание мусульманское прекрасно говорит, как понимали отношение Корана к Мухаммеду самые близкие к нему люди.

Что же мы должны сказать о вере современных нам мусульман в личность Мухаммеда и в Коран, который по их догматике не написан Мухаммедом, а существует от вечности на престоле Божием и лишь по частям был продиктован ему архангелом Гавриилом?

Мы должны сказать то, что видим; а видим мы следующее.

Между обстоятельствами жизни Мухаммеда и его откровениями в Коране существует неразрывная связь.

Страна, в которой жил Мухаммед, своими впечатлениями на него положила неизгладимую печать не только на язык и выражения, но на мысль и на догмат вероучительной книги ислама.

Арабскоязыческие, иудейские и христианские элементы исчерпывают собою почти все содержание Корана с сохранением следов самого способа ознакомления с ними Мухаммеда. Своеобразная же комбинация их в Коране объясняется различными обстоятельствами в жизни основателя ислама.

Перемена в общественном положении Мухаммеда с переселением его из Мекки в Медину сопровождалась такою переменой в его откровениях, что причинная связь последних с первыми делается несомненною. Изменение откровений касалось не только содержания, но и формы, внешней отделки их. Различные отношения между Мухаммедом и иноверцами в разное время вели его к разным взглядам на их учение, на религию вообще и на собственную миссию.

В историю пророков Мухаммед вносил черты из собственной деятельности. В изображение всеобщего суда и загробной жизни он перенес картины из испытанной им действительности.

Семейные обстоятельства Мухаммеда послужили не поводом, а причиною многих законов Корана, взглядов на супружеское счастье и нескольких стихов увещательного характера по отношению к женам его.

Разные случайные обстоятельства, как то: советы, жалобы, улики, слова и поступки разных лиц, – и разные приключения в походах были для Мухаммеда причиною, а не поводом к объявлению очень многих стихов Корана.

Черты жизни, способностей и характера Мухаммеда отобразились в Коране, как в зеркале, и проявились не только в изложении его, но и в содержании.

Следовательно, учение мусульман о Коране как вечном и несотворенном слове Божием, или как о копии со свитков, находящихся на небе, – учение с точки зрения которого не должно быть и речи о влиянии на Коран кого бы и чего бы то ни было, находится в противоречии с фактами и не имеет основания. Коран должен быть признан произведением самого Мухаммеда.

Что же касается личности Мухаммеда, то нет недостатка в таких фактах и личных качествах его, которые противоречат мусульманскому же идеалу пророка. От остальных арабов его отличала только ошибка самосознания. С убеждением приписать свое произведение Богу значит быть самообольщенным и находиться не в нормальном состоянии самосознания.

Общие заключительные выводы.

Таблица 1 (к сноске 151).

610–613 г.г.


105 гл. 19, 42–64, 98; 25, 36–46; 27, 7–59; 18, 8–25;;
89, 1–13; 53, 50–55; 34, 10–13; 32, 21–30; 40, 1–22; 24–55;
91, 1–15; 54, 8–54; 41, 24; 36, 9–47; 43, 25–26;
85, 12–17; 615–620 гг. 69, 1–12; 38, 1–46; 14, 5–28;
77, 15–17; 44, 16–42; 71, 1–29; 6, 4–14; 65–92; 23, 23–79;
613–615 гг. 26, 9–191; 11, 27–123; 10, 12–15; 21, 49–112;
68, 44–45; 15, 51–84; 17, 2–8; 12 гл. 29, 13–38;
79, 15–26; 51, 24–55; – 103–107; 28, 1–85; 7, 3–155;
50, 12–13; 37, 69–148; 20, 101; 620–622 гг. 13, 7–8.
46, 20–24.

Таблица 2 (к сноске 283). Далее отделения следуют в таком виде


3 гл. 85 с. отменяет 2 гл. 59 с. 9 гл. 29 с. отменяет 5 гл. 16 с.
9, 74 2, 77 5, 56 5, 46
9, 29 2, 103 48, 2 6, 15
2, 139 2, 109 4, 139 6, 67
2, 124 2, 153 9, 29 5, 69
17, 35 2, 173 8, 42 8, 1
4, 12 2, 176 8, 34 8, 33
2, 183 2, 179 9, 29 8, 63
2, 181 2, 180 8, 67 8, 66
2, 189 2, 186 8, 76 8, 73
9, 60 2, 211 24, 55 9, 34
5, 92 2, 116 24, 62 9, 44
2, 233 2, 233 9, 85 9, 81
5, 7 2, 119 48, 2 10, 16
2, 234 2, 241 17, 19 11, 18
9, 29) 2, 257 4, 116 13, 7
47, 4) 87, 6 – 7 32, 51
2, 282 2, 282 4, 3 24, 2
2, 286 284 4, 116 25, 69
2, 176 4, 9 33, 49 33, 52
24, 2 4, 19 48, 2 39, 15
4, 20 3, 17 39, 17
9, 105 4, 21 24, 39 42, 14
24, 60 4, 33 42, 22
8, 76 4, 37 17, 19 42, 19
9, 81 4, 67 48, 1 46, 8
9, 36 4, 86 58, 14 58, 13
4, 51 4, 96 73, 20 73, 2 – 4

* * *

1

Коран, гл. 8, ст. 19–21.

2

Там же, гл. 70, ст. 38; гл. 13, ст. 39; гл. 56, ст. 74–79.

3

Там же, гл. 80, ст. 13–15; гл. 97, ст. 1–2.

4

Marraccii «Refutatio Аlсоrani», гл. 81, ст. 19–21.

5

Абу Ханифа – основатель ханифитского толка. Он родился в 80 г.г. и приобрел известность как знаток сюниитской юриспруденции. Учение его как мыслителя и богослова мусульманского принято в Турции, Индостане и у татар, о силе логики Абу Ханифы рассказывают, что, если бы кто сказал, что деревянный стол сделан из золота, он доказал бы это своими аргументами (Dictionary of Islam, стр. 7–8). За свой отказ сделаться судьею он был заключен в тюрьму, где терпеливо переносил жестокое обращение стражи и где скончался в 150 г.г., прочитавши весь Коран семь тысяч раз. Свой отказ от должности судьи он мотивировал тем, что истину говорить несвойственно ему, а лгать несвойственно судье. Sale, Preliminary Discours, р. 232.

6

Scholl, Islam et son fondateur, p. 373.

7

Это – нечто похожее на основное богословие мусульманства на арабском языке.

8

Коран, гл. 28 ст. 38; 79, 24–23; 44, 28.

9

Мы пользовались экземпляром, приобретенным для библиотеки Каз. Дух. Академии проф. М. А. Машановым во время его ученой командировки на востоке.

10

Это «Жизнь Мухаммеда», написанная Ибн Исхаком и Ибн Гишамом. Ибн Исхак (151 г. п. Г.), ученик Зогри (124 г. п. Г.), труд которого, хотя цитуется последующими писателями, не сохранился, составил биографию Мухаммеда по поручению Халифа Аль-Мансура. На этом замечательном и обширном труде достроил свою биографию Мухаммеда Ибн Гишам (213 г. п. Г.). Вейлем переведена эта биография на немецкий язык.

11

Вакиди родился в 130 г. п. Г. и умер в 207 г. в Медине, оставив библиотеку «в 600 сундуков». Биографический труд его дошел до нас в сокращении. Он всецело основан на предании. Табари составил анналы на жизнь Мухаммеда и развитие ислама и умер в 310 г. п. Г. в Багдаде.

12

Статья эта была напечатана в «Дух. Вестн.» 1865 г. и вошла в «Очерки из всемирной истории». Харьков, 1882 г.

13

Статья эта первоначально была напечатана в «Revue dе deux Monds» 1851 г., потом в Etudes d’histoire religieuse, выдержавших в 1857–1864 г. 7 изданий. Русский перевод её сделан в издании В. В. Чуйко «Европейские писатели и мыслители». Спб. 1882 г. На последний и мы будем ссылаться.

14

Миссион. Противом. Сб. 17 вып.: «Очерк битв арабов в эпоху Мухаммеда». М. Машанова. Казань 1885 г. Стр. 9–10.

15

Коран 86, 1–3; 81, 15–16; 84, 16; 56, 74; 53, 50; 13, 16.

16

«Путешествие по средней и восточной Аравии». Пер. с англ. С. П. 1875 г. стр. 355.

17

Там же стр. 354.

18

«Опыт Православного Догматического Богословия» Арх. Сильвестра. Киев. 1884 г. т. I, стр. 286–287.

19

Коран 24, 57: Прежде утренней зари, пополудни и после вечерней зари -то у вас три поры, в которые вы не одеты.

20

Именно между 12° 41' и 34° 30' сев. ш.

21

Асбабуль-Нузуль на 2 гл. 91 ст.

22

Islam under the arabs by Robert Osborn. London 1870 r. p. 32–33.

23

См. Коран Сейля и Уерри.

24

Пальгрэв, стр. 299–300.

25

Тэйлор Первобытная культура. Спб. 1873 г. т. 2, стр. 147–148.

26

Коран 88,6: Пищею им будет только терн дзариг: он не утучнит, да и голода не утолит.

27

Коран 7, 62; 37, 60; 44, 43; 56, 51. Асбабуль-Нузуль.

28

Арабский текст этих клятв можно читать в 17 вып. Миссион. Против. Сб., стр. 808–810.

29

Muir, т. 2, стр. 89, по Гишаму и Катиб-аль-Вакиди.

30

См. 17 вып. Мисс. Прот. Cб., стр. 634, 706 и 708. См. Wherry, Commentary оn the Quran.

31

См. Wherry, Commentary оn the Quran.

32

Асбабуль-Нузуль на гл. 2, ст. 153.

33

Commentary оn the Quran, см.гл.2, ст.194.

34

Коран 24, 57.

35

Асбабуль-Нузуль.

36

Коран 24, 31.

37

Асбабуль-Нузуль на 24, 33.

38

Muir, т. 2, стр. 272; т. 4, стр. 12, по Катиб-аль-Вакиди.

39

Бейзавий, Джаляледдин и Джаннаби как повод к объявлению указанных стихов Корана, приводят следующую историю. Хауля дочь Тальба однажды пришла к Мухаммеду с жалобой на своего мужа Ауса сына Сама. «В молодые годы, – сказала она Мухаммеду, – я ни в чем не отказывала мужу; я удовлетворяла всем его прихотям и принесла ему несколько детей. Теперь же как стала стара, он назвал меня хребтом матери... Мумаммед отвечал, что по общему признанию, произнесенные мужем слова определяют развод окончательный. Даже, когда женщина сказала, что муж её согласен взять ее опять, Мухаммед не позволил поколебать значение пресловутого термина «хребет матери». Только когда женщина, обливаясь слезами, указала на своих детей и обратилась за утешением к молитве, мнимый арабский пророк изрек 58, 1–5 Корана. Асбабуль-Нузуль, Коран Сейля и Gagnier, т. 2, стр. 27.

40

См. Мисс. Прот. Сб., 17 вып., стр. 397.

41

Там же стр. 397.

42

См. Dictionary of Islam, стр. 40.

43

См. прим. к Корану Родуеля на 15, 85; 26, 23 и 27; 44, 6; 78, 37; 2, 98.

44

См. об этом Мисс. Сборник. вып. VIII.

45

Dictionary of Islam, стр. 236.

46

Там же, стр.627.

47

The Life of Mahomet, t. 2, 315–17.

48

См. Islam under the АгаЬs, стр. 19–20.

49

См. Мисс. Сборник, вып. VIII.

50

Асбабуль-Нузуль на гл. 18 и на гл. 17, ст. 87.

51

Dictionary of Islam, p. 250.

52

Коран 13,36.

53

Dictionary of Islam, p. 630.

54

См. Коран Сейля и Маракчия гл. 16, ст. 105.

55

Коран, гл. 2, ст. 247. Разумеется пророк Самуил. Другой подобный же пример мы видим в гл. 7 ст. 174–175, где, по толкованию Джаляледдина, разумеется пророк Валаам. Dictionary of Islam, р. 35.

56

Коран 19, 29: Они сказали: сестра Аарона!..

– 66, 12: И Марию, дочь Имрана, которая сохранила девство.

57

Замахшари и Бейзавий. См. Коран Сейля и Уерри, гл. 19, ст. 29.

58

См. Arnold, Islam and its Relation to Christianity, p. 149.

59

Dictionary of Islam, p. 114.

60

Ср. Неем., гл.2.

61

Коран гл. 4, ст. 169; гл. 19, ст. 35.

62

Коран гл. 3 ст. 48: «Бог сказал: Иисус! Я подвергну тебя смерти, вознесу тебя ко мне, избавлю тебя от тех, которые не уверовали».

63

Arnold, стр. 34 и 39–40.

64

Muir, t. 2 p.10 по Катиб аль Вакиди.

65

Ср. Коран 7, 38 и Мф.19, 24; Мар. 10, 15; Лук. 18, 27.

66

Ср. Коран 57, 13 и Мф.25, 8–9; Лук. 16, 24.

67

Ср. Коран 6, 30; 7, 186; 15, 85; 16, 79, 22, 1; 54, 46.

68

Ср. Коран 92, 17–18 и Лук. 11, 41; Коран 3, 33–36 и Лук. 1, 5–26.

69

Arnold. p. 170.

70

Коран 5, 116.

71

Arnold. p. 163, 164 и 41.

72

Уманец. История развития религиозно-философских идей в исламе Сл. в Хр. Чт. 1887 г.

73

Коран, 18, 8–25; 85, 1–10.

74

Abulfeda, р. 15–16.

75

Perceval. t. I. р. 364 по Сират эррасуль.

76

Арабский текст этого воззвания можно читать у Персеваля. т. I, стр. 367.

77

Perceval, t. 3 p. 371.

78

Цитаты см. в приложении к Корану Саблукова, стр. 150–151.

79

Асбабуль-Нузуль на гл. 2 ст. 91.

80

Мюир (т. 2, стр. 129) говорит, что Персеваль (т. 1, стр. 386) в названии этих местечек такими именами сделал редкую для него ошибку.

81

Perceval, t. 1, р. 386–388 и Muir, t. 2, р. 129–130.

82

Ирвинг, стр. 46, 47. Gagnier, t. 2, p. 114.

83

Асбабуль-Нузуль на гл. 96, ст. 6.

84

Там же, на гл. 2, ст. 200.

85

Асбабуль-Нузуль, на гл. 31, ст. 5.

86

Асбабуль-Нузуль, на гл. 6, ст. 93.

87

Perceval, t. 1. р. 402; Muir, t. 2, р. 176–179.

88

Персеваль и Мюир второе переселение в Абиссинию относят κ тому же 616 году, в который было и  первое. Но Шпренгер доказал, что переселения с 616 г. несколько раз повторялись до 620 г. и, между прочим, в 619 году было второе большое выселение.

89

Ирвинг, стр. 83–84.

90

Асбабуль-Нузуль, на гл.2, ст. 131.

91

Muir, t. 2, р. 231–238. Интересна одна часть из истории этой клятвы, характеризующая хорошо побуждения мединцев к ней, именно: один из них, Абуль-Хасан, предложил спросить Мухаммеда, не возвратится ли он в Мекку, когда с ним соединятся иудеи? Мухаммед отвечал: „нет, ваша кровь – есть и моя; ваша гибель есть гибель меня самого. Я ваш – вы мои. Я буду сражаться с тем, с кем вы сражаетесь, и буду заключать мир, с кем вы“.

92

Muir, t. 2 р. 71, 84–86 по Табари и Китаб аль Вакиди. Dictionary islam, р. 127 и Коран Родуеля 81 гл. 25 ст.

93

Асбабуль-Нузуль.

94

Напр., гл. 37, ст. 6–8. «Мы велим тебе читать и ты забудешь только то, что захочет Бог. Он знает произносимое громко и то, что утаивается. Мы будем споспешествовать к ycпехy твоему».

95

Асбабуль-Нузуль.

96

Мюир (т. 2 стр. 247) на основании данных Вакиди (2, 591/2 с) говорит, что число всех мусульман, выселившихся в Медину, с женами и детьми было 150.

97

По хронологическим таблицам Джаляледдина, Мюира, Родуеля и Вейля эти сюры следующие: 96, 102, 92, 105, 93, 94, 112, 74, 111, 81, 109, 100, 82, 89, 90, 91, 95, 101, 103, 106, 107, 80, 86, 85, 77, 75, 97, 87, 68...

98

Marraccius, Refutatio Alcorani.

99

Из перечисленных сюр только 109 и 112 говорят о едином Боге.

100

У Бога нет никаких детей; вместе с ним нет никакого Бога В противном случае каждый Бог захватил бы то, что сотворил он и одни из них были бы выше других (Кор. 23, 93). Скажи: если бы с Ним были другие какие-либо боги, как они говорят, то вот, они стали бы отыскивать для себя путь к Властителю престола (Кор, 17, 44).

101

Если спросите их, кто сотворил небеса и землю, они непременно скажут: Бог (Кор. 31, 24–39, 39).

Если спросите, кто низводит воду с неба и ею оживляет землю после её омертвления, они скажут: Бог (Кор. 29, 63.)

Когда вас постигнет несчастье, вы к Нему взываете (Кор. 16, 55).

См. Мисс. сб. Вып. 17. стр. 187.

102

Напр., они, т. е. арабы, говорят: мы служим им (идолам) только для того, что они приближают нас к Богу, стоя близко к Нему (Кор. 39, 4).

Они говорят: они ходатаи за нас пред Богом (10, 19). Они опричь Бога избирают себе покровителей (39, 4).

См. Мисс. сб. Вып. 17. стр. 240–242.

103

Те, которых призываете вы в помощь себе, сами ищут приближения ко Господу своему: и те, которые ближе других к Нему, или ждут милости от Него, или боятся наказания Его (17, 5, 9).

Будет день, в который Он соберет их и тех, которым поклонялись они опричь Бога, и скажет: «вы ли ввели в заблуждение сих рабов моих или они сами заблудились от пути сего? Они скажут: воздаем хвалу Тебе! Нам неприлично было вступать с кем-либо, кроме Тебя, в искренние отношения. Но когда Ты доставил им и отцам их счастливую жизнь, они забыли вспоминать о Тебе» (25, 18–19; 28, 62–64).

Будет день, в который Мы соберем всех их и тогда скажем многобожникам: на место свое вы и боготворимые вами! Мы разлучим их и боготворимые ими скажут: нам не покланялись вы; Бог достаточный свидетель о нас и о вас в том, что мы не обращали внимания на ваше поклонение (51, 29–30).

Опричь Бога они набрали себе других богов, чтобы они были им подкрепителями. Нет! Они откажутся от их служения и будут им противниками (19, 84–85).

Истинно вы и те, которым покланяетесь вы опричь Бога – будете топливом геенны, к ней, как скот на водопой, пойдете вы (21, 98; 46, 27).

104

Арабский текст по Табари и Катиб эль Вакиди См. в кн. Мюира.

105

Muir. 2 р. 149–158.

106

Там же, t. 1 р. 73.

107

Табари, Ибн-Саад и Багави приводятся Шпренгером 2 т. 56–59. Русский перевод рассказа Табари и Ибн-Саада см. в 17 вып. Мисс. сб. 243 стр. Табари, Вакиди и Ибн-Исхак указываются Мюиром 1 т. 73 стр. и 2 т. 149–158 с. По Джаннаби рассказывает Gagnier. Бейзавий, Яхья приводятся Сейлем в примеч. к Корану на 17 гл. 75 с. 22 гл. 51 ст. Джаляледдин говорит в Асбабах.

108

Ибн Саад, цит. Шпренгером.

109

Wherry в примечании к Корану на 22 гл. 51–53 ст.

110

См. Асбабуль-Нузуль.

111

Т. е. преемством предания от асхабов, что и делает самое предание авторитетным в глазах мусульманина.

112

Очевидно, значит, Мухаммед и был в числе многобожников и призывал других богов.

113

См. хрон. Табл. сюр Мюира, Родуэля и Вейля.

114

Коран Сейля.

115

Коран 20, 92–96.

116

Коран 21, 52–60; 37.

117

О свойствах пророка см. Краткий отчет о научных занятиях на востоке М. Машанова, стр. 36.

118

Коран 16, 92–96; 17, 28–42; 23, 1–11.

119

Коран 6, 161; 10, 23.

120

Напр., Коран 96, 6–19; 74, 8–30; 6, 123 и др.

121

Асбабуль-Нузуль на 10, 2: Ужели для этих людей удивительно, что одному человеку из среды их Мы даем откровение?..

122

Асбабуль-Нузуль на 43, 30: Они сказали: почему бы этому Корану не быть ниспослану какому-нибудь человеку в этих двух городах?..

123

Коран 46, 10: Неверные говорят о верующих: если бы он был хорош, то они не предупредили бы нас приходом к нему.

124

Кроме слепца Ибн Омм Мактум, Мухаммед еще прогонял от себя и других лиц. Однажды выгнал сразу даже шесть бедняков. Именно Аммара, Сугайба, Куббаба, Салмана и др., как говорят Бейзавий и Джаляледдин. Коран Сейля 6, 52.

125

Возбуждение среди рабов из христиан в пользу Мухаммеда было так сильно, что некто Джодан, имевший их около сотни, нашел нужным выселить их из Мекки, чтобы удалить от Мухаммеда. Rodwell, t. II, р. 3 прим.

126

После этого какого уважения к иноверной власти можно ожидать от мусульманина?

127

Стих мединский, произнесен он был, когда один араб спросил у Мухаммеда позволения жениться на одной чрезвычайно красивой язычнице, а о другом сказали, что он жестоко побил свою рабыню негритянку за молву, что он хочет на ней жениться. Асбабуль-Нузуль.

128

Напр., Коран 5, 7. Кто отвергнет ту веру, того деятельность будет тщетна, а в будущей жизни он будет в числе осужденных.

129

Толковники в объяснениях 53 гл. 39 ст. рассказывают, что Валид Ибн Могейра дал денег одному идолопоклоннику за согласие понести ответ за его грехи и отпал от Мухаммеда. См. Coran Wherry.

130

Напр., во 2-й гл. 45 ст. Бойтесь дня, в который ни одна душа нисколько не удовлетворит за другую душу, не примется за нее ходатайства, не потребуется равного воздаяния, никому не подастся помощи.

131

Об эсхатологических верованиях арабов до ислама см. Мисс. Сб. 17 вып., стр. 520–546.

132

Именно: 96, 6–19; 102; 92, 12–21; 74, 31–55; 111; 73, 12–14; 81, 1–14; 100, 9–11; 82; 89, 22–30; 90; 91, 1–9; 101; 104; 107; 80, 33–42; 86, 8–10; 85, 1–11; 77; 75; 87, 11– 17; 68, 34–47; 84, 1–25; 79, 1–46; 78, 1–41; 88, 1–16; 50, 1–11, 14–34, 42–43; 53, 56–62; 76, 5–22.

133

Мы знаем, что Абу Джагль мешал молиться Мухаммеду и раз побил его в Каабе.

134

Асбабуль-Нузуль. Коран Сейля и Родуеля.

135

Асбабуль-Нузуль.

136

Dictionary of Islam, р. 8.

137

Асбабуль-Нузуль.

138

Асбабуль-Нузуль.

139

Коран Родуеля и Сейля по Бейзавию.

140

Асбабуль-Нузуль. Очевидный намек на отступничество Ибн Могейры.

141

Асбабуль-Нузуль.

142

Стихи меккские, хотя находятся в сюре мединской. См. Nöldeke, Geschichte des Qurans, стр. 132.

143

Асбабуль-Нузуль.

144

Асбабуль-Нузуль.

145

Более полные описания рая находятся в 37, 55, 56 и 76 сюрах. Прочие места см. «Прилож. к Корану» Саблукова, стр. 215–218.

146

Относящиеся сюда места Корана см."Прилож. к Корану», Саблукова, стр. 60–61.

147

Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону Его: приидите благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира. Ибо алкал я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; болен был, и вы посетили меня, в темнице был, и вы пришли ко Мне... Так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то Мне сделали (Мф. 25 гл).

148

Стихи находятся в мединской главе, но мединскими быть не могут.

149

Хотя Иисус Христос говорил своим ученикам: «блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня» (Мф. 5, 11), но какая разница Божественных слов от человеческих! Мухаммед говорит по опыту, Иисус Христос говорит, предвидя; там прошедшее, здесь будущее. Мухаммед говорит, возбуждая зависть в гонителях, Иисус Христос только утешает гонимых: там какая-то месть, здесь свидетельство о добродетели.

150

См. Миссион. Противомус. Сб. 17 вып. 39 стр.

151

Вот хронологический порядок рассказов о них в Коране (см. табл. 1):

610–613 г.г.

152

См. Миссион. Противомус. Сб. 17 вып. 418 стр.

153

Быт. 6 гл. И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время. И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и возскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых я сотворил… Но земля растлилась пред лицем Божиим и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь на землю; и вот она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое... я истреблю их с земли.

154

Толкование Джеляледдина. См. Dictionary of Islam, р. 35.

155

То же говорится о Мухаммеде в 38 гл. 5–7 ст.

156

Коран Сейля, или Уерри.

157

Скажи: я не требовал с вас платы... Коран 34, 46; то же см. Коран 12, 104; 38, 86; 52, 40; 68, 46.

158

Muir, t. 2, р. 226–227.

159

Коран Сейля и Уерри по Бейзавию.

160

Коран 6, 124; 13, 27 и мн. др.

161

Там же, 6, 112; 19, 86.

162

Коран 6, 121.

163

Ср. Коран 6, 25; 18, 55; 47, 25 и 2, 6.

164

Коран 25, 9–10; 43, 32–33. В Асбабах Джаляледдина на 21 гл. 6 ст. мы читаем: Корейшиты сказали Мухаммеду: «если вера в тебя доставит нам радость, сделай гору Сафу – золотой». Тогда Гавриил сказал Мухаммеду: «Но они не уверуют и после этого; только спорить перестанут».

165

Коран, 6, 109 и 124; 10, 21, 91–97.

166

Коран 17, 103; 27, 12; 7, 130: «Мы уже давали Моисею девять явных знамений; спроси об этом сынов Израилевых».

167

Асбабуль-Нузуль.

168

Я не видал существ более дикого вида, чем эти бедуины... Но в разговоре, этом отличительном признаке человеческого существа, они оказывались не только людьми, но даже людьми, обладающими красноречием», – пишет путешественник по Аравии Д. Пальгрэв. См. стр. 356.

169

Рerceval, t. 1, р. 174–177 и 183.

170

Но, опасаясь народного недовольства, сын Могейры назвал все-таки Мухаммеда чародеем. Асбабуль-Нузуль, на 74, 11.

171

Preliminary Discours, в изд. Wherry, р. 102–103. Dictionary of Islam, р. 282.

172

Ломброзо. Гениальность и умопомешательство, стр. 18.

173

Асбабуль-Нузуль, на 17 гл. 90 ст.

174

См. также 41, 4; 28, 48; 46, 16; 16, 37; 59, 16; 39, 4; 38, 5–6.

175

Коран, 11, 15; 46, 9; 25, 58; 34, 24; 11, 2; 17, 106; 6, 48; 7, 188; 2, 113; 21, 2; 6, 106; 16, 84; 64, 12.

176

Muir, t. 2, р. 112–114.

177

Muir. t. I, р, СLXIИ. 2 p. 146–147. Perceval, t. I, р. 129 по Гишаму.

178

Perceval, t. I, р. 390–394. Gagnier, I. р. 119.

179

Асбабуль-Нузуль на 17, 110.

180

Perceval, t. I, р. 394 по Siraterr. Tarikh el Khamicy л. 127. Эти слова приведены в мединской сюре (4 гл. 169 ст.), но в изменении и с полемическим оттенком. Что повлияло на это изменение, – увидим ниже.

181

Коран 10, 94; 43, 44; 16, 45–46; 21, 7.

182

См., напр., Дивлет Кильдеева: «Магомет как пророк» и Баязитова: «Отношение ислама к науке».

183

Muir, t. III, р. 1–7.

184

Ирвинг, стр. 110 и Perceval, t. III, р. 20 по Сират-эр-расуль.

185

Muir, t. III, р. 27 по Гишаму и Китаб-аль-Вакиди 105.

186

Muir, t. III, стр. 29 по Гишаму.

187

Асбабуль-Нузуль на 49 гл. 9 ст.

188

Асбабиль-Нузуль.

189

Асбабуль-Нузуль на 24 гл. 54 ст.

190

Osborn, р. 46.

191

Perceval, t. 3. р. 111 по Сират-эр-расуль.

192

Ирвинг, стр. 176–177, 256.

193

Коран, гл. 48, ст. 2. Таким образом, чему же, по Корану, равняется повиновение Богу? – Повиновению грешному Мухаммеду и даже совету грешных же солдат его?

194

Асбабуль-Нузуль.

195

Однако, в критическую минуту он должен был согласиться на написание обыкновенного своего прозвища в официальном документе. При заключении договора в Ходейбии Согейль не позволил ему называть себя в договоре пророком и приказал написать просто: Мумаммед ибн Абдаллах. Muir, t. 4, р. 33.

196

После этого не тщетны ли будут старания мнимых прогрессистов в исламе доказать, что Мухаммед и Коран – друзья просвещения.

197

См. Коран, 3, 40, 138; 48, 28–29.

198

Muir, t. 3, р. 64–65 по Табари.

199

Там же, т. 3, стр. 66.

200

Так буквально передает Вакиди. Его секретарь, сообщения которого об этом событии кратки и неудовлетворительны, совсем опускает это письмо. Гишам и Табари, следуя Ибн Исхаку, в конце письма вставляют слова: «может быть, ты принесешь мне известие об их делах». Вейл прекрасно доказал подложность этой приписки. «Непонятно, зачем бы нужно было знать Мухаммеду о караване, тогда он скорее бы разгрузился в Мекке, чем воротился бы в Медину Абдаллах. Намерение пророка было другое».

201

Muir, t. III, р. 93 по К. Вакиди.

202

Потому мусульманские историки отводят ей очень большое место. Вакиди, например, говорит о ней на пространстве 160 стр.

203

Muir, t. III, р. 114 по Вакиди и Гишами.

204

Muir, t. III, р. 133–140 и Perceval, t. III, р. 83–85.

205

Там же.

206

Muir, t. III, р. 179 по Вакиди и Табари. Асбабуль-Нузуль на 3, 123.

207

Perceval, III т. 99 я 108 стр.

208

Коран, гл. 3. ст. 117–165.

209

Muir, t. 3 р. 199. Perceval, t. 3 р. 114.

210

Muir, t. 3, р. 204–207.

211

Коран 2, 12; 47, 18–37; 58, 15–22; 59, 11–17; 4, 63–73; 81–85.

212

Именно 48 глава Корана.

213

Коран 48, 1–10.

214

Коран 48, 11–17.

215

Коран 18, 18–27.

216

Muir, t. 4 р. 31–34; Perceval, t. 3 р. 23.

217

Асбабуль-Нузуль.

218

Muir, t. 4 р. 47 по Табари.

219

Коран, гл. 2 ст. 59; гл. 5. ст. 73.

220

Асбабуль-Нузуль на 2 гл. 91 ст.

221

Muir, t. 3 р. 42 по Гишами.

222

Ибн Исхак характеризует лицемеров как друзей Иудеев.

223

«О, Гавриил, пожелай, чтобы Бог изменил направление лица моего от Кыблы иудеев», – молился Мухаммед. Muir, t. 3 р. 43–44 по Табари.

224

Коран, гл. 3 ст. 177 и Асбабуль-Нузуль.

225

Там же.

226

Такой случай рассказывают Бейзавий, Джеляледдин и Яхья. См. Коран Сейля 4 гл. 106 ст.

227

Асбабуль-Нузуль на 58, 9.

228

Там же на 46, 9.

229

Асбабуль-Нузуль на 3 гл. 10–11 ст.

230

Muir, t. 3 р. 129–132 по Гишами.

231

Там же.

232

Muir, t. 3 р. 145–147 по Вакиди; Osborn, р. 62–64.

233

Muir, t. 3 р. 148–150 по Вакиди, Табари и Гишами.

234

Perсеval, t. 3 р. 87 по Sirat-er-raçoul.

235

Коран. 9, 103; 8, 27.

236

Muir, t. 3. Ирвинг, стр. 170 173. Osborn. р. 65– 66. 8-ой вып. Мисс. противомусульм. Сб.

237

Muir, t. 4, р. 61–75.

238

Глава меккская, а стих мединский. Wherry.

239

Коран, 2 гл. 123 ст.

240

Коран, 3 гл. 75 ст.

241

Коран, 2 гл. 169 ст.; 4 гл. 48 ст.; 3 гл. 61 ст.; 3 гл. 72 ст.

242

Коран 2, 74–76.

243

Коран 4, 54–60. 5, 65.

244

Коран 4, 152–160.

245

Коран 57, 15–16.

246

Коран 98, 1–8.

247

Коран 2, 88; 62, 6–8.

248

Коран 3 гл. 68–72.

249

Коран 3 гл. 16–24.

250

Коран 3 гл. 175–178.

251

Коран 5 гл. 45–49.

252

Коран 5, 21.

253

Коран 62, 6.

254

Коран 9 гл 30–32.

255

Коран 5, 85.

256

Коран 5, 82.

257

Коран 5, 56–70.

258

Коран 3, 112.

259

Коран 2, 59; 5, 73.

260

Muir, t. 3 р. 53 по Гишами 180 с.

261

Muir, t. 2 р. 299.

262

Muir, t. 2 p. 300–302 по Katibal Wackidi 69.

263

Коран 4, 169–174; 5, 77, 81; 9, 30.

264

Коран 5, 17–21; 2, 107; 3, 58; 9, 29 и др.

265

Коран 22, 41.

266

Коран 23, 98.

267

Асбабуль-Нузуль.

268

Асбабуль-Нузуль.

269

Асбабуль-Нузуль на 33 гл. 28 ст.

270

Асбабуль-Нузуль на гл. 2, ст. 191.

271

Коран, гл. 59, ст. 8.

272

Напр., 9 гл. 60 ст. Милостыни... на походы по пути Божию.

273

См. Коран Сейля и Уерри.

274

Коран, гл. 9 ст. 58.

275

Коран, гл. 9 ст. 80.

276

Коран, гл. 2 ст. 211–217.

277

Асбабуль-Нузуль на 2, 260 – именно: Верующие, отдавайте на пожертвование лучшее из того, что приобрели вы и что Мы выращаем для вас из земли; а не жертвуйте таким, что считаете для себя же негодным.

278

Коран 2, 263.

279

Асбабуль-Нузуль на 2 гл. 246.

280

Коран 42, 22.

281

Коран 92, 17.

282

Коран 9, 19.

283

Вот больше половины этих стихов, заимствованных нами из сочинения: Эль Насых валь Мяснух

كتاب الناسخ والمنسوخ принадлежащего Абу Абдулле Мухамед ибн Абдулла Исфарайни и приобретенного для библиотеки казанской Академии на Востоке проф. М. А. Машановым. Так называемый стих Меча 9 гл. 5 ст. отменяет: 2 гл. 187. 4 гл. 66, 82, 88. 5 гл. 2, 99. 6 гл. 66, 69, 108, 135, 138, 159. 7 гл. 198. 8 гл. 39. 10 гл. 16, 42, 102, 108, 109. 11 гл. 122, 13 гл. 40. 15 гл. 3, 94. 16 гл. 126. 17 гл. 56. 18 гл. 28, 54. 19 гл. 76, 87. 20 гл. 130, 135. 21 гл. 109. 22 гл. 67. 23 гл. 56, 98. 24 гл. 53. 27 гл. 94, 28 гл. 55. 29 гл. 45. 30 гл. 60. 31 гл. 22. 32 гл. 30. 34 гл. 29. 37 гл. 178, 179. 38 гл. 88. 39 гл. 4, 37, 40, 42.40 гл. 77. 41 гл. 34. 42 гл. 4, 47. 43 гл. 83, 89. 45 гл. 13. 46 гл. 34. 50 гл. 32, 44–52 гл. 48. 60 гл. 8, 10. 68 гл. 44, 48. 70 гл. 42. 73 гл. 10, 11, 19. 74 гл. 11. 76 гл. 24, 29. 86 гл. 17. 88 гл. 21–23. 95 гл. 8. 109 гл. 6.

Далее отделения следуют в таком виде (см. табл 2 в конце текста).

284

Говорят, например, что отмененный стих с отменяющим не стоят ни в каком противоречии. Но возьмем для примера стих 2 гл. 257: «В религии нет принуждения», – отмененный стихом 47 гл. 4: «когда встретитесь с неверными, то ссекать с них головы дотоле, покуда не сделаете им совершенного поражения». Сказать, что здесь нет противоречия, кто же осмелится?

Говорят далее, что отмененные стихи даны Богом как временные средства для приведения людей в ислам подобно тому, как ветхозаветный закон был обязателен только до новозаветных времен и как ограничение проповеди апостолов пределами Иудеи было отменено Иисусом Христом. Но это можно сказать только о некоторых и далеко не всех стихах Корана. Многие из них, как указанный выше, касаются самой существенной стороны в религии и потому отменению подлежать не могут. Потом, когда было испытать людям применение стихов, если отменяющий после отмененного давался только чрез год, месяц и даже день? Наконец, если бы отмененные стихи были только педагогическими средствами для арабов, то отменение их стояло бы в зависимости от состояния арабов, а не самого Мухаммеда. Между тем, мы видим противное.

285

Главы обозначаем над чертой: мединские арабскими цифрами, меккские – римскими, чтобы видно было, где чаще встречаются повторения одних и тех же выражений.

286

22 сюра наполовину меккская, наполовину мединская.

287

Напр., Абдуль Кадир Эррази.

288

Muir, t. 3 р. 228 – 232 по Табари, стр. 431–433 и др. Perceval, t, 3 р. 149–152 по Tarikh el Khamicy, стр. 222 и 223.

289

Асбабуль-Нузуль на 33 гл. 5 ст.

290

Значит, Мухаммед, действительно, притворялся, когда отсоветовал Зейду развод с женою, и, действительно, был виною всей истории.

291

Muir, t. 3 р. 244–254 по Гишами 316. Perceval t. 3 р. 164 –174 по Sirat-er-raconl 193 –194 л. и Tarikh el Khamicy, стр. 211 –213. Асбабуль-Нузуль на 24 гл. 11 ст.

292

Арабский текст и французский перевод их приводит Персеваль.

293

т. е. Абдаллах ибн Обей и Хасан.

294

т. е. Осама и Борейда.

295

Коран Сейля и Уерри 24 гл. 23 ст.

296

Коран 2 гл. 282 ст. 5 гл. 105 ст.

297

Об убийстве, напр.

298

Асбабуль-Нузуль на 24 гл. 6 ст.

299

Muir, t. 4 р. 157–167 р. по K. Bakidi Perceval, t. 3 по Tarikh el Khamicy.

300

Это место указывается в настоящее время. На нем построена мечеть, которая называется мечетью Омм Ибрагим.

301

Коран 43 гл. 1 ст… Чтобы простит тебе прежние и последующие грехи твои... См. Коран Сейля и Уерри, а также Dictionary of Islam, р. 125.

302

Бейзавий в толк. на 49 гл. 11 ст. См. Коран Сейля.

303

Muir, t. 4, р. 160 по преданиями. См. Iourn. Asiatique. 1856 г. № 16 Дек., стр. 588.

304

Асбабуль-Нузуль на 33 гл. 49–51 ст.

305

Асбабуль-Нузуль на 60 гл. 1 ст. То же говорят Бейзавий и Замахшари в толковании на тот же стих. Буквальный перевод предания см. в 17 вып. Мисс. Противом. Сб., стр. 77.

306

10 вып. Мисс. Противом. Сб.; см. Прилож., стр. 8 по Бухари.

307

Мюир обращает внимание на то, что приключение с Айшой случилось вслед за браком Мухаммеда с Джуверией, совершенным во время похода на Бени Мусталик. Что должна перечувствовать ревнивая жена пророка, когда она взята им из дома в поход для известной цели и вдруг в её присутствии совершается брачная ночь мужа с другой женщиной? Ведь кто знает, на что способна бывает ревнивая женщина?

308

Бейзавий и Джаляледдин на 33 гл. 37 ст. См. Коран Сейля.

309

Асбабуль Нузуль.

310

Там же. Джаляледдин отмечает это предание как более достоверное в сравнении с другими.

311

Такое же примирение у Мухаммеда состоялось и с Суфийей. Dictionary of Islam, р. 554.

312

См. 10 вып. Мисс. Противом. Сб., Прилож., стр. 31. Шпренгер приводит предание, помещенное у Ибн Котайды на 58 стр. «de foemina, quam uxorem ducet propheta, sed quam non compressit».

313

Толковники не могут примирить этого стиха с 49 о неограниченном числе жен Мухаммеда. Говорят: он дан после 49 стиха, чтобы у пророка было не более 9 жен. Но зачем же позволено иметь невольниц? Говорят: он отменен 49-м стихом. Но если он был дан раньше 49 стиха, то как гарантия для наличных жен, которую уничтожать 49-м стихом пророк не имел права.

314

Gagnier, t. 2, р. 250–251 по Джаляледдину и др.

315

Кормление по Корану (2 гл. 233 ст.) должно продолжаться два года.

316

Асбабуль-Нузуль. Коран Сейля по Бейзавию; Muir, 3 р. III по Вакиди.

317

Асбабул-Нузуль на 4 гл. 28 ст.

318

Там же.

319

Там же.

320

См. Коран 4 гл. 46 ст. Perceval, t. 3 р. 161.

321

Коран 60 гл. 10–11 ст. Muir, t. 4 р. 44–45 по Гишами.

322

Muir, t. 3 р. 107–108 по Вакиди и Табари.

323

Там же.

324

Асбабуль-Нузуль.

325

Асбабуль-Нузуль на 9, 55: «Некоторые бесславят тебя за милостыню».

326

Асбабуль-Нузуль.

327

Коран 3 гл. 133 ст.: Советуйся с ними о делах и, когда решишься на что, возложи надежду на Бога.

328

Асбабуль-Нузуль.

329

Коран 2 гл. 211, 214, 216 (два раза), 218 и 222 ст.

330

Такими жалобами объясняются еще 2 гл. 241, 228, 232 ст. и 4 гл. 12, 23–25, 37, 175 ст. и др.

331

Асбабуль-Нузуль по Бухари.

332

Там же.

333

Асбабуль-Нузуль.

334

Там же.

335

Асбабуль-Нузуль.

336

Там же. 14-й стих отменяет собою 13 по теории отменения.

337

Там же.

338

Асбабуль-Нузуль. Коран Сейля по Бейзавию. Muir, t. 3. р. 300.

339

Асбабуль-Нузуль.

340

Асбабуль-Нузуль.

341

См. Коран Сейля и Уерри.

342

В таком смысле эти стихи понимают Джаляледдин и Замахшари.

343

Коран 2, 216: Спрашивают тебя о вине... скажи: оно есть вред, хотя есть и польза от него. Этот стих отменен 5 гл. 92-м стихом.

Коран 16 гл. 69 ст.: Из плодов пальм и виноградных лоз вы достаете упоительную влагу и прекрасную пищу: в этом знамение для людей рассудительных.

Коран 47 гл. 16 ст. Вот очерк рая: в нем реки из вина, приятного для пьющих. Ср. 83 гл. 27–35 ст.

344

Асбабуль-Нузуль и Perceval, t. 3 р. 151.

345

Асбабуль-Нузуль.

346

Асбабуль-Нузуль.

347

Асбабуль-Нузуль и Muir, t. 4 р. 175.

348

Асбабуль-Нузуль.

349

Асбабуль-Нузуль, Muir, t. 4 р. 198–200. Gagnier, t. 2, р. 230.

350

Асбабуль-Нузуль.

351

Там же.

352

Там же.

353

Асбабуль-Нузуль.

354

Там же.

355

Там же.

356

Там же на 17 гл. 92 ст.

357

Асбабуль-Нузуль на 18 гл. По этому поводу явилось в душе Мухаммеда раздумье, выразившееся в новом стихе: «А ты никогда не говори: завтра сделаю это, не сказав: если захочет Бог».

358

Там же.

359

Там же.

360

Асбабуль-Нузуль.

361

Пасторет. «Зороастр, Конфуций и Магомет». 1 т. стр. 139. Москва. 1793 г.

362

Ренан даже иронизирует над одним полемистом за одну попытку поставить мусульманину вопрос: почему Коран написан не на более распространенном языке, а на арабском. См. «Магомет и начало ислама», 36–37 стр.

363

Спенсер, «Изучение социологии» 1874 г. 2 т. 324 стр.

364

«История цивилизации Европы», Гизо.

365

История цивилизации в Англии.

366

См. «Дневник писателя» Достоевского.

367

Здесь разумеются не вообще мусульмане, а арабы, которым, по толкованию Абдуль Кадира, Мухаммед высказывает этим стихом похвалу за войну с неверными. А comprehensive commentary on the Quran. E. M. Wherry. London 1882.

368

См. Коран 6, 65; 12, 2; 16, 105; 19, 97; 26, 192, 195; 39, 29; 41, 14; 44, 58; 46, 11.

369

Асбабуль-Нузуль.

370

Так называется место, куда мусульмане обращаются во время молитвы. Мухаммед сначала назначил кыблою Иерусалим, а потом Мекку.

371

Коран, 2, 38; 3, 71, 184, 198; 5, 48; 16, 97.

372

Arnold, «Islam, its history, character, and Relation to Christianity», London 1874 г., 201–202 стр. по Мишкатуль-Масабиг (2 т. 651) и Айну-ль-Хайят (26 л.).

373

Автор книги: «Отношения ислама к науке» (1887 г. с.-петербургский мулла Атаулла Баязитов, повторяющий приведенные слова два раза: см. 9 и 14 стр.

374

Исход XXXII, 1–5.

375

Пасторет I т., стр. 17.

376

См. Коран, 105 гл.

377

Русский перевод и разбор этого рассказа Г. Михайловым см. в Оренб. Еп. Вед. 1889 г. № X 10 и 11.

378

7, 156, ср. 62, 2.

379

Weil, Das Leben Mohammed. 46, 178 и 330 стр.

380

Abou l᾽Feda «Vie de Mabomed» Perçeval, 3 т., 391–392 стр.

381

Коран, 71 гл. , 18–19 ст.

382

Коран, 50, 6; 76, 3.

383

Коран, 21, 32; 16, 15; 67; 3–4; 78, 7.

384

Коран, 3, 21; 27, 60; 31, 28; 35, 14.

385

Коран, 2, 27; 41, 11; 67; 71, 14–19.

386

Коран, 65, 12.

387

Коран, 55, 6–7.

388

Коран 37, 7–10.

389

Коран 70, 3–4.

390

Вамбери, «Очерки и картины восточных нравов», Спб. 1871 г., 114 стр.

391

См. Перри-Фогга, «Путешествие по Египту, Аравии и VIерсии», Спб. 1876 г., 100 стр. Знание 1873 г., 45–46 стр. Прав. Соб. 1887 г. 2 кн. 346 стр.

392

Коран 2, 100: Когда Мы повелеваем забыть какое-либо знамение.., –87, 6–7: Ты забудеш только то, что хочет Бог...

393

Коран 75, 1–21.

394

По воспоминаниям лекций по психологии нроф. В. А. Снегирева.

395

Напр., Пресв. Деву Марию он называет «Сохранившею своё девство». Коран, 21, 91; 66, 12.

396

Коран, 3 гл., 153 ст.

397

Ср. Коран 11, 29; 26, 111 и 11, 42–43; 23, 28–30; 29, 13–14.

398

Ср. Коран 41, 9–11 и 79, 27–32.

399

По их объяснению стих нужно передать так: передай все, если всего не передашь, то, как бы, ничего не передашь. Абдуль-Кадир-Эррази.

400

Dictionary of Islam, 123 стр., Mischkat-al-masabih.

401

Muir, «The Life of Mahomet», 3 т., 61 стр., по Вакиди 74 ½.

402

Muir, 3 т., 62 стр., по Mischkat ul masabih, 1 т. 336 стр.

403

Машанов, «Очерк религиозного быта арабов», 850 стр. по Ибн- Гишаму.

404

Там же, 824 стр.

405

Muir, 3 т., 61–62 стр., по Вакиди 86 стр.

406

Dictionary of Islam, 112 стр. по Mischkat-ul-masabih, 21 к., 1 гл., 2 ч..

407

Weil, «Mahomet der Prophet» 343 стр.

408

Muir, 3 т., 60 стр., по Kitab-al Wakidi 297 ½, Гишами 180 и Табари 220 .

409

Асбабуль-Нузуль на 113 и 114 гл. Машанов, «Очерк религиозного быта арабов», 857–858 стр.

410

Там же.

411

См. Кор, 62 гл., 1 ст. и 74 гл. 1 ст., в Коране Родуеля.

412

Асбабуль-Нузуль.

413

Машанов, 841 стр.

414

Там же, 844–845 стр.

415

Кор. 5, 4.

416

Кор. 6, 139 и 144; 10, 39.

417

Кор. 24, 60 См. Машанова соч., 847 стр.

418

У последних была легенда о посланных с неба двух ангелах, которые разлучили одну женщину от мужа, развратили ее и за свой грех повешены с неба вниз головою.

419

Muir, 4 т., 80–81 стр.

420

Коран 3 гл., 31; 16, 100; 180; 23, 29; 41, 36; 81, 25 и мн. др.

421

Жизнь Магомета, В. Ирвинга, 136 стр. Спб. 1875 г.

422

Dictionary of Islam. London. 1885 г., стр. 7.

423

The Life of Mahomet, London 1832 г. 3 т. 70 стр.

424

Там же, 4 т., 176 стр. Perçeval, Essay sur I’histoir des Arabes, 3 т., 171, 280–282 стр.

425

Пасторет, 158 стр.

426

В первый раз Абу-Софиана спасли мекканцы, во второй – один лицемер. См. Perçeval 3 т., 125 стр. по Sirat erraçoul 264; Асбабуль-Нузуль на 8 гл., 27 ст.

427

Perçeval 3 т., 235–236 стр, по Sirat erraçoul 217 л. и Tarikh el Khamicy 266 л.

428

Dictionary of Islam, 168 стр.

429

Асбабуль-Нузуль на 2 гл.., 203 стр.

430

Perçeval 1 т., 383 стр. по Sirat erraçoul 47 л.

431

Асбабуль-Нузуль.

432

Другие подобные выражения см. по «Приложениям к переводу Корана» Г. С. Саблукова. 1 вып., стр. 38–39.

433

Muir 1 т., LXXIII-LXXIV стр., примеч., где приведены соответствующие примеры из практики Мухаммеда.

434

Прав. Собес. 1887 г. 2 ч., 236 стр.

435

Ирвинг, Жизнь Магомета 141 стр., по Буркгарту I т., 314 стр.

436

Коран 2 гл. 173–175 ст. и мн. др.

437

Коран 2 гл., 108 ст.

438

Dictionary of Islam 423 стр. по Mishcat.

439

Там же по Hidayah 3 т., 558 стр.

440

Асбабуль-Нузуль; Perçeval t. 3 р. 154 по Tarikh Khamicy 224 л.

441

Асбабуль-Нузуль.

442

Ирвинг, «Жизнь Магомета», стр. 216.

443

Muir, t. 4 р. 12–13 по Katib-al Wakidi 117 стр. Perçeval t. 3 р. 158– 159 по Сират-Эррасуль 261 л.

444

Dictionary of Islam 63–64 стр. по преданию из Сахыха Бухари 1019 стр. Muir, t. 4 р. 18–20 по К. W. 118 и Гишами 454.

445

Dictionary of Islam 384–385 стр.

446

Асбабуль Нузуль.

447

Миссион. VIротивомусульманский Сборник 10 вып. Казань 1876 г. «Мухаммед. брак» Машанова. Прилож. 32 стр.

448

Там же, 12 стр.

449

Sprenger.

450

Maraccius.

451

Weil, Muhammed der Prophet, 228 стр.

452

Muir, 4 т., 304 стр.

453

Herbelot, 4 т., 304 стр.

454

Асбабуль-Нузуль на 4, 57.

455

Maraccius.

456

Muir, 4 т., 310 стр. по K. Wakidi 72 стр.

457

Arnold, 349 стр.

458

Асбабуль-Нузуль на Коран 9 гл., 49 ст.: Между ними есть такие, которые говорят «уволь нас и не искушай нас».

459

Muir, 3 т., 223–224 стр. по Гишами 283 стр.

460

Асбабуль-Нузуль.

461

Гордий Семенович Саблуков из деликатности в своем переводе Корана выразил этот стих несколько иначе («когда ни захотите»).

Но арабское слово (أَنَّى) соответствующее нашему «как» и переводу Г. С.

«когда», указывает не на время, а на образ действия, почему Маракчием было переведено словом deunde, а Сейлем и Уерри – ип what manner. За такой перевод ручается и мусульманское толкование приведенного стиха. Нам не позволяет нравственное чувство изложить здесь повод к указанному стиху, приводимый в арабской книге «Асбабуль-Нузуль». Ограничимся тем, что приводит Маракчий в своем «Refutatio Alkorani» из толкования Джаляледдина и на латинском языке: чтый да разумеет.

Arabica vox أَنَّى, (anna) significat undecnmque, quandocumque et quomodocumque. Galaleddinus vertit: «quomodo» et explicat: stando, sedendo, jacendo, a parte anteriori sea posteriori. Hoc dictum fuit ad respondendum Judeis, qui dicebant: Qui coierit cum toemina sua in vase quidem anteriori, sed a parte postica, procreabit filium sagaciorem et ingeniosiorem.

462

Шашков: «Исторические судьбы женщины», стр. 73–74.

463

Напр., после путешествия в Таиф, по приходе в Медину, в битвах, после побед и поражений.

464

Muir, 4 т., стр. 311.

465

Асбабуль-Нузуль на 76 гл., 20 ст.

466

Эту черту подметил и превосходно выразил Шекспир в лице Цезаря, который не иначе выражается у него о себе, как в третьем лице, напр.:

Творением без сердца был бы Цезарь,

Когда б из страха он остался дома.

Но Цезарь не останется.

У Цезаря течет такая кровь,

Которой свойство можно изменять

Тем, от чего глупцы готовы таят...

Знай, что Цезарь справедлив

И ничего не делает без причины.

467

خلقه القران Katib al Wackidi 70 ½ цит. Мюиром 1 т., стр. 27.