Истина и наука¹

Мм. гг! Высшая школа, в которую только что вступили вы, имеет особенный тип, и время, в которое Вы в нее вступили, является особенным временем. Православная академия утверждается на вселенском исповедании веры, как на незыблемом камне. Время, которое мы переживаем, отвергает все исповедания, данные прошлым. Оно идет с новым сredо, которое не хочет знать счастья на небе, а лишь временное благо на земле. Что же привело вас в эту школу? Думаете ли вы, что счастье на земле невозможно без мысли о небе, или может быть вы думаете, что учение о небе можно эксплуатировать в целях земного благополучия, или, наконец, видя перед собою всюду закрытые двери на основании министерских циркуляров, вы постучались в двери академии только потому, что перед вами предстояла дилемма: или никакой высшей школы или академия?

Я не в праве, конечно, копаться в вашей душе и требовать от вас ответа на поставленный мною вопрос. Но размышляя о том, как и с чего приступить мне к своим чтениям, я попытался поставить себя на ваше место и стал размышлять, какие недоумения должна в вас возбуждать наша школа, и я решил, что самое лучшее начать чтения с обсуждения этих недоумений.

Весьма возможно, что многих из вас волнуют иные вопросы, иные сомнения, но я не сумел угадать их. Мне думается, и я слыхал это от многих, что академия вызывает недоумения, я выражусь более резко: отталкивает от себя, потому что дело академии представляют так.

Академия имеет своей задачей служение науке. Наука ищет истины. Истина есть искомое, а не данное. Наука не совершенна, она может изменять, углублять и расширять представления об истине. Никаких плотин, никаких тормозов, задерживающих научные изыскания не должно быть. Наоборот, чем смелее и отважнее ученые будут искать истину, тем скорее, по-видимому, они должны овладеть ею. И так, – не должно быть никаких препятствий для научных исследований. Но в академии не то. Истина здесь оказывается данным. Она является в виде православного исповедания веры. Она неподвижна, она сложилась и оцепенела уже более, чем тысячелетие. И вот, занятия академии представляют себе в виде какого-то фокусничества. Люди делают вид, что они как будто чего-то ищут, высказывают предположения, гипотезы, но на самом деле решение у них готово, и к этому решению они возвращаются всегда и неизменно, как магнитная стрелка после всех колебаний обращается к полярной звезде. Они похожи на того актера, который долго отыскивает на крошечной сцене своего противника. Трудно сразу не найти врага, но по ходу пьесы актер принужден искать его везде, кроме того места, откуда явственно высовываются его сапоги. Рассказывают, что на одном подобном спектакле какой-то нетерпеливый зритель закричал: „Чего же ты ищешь, ведь он вон он“! Так представляют себе и дело богословов, они высказывают как бы смелые предположения, допускают возможность пантеистических воззрений и материалистических гипотез, но все это только для того, чтобы после долгих странствований по сциллам и харибдам, благополучно совершая логические saltо mortalе, придти к спасительным выводам, что в ответах катехизиса заключается несомненная и святая истина.

Вот, думается мне, что смущает многих. Научные занятия академии представляются им недостойной игрой. Люди притворяются, что ищут истины, только затем, чтобы под именем истины предлагать слушателям, читателям, обществу старые верования.

Так представляют дело. Теологическое исповедание является в академии самодовлеющей истиной, наука, философия – это здесь только аncillае, которые должны благоговейно преклоняться перед данным наперед содержанием теологии.

Вот – взгляд, с обсуждения которого я предполагаю начать мои чтения. Мы поразмыслим над понятиями истина и наука, подумаем об их взаимоотношении. Выводы, которые мы получим, должны оказаться полезными для нас и в качестве начал, определяющих правильное отношение к науке, и должны помочь нам правильно оценить значение научных задач нашей школы.

Мы попытаемся поставить дело по возможности широко, т. е. будем обсуждать вопрос о принципах нашей школы, которыми руководится она, обсуждая взаимоотношение истины и науки, независимо от веры в религиозную истину, как равно независимо и от неверия. Только прежде, чем вступить на этот широкий путь, я сделаю несколько замечаний о том, что при наличности религиозной веры легко показать, что постановка дела в академии является совершенно нормальной.

Назад тому немного более месяца я беседовал о религии и науке с одним близким мне инженером. Он сказал, что знание религиозное достоверно так же, как знание математическое, но что оно обладает одною специфической особенностью, оно достоверно лишь для того, кто им обладает, передавать его так, как передают знание математических теорем, нельзя. Свобода человека не насилуется в религиозной сфере. Другой может воспринять религиозное знание лишь при своей личной свободной готовности и воздействии свыше.

Оставим в стороне другого и остановимся на верующем человеке. Для него содержание веры – непоколебимая истина. Но вместе с тем он научно исследует проблемы веры, поскольку они оказываются доступными для такого исследования. В конце концов результаты его исследований должны совпасть с его верой, но его исследование может быть и вполне добросовестным и глубоко плодотворным. Я разумею добросовестность в том смысле, что он вовсе не будет закрывать себе глаза, когда пред ставится несоответствие между его верой и научными данными, он а рriori будет убежден, что это несоответствие мнимое, но он не скажет, что его нет, он будет его расследовать. И расследование может оказаться плодотворным, если он найдет примиряющее начало между своей верой и научным фактом. Оставляя в стороне религиозное значение такого исследования, должно будет признать научную ценность в открытии примиряющего начала.

Мы читаем в Библии, что Соломон сохранившиеся останки хеттеев сделал оброчными (2 Паралип. VIII, 7–8), с другой стороны мы читаем, что купцы доставляли колесницы из Египта Соломону и царям хеттейским (3Цар. X, 29, ср. 2 Паралип. 1, 17). Второе, по-видимому, находится в несогласии с первым: то оброчные, то цари, ездящие на колесницах. Но исследования и открытия конца XIX века разъяснили дело. В Палестине были хеттейские колонисты, которые и стали данниками. Вне Палестины во время Соломона были могущественные хеттейские царства. Исследование в конце концов привело к признанию правды Библейского повествования. Позволительно думать, что об этом не следует горевать.

Научное исследование может проверять и восполнять уже известную истину, и это будет движением вперед, хотя вместе с тем будет и подтверждением старого. Приведу такой пример из области положительного знания. Тела, удельный вес которых тяжелее воды, тонут в воде. Это вытекает из принципа тяготения. Но можно опустить в воду иголку так, что она не потонет. Положим, мы стоим с вами перед этим фактом. Факт налицо, отрицать нельзя. С другой стороны – мы воспитаны на том, что учение Ньютона о тяготении есть незыблемая истина. И так, мы имеем с одной стороны – некоторое сredо в области физики, с другой – факты, стоящие, по-видимому, в противоречии с этим сredо. Что же: должны ли мы отказаться от своей веры, исповедание которой созидалось столетиями и лучшими умами, или должны расследовать дело. Всякий разумный человек предпочтет последнее. Результат расследования по отношению к данному факту выяснил, что вследствие действия отталкивательных капиллярных сил иголка вытесняет вокруг себя воды больше своего объема и своего веса, и вследствие этого удерживается на поверхности. Принцип Архимеда, теория Ньютона оказываются сохраненными всецело, но вместе с тем открыто и прибавлено и нечто новое: узнан новый физический фактор – капиллярные силы.

Для верующего человека его вера то же, что алгебраические и геометрические теоремы. Он не сомневается в их истинности. Но теоремы допускают физическую проверку. Длину окружности можно измерять действительно. Верующий предвидит результат измерения, но если в каких-либо случаях – и таких не мало – его предвидение не оправдается, он ждет открытия новых истин, которые бы согласили его веру с наблюдаемым фактом, но он не отрекается от веры и не сомневается в факте.

Понятно, что если содержание веры есть действительно истина, то все исследования в конце концов – хотя бы длинными и окольными путями – будут возвращать к ее утверждению. Но дело в том, что человек может быть непоколебимо уверен в истинности того, что представляет собой заблуждение. Мы знаем мучеников ислама, буддизма, различных христианских исповеданий. Мученичество их доказывает, что их вера была твердой, но вера всех их, ясно, не могла быть истинной. Ложная вера в глазах верующего также имеет характер строго доказанного математического знания, но оно, вместе с тем отводит его от истины, а не приводит к ней. Всякую теорию, враждебную своей вере, верующий будет отвергать. Отсюда следует, что в конце концов вера все-таки тормоз для научного знания, а не руководительное начало. Поэтому и делают вывод, что всякое исповедание лишь вредит познанию истины, а вовсе не способствует приближению к ней.

Если это так, а в некоторой мере это несомненно так, то все-таки с верой приходится считаться. Теорию враждебную вере можно навязать человеку, лишь поколебав его веру. Значит, скажут нам, во всяком случае лучше быть без веры, без предвзятого сredо.

Думаю, что здесь мы подошли к сути нашего вопроса. Дело в том, что нельзя быть и жить без какого-либо сredо, без какого-либо исповедания истины.

С словом истина соединяют разнообразный смысл. Это истина, говорит о каком-либо сообщении, о факте, явлении, о научном открытии. Пифагорова теорема есть истина. Но хотя такое употребление слова истина имеет широкое, даже всеобщее употребление, по существу с словом истина соединяют иной, несравненно более глубокий смысл.

Признавая субъективный характер нашего познания, истину определяют, как такую систему представлений, в которой нет внутренних разногласий и противоречий и по которой наши антиципации будущего совпадают с будущим – наши представления о том, что нам будет казаться, совпадают с тем, что потом нам кажется на самом деле. Мы не знаем того, что происходит в действительности, но для практических целей оказывается достаточно нам знать связь наших представлений и наших действий с последующими чувствами и представлениями. По теории признающей субъективный характер наших познаний, для нас достаточно, если будет существовать некоторый параллелизм между тем, что происходит вне нас, и нашими представлениями об этом внешнем течении событий. Не трудно видеть, однако, что уже по этой теории допускается некоторый объективный элемент в нашем познании, ибо между нашими представлениями о действительности и действительностью признается существование некоторого соответствия, иначе мы не могли бы предвидеть наших чувств и представлений. Расширяя присутствие объективного элемента в познании, под истиной разумеют соответствие между мышлением и бытием. Но все это формальные определения истины. Реально и в строгом смысле под истиной разумеют знание принципов сущего. На вопрос, что есть истина, отвечающий должен изложить эти принципы.

Что существует действительно, что действительно есть сущее? Уже философия элеатов остановила мысль на различии между быванием и бытием. В этом мире явлений, который мы знаем, даже в нашем собственном духовном мире мы прежде всего встречаемся с быванием, а не с бытием. Вокруг себя мы видим процессы физические, в себе наблюдаем процессы духовные, но везде мы встречаемся только с процессами и не находим ничего неизменно устойчивого. При изучении геометрии школьникам сообщают что в природе нет ни прямых линий, ни окружностей, ни параллелепипедов, ни кубов, ни шаров, но при этом учащийся пребывает в убеждении, что природа полна телами, что только эти тела не совпадают с геометрическими схемами, что у самых совершенных кристаллов есть отступления от геометрической формы. Я пойду дальше и скажу вам, что в природе не существует никаких тел, ни правильных, ни неправильных. Представим, что пред нами находится куб. Не будем спорить о его абсолютно точной форме, но вот в чем дело. Этот куб, как и все в природе непрестанно претерпевает изменения. Какой-нибудь кубический кристалл может существовать тысячи лет, не изменяясь, по-видимому, ни в весе, ни в форме, но это только по-видимому. Если бы мы обладали достаточно сильным зрением, мы увидали бы в нем непрерывный процесс изменений. Этот процесс непрерывен, но если этот процесс состоит в непрерывном переходе из одной формы в другую, то нельзя сказать, что в такой то момент процесс создает такую то форму. О летящей стреле, учит нас Зенон, нельзя сказать, что в такой то момент она занимает такое то место, потому что, если она занимает определенное место, то значит она неподвижна. Так, если о нашем кристалле сказать, что в данную минуту он имел такую то форму, то, значит, в нем прекратился процесс изменений. Этого не может быть, таким образом никогда, никакой предмет в мире не имеет определенной формы. Это – не парадокс, наоборот нечто парадоксальное заключает в себе наше стремление делить неделимое и облекать в форму то, что не имеет формы. Мир есть процесс. Материя в нем постоянно меняет форму (припомните учение Аристотеля о материи и форме). Ни на одну бесконечно малую черту времени ничто не остается неизменным. Место, которое мы занимаем в пространстве, постоянно изменяется, температура непрестанно испытывает колебания, вес всего претерпевает изменения непрерывно. Положим, вы несколько вытянули шею или подняли палец, вследствие этого голова ваша или палец удалились от центра земли, действие земного притяжения на них ослабело, и вы стали весить меньше. Для наших приборов эта перемена в весе неуловима, но усильте мысленно остроту наших чувств и чувствительность наших измерительных приборов, и вы увидите, что в физическом мире нет бытия, есть лишь бывание, смена, это калейдоскоп, в котором не закрепляется ни одна линия, ни один луч, ни одно химическое соединение. Гераклит сказал: „нельзя дважды войти в одну и ту же реку» (это понятно, вода в реке течет непрерывно, и если второе ваше вхождение в реку совершится через полчаса, то вода в реке будет совсем другой). Из афоризма Гераклита следует, что нельзя дважды смотреть на одну и ту же картину, нельзя два раза любоваться красотой одного и того же здания. Только несовершенство наших органов чувств дает нам иллюзии тождества.

Если мы от мира физического обратимся к миру духовному, к нашей собственной душе – предмету нашего самонаблюдения, то здесь факт постоянных изменений явится пред нами в еще более бесспорном виде. Наши настроения сменяются непрестанно, содержание нашего сознания – тоже самое. Душевные процессы иногда текут медленнее, иногда быстрее, во сне они могут совершаться с изумительной быстротой, но во всяком случае душа, как и дерево и камень, является пред нами, как непрерывный процесс.

Но мы ищем опоры, устоев. Мы предполагаем, что в нашей душе устойчивым началом является наша личность, мы предполагаем, что мир имеет неизменную физическую основу. За быванием мы ищем бытия, за миром феноменальным мы ищем мира реального, а за кажущимся ищем действительного, мы хотим поднять с мира покрывало майи (грезы, обмана) и увидать истину.

Мы предполагаем, что за суетою сует и всяческой суетой скрывается идеальная истина. Она вечна и неизменна. Эти признаки истине приписывают все, но содержание её мыслят различно. Одни представляют ее себе в виде вечно неизменных законов. Другие мыслят эту истину, как абсолютный разум и абсолютную любовь. Но во всяком случае знание истины есть знание принципов сущего, того, что есть, что будет и должно быть, а, следовательно, и знание того, что мы должны делать.

Два положения должно установить относительно истины: 1) каждому необходимо что-либо признавать истиною, иметь какое-либо сredо, 2) никакое сredо, никакое исповедание истины не может утверждаться на данных опыта, на несомненных выводах из научного знания.

Каждый должен иметь сredо, т. е. исповедание, оно может быть каким угодно, но оно непременно должно быть. Каждый из нас должен действовать и, следовательно, каждый должен определить, как он должен действовать. Часто формула, определяющая образ поведения, слагается бессознательно, но за всем тем она всегда существует. Возьмем самую простую, самую элементарную формулу поведения, учащую: будем есть, пить и веселиться. Как ни проста эта формула, она представляет собою вывод из сложного миросозерцания. Она содержит в себе отрицание обязательности тех требований, которые предъявляет к нам наша собственная совесть, содержит отрицание права за обществом, в котором мы живем, предъявлять к нам требования несомненно, эта формула предполагает, что нас не постигнет кара, если мы будем ее осуществлять. Формулой этой предполагается, что „я“, испытывающее удовольствия и страдания, есть временное явление в мире, есть случайный синтез каких-то начал; моей задачей, пока я существую, должна быть забота о том, чтобы мне было приятно и только, затем мое „я“ исчезнет и некого будет судить за то, что он жил так, а не иначе. Так, всякий практически образ поведения предполагает за собою более или менее сознательную теоретическую основу. Всякий в своей деятельности непременно исходит из какого-либо исповедания, которое считает истиной.

И эта истина не может быть плодом научных завоеваний или выводом из данных науки. Истина, как мы говорим, есть представление о принципах сущего, но нет никакой науки, которая бы учила о таких принципах. Во-первых: нет науки обо всем, а существуют только науки об отдельных циклах явлений, ни к какому единству науки они не приведены, а когда их синтезируют философы, то это совершается во имя вовсе ненаучных метафизических принципов. Во-вторых – наука, поскольку она действительно наука, никогда не занимается решением вопросов о принципах сущего, наука изучает лишь сосуществование и последовательность явлений, ее идеал выразить связь явлений алгебраическими уравнениями. Если бы метеорология могла по данным, представляемым настоящим днем, выразить в цифрах, какое количество осадков будет завтра, какова будет облачность, какой силы и какого направления ветер, какова будет температура, о метеорологии бы говорили, что эта наука достигла высокой степени совершенства, т. е. говорили бы о ней то, что теперь говорят об астрономии. Но метеорологии и астрономии нет никакого дела до сущности явлений, они изучают связь явлений. Пока люди мысли отыскивали для явлений субстанции, наука была в крайне жалком положении, медицина, агрономия, техника были в зачаточном состоянии, но когда внимание было обращено на взаимную зависимость явлений, когда стали тщательно наблюдать и затем производить эксперименты, тогда у человечества накопился богатый и плодотворный материал, позволяющий часто предвидеть явления и отчасти управлять ими.

Но вместе с тем, чем выше поднималось положительное знание, тем менее оно предъявляло претензий на то, что может познать истинно сущее. Войдите в какой-либо физический институт, химическую лабораторию, поднимитесь в обсерваторию, вы увидите, что изучается тот или другой цикл явлений, вы ознакомитесь с измерительными приборами удивительной точности, с сложными манипуляциями, требующими большой осторожности и ловкости, но все эти приборы, все эти частные задачи, которые хотят решить и решают при помощи их, стоят безмерно далеко от какого бы то ни было миросозерцания. Православный, еврей, атеист могут совместно работать над одной и той же задачей, как они совместно могут строить дом, и их дружной совместной работе в области точного знания нисколько не будет мешать различие миросозерцаний.

Конфликты возникают там, где положительное знание умолкает, где не наука решает вопросы и тем дает основы для миросозерцания, а наоборот, во имя религиозных или философских принципов навязывают науке те или иные решения. Так поступают при построении грандиозных теорий происхождения мира, жизни, человека. Эти вопросы решают наперед установив, что в мире действуют только такие-то и такие-то принципы, что не может быть допущено существование таких-то и таких-то высших факторов, о которых говорит религия. Или, наоборот, их решают во имя религии, отвергая научные предположения.

Но принципов сущего, т. е. истины не трогает наука. „Существует ли такая вещь, как объективная истина?» много лет тому назад спрашивал Эрнест Геккель, мировые загадки которого услаждают теперь столь многих праздных россиян. Согласно принципам эволюции, которую исповедует Геккель, об истине не может быть и речи. Все эволюционирует, т. е. изменяется, в частности и законы мышления и аксиомы, о какой же вечной истине в таком случае может быть речь. Но заметьте, что это отрицание объективной истины идет от философии, а не от науки. Эволюционное мировоззрение, как и всякое мировоззрение, вовсе ненаучно. Научна только наука. С точки зрения самой теории эволюции мировоззрение ее последователей есть продукт ограниченного опыта.

Род homо наследственным путем выработал себе принципы математические и в некоторой мере физические, затем инстинкты социальные и нравственные. Эти инстинкты и принципы, выработанные путем эволюционным, то же самое, что в старину называли прирожденными людям идеями, с той разницей, что прирожденные идеи считались принципами извечными, а с точки зрения теории эволюции инстинкты и принципы присущие теперь людям временны. Изменится род homо, изменится в его представлении мир и иначе он будет мыслить свои отношения к миру.

Истина не открыта наукой и не может быть открыта. Истина есть нечто вечное и бесконечное. Наука занимается тем, что измеряет, но измерять можно лишь конечное. Движение науки вперед вовсе не есть завоевание бесконечности, бесконечностью нельзя овладеть. Бездонную бочку нельзя наполнить водой и бесконечность нельзя преодолеть. Расширение территории наблюдения и эксперимента имеет важное практическое значение, но как бы ни расширялась эта территория, на ней нельзя утвердить всеобъемлющего миросозерцания.

Но если так, то откуда же та истина, во имя которой действуют люди? Истина, скажу я, принимается людьми по откровению внешнему или внутреннему или, обычно, по тому, и другому вместе. Христос не ответил на вопрос Пилата, что есть истина, потому что Пилат не хотел знать истины, но раньше Христос сказал своим ученикам: „Я есть путь и истина и жизнь» (Иоан. XIV, 6) Христос открывал людям истину, как нечто внешнее, но она принималась одними и отвергалась другими, смотря по тому, отвечала она стремлениям их духа или нет.

Там, где истина принимается в форме религии, она мыслится всегда как откровение. Религия есть связь мира высшего (божественного) с человеческим. Она предполагает собой, как первый момент, Богоявление человеку, иначе немыслимы и сношения человека с Богом, немыслимо и знание божественной воли и божественных заповедей.

Но и там, где откровенная религия отвергается, остается мировоззрение, признающее или отрицающее бытие Божие. И признание или отрицание ни в каком случае не утверждается на науке. Правда, в недавние дни у нас на Руси торговали пятикопеечными или даже двухкопеечными брошюрами, содержащими доказательство, что нет Бога. Но ведь, у нас на Руси до сих пор торгуют и привораживающими любовь напитками. Тот и другой товар одинакового достоинства. Тезис, что Бога нет, выдвинут давно, он вовсе не есть завоевание нового времени, он очень стар, об этом нам свидетельствуют псалмы, так же старо и главное основание этого тезиса; нечестивый благоденствует, а праведный страдает. Так же старо и возражение против этого основания, возражение утверждающее факт, что нечестивый благоденствует, и праведник страдает, но только добавляющее: до времени. В таком положении был вопрос о бытии Божием во времена Давида, в таком он оказывается и в настоящие дни. Решение вопроса по-старому остается субъективным. Точно также вопросы о Провидении, свободе воли, бессмертии души.

Если бы эти вопросы были решены научно, в их решении не было бы разногласия, но их каждый решает по-своему на основании своего душевного настроения. Смотря по настроенности, религиозное знание может оказаться для человека тверже математического, или, наоборот, может представиться совершенной нелепостью. На признанье нами пифагоровой теоремы истиной не может влиять ни наше настроение, ни окружающая нас среда; на принятие нами того или другого религиозного или философского учения может повлиять решительно все: и сон, который мы видели ночью, и погода, при которой обсуждался вопрос о ценности предлагаемого учения, и наши вкусы, привычки и стремления.

Есть люди, которые ночью веруют в Бога, а днем нет. Ведь, днем они помнят о ночи и ночью о дне, и, однако, при свете солнца они совершенно искренно становятся атеистическими храбрецами, и так же искренно ночью в темноте своей спальни взывают к Богу любящему и хранящему людей.

Так, исповедание истины, т. е. признание, что принципы существующего такие или иные, стоит вне зависимости от научных открытий и изысканий. Знание истины есть знание бытия, которое будучи в высшей степени реальным, в тоже время в высшей степени идеально. Реальное и идеальное совпадают в абсолютном. Действительно реально только абсолютное. Оно есть истинное бытие. Мир и мы в нем – только бывание. Вместе с тем абсолютное есть и высший идеал, и мы сами, стремясь к созданию устойчивости своего „я“, стремимся одновременно и к высшей реальности и к высшему идеалу. Знание истины есть знание идеальных основ бытия и нашего отношения к этим основам. Такова истина по своему содержанию. Истина сообщается нам по откровению, такова она по своему происхождению.

Громадное зло проистекает от того, что науку часто смешивают с истиной. Наука говорит, наука сказала, наука утверждает... От одного очень крупного ученого мне пришлось слышать, что наука не может ошибаться. Признаюсь, я совершенно не понимаю, что понимал он под наукой, утверждая это. Наука не есть ни истина, ни даже собрание несомненных истин. В науку входят гипотезы, предположения. В самом возвышенном и благородном смысле наука не есть истина, а только искание истины. Исканий нельзя боготворить, им можно лишь сочувствовать и не сочувствовать.

Наука в примитивном смысле слова есть всякое знание. Для того, чтобы находить и собирать грибы, нужно точно также усвоить некоторую науку, как и для того, чтобы определять склонение и прямое восхождение звезд. Всякое дело, которым человек занимается, постепенно становится для него легче и легче. Мы не помним, как мы учились ходить, мы можем наблюдать это только на других, и мы видим, каких усилий стоят маленьким гражданам нашего мира попытки удержаться вертикально и попытки передвигаться в вертикальном положении. Большинство людей умеет плавать и обучаются плаванию уже в сознательном возрасте. Пусть каждый припомнит, каких неимоверных трудов стоило ему сначала удержаться на поверхности воды и потом это оказалось не стоящим никаких усилий. Наука плавания, как и всякая наука, состоит в том, что мы постепенно приучаемся не тратить лишних средств для достижения той или иной цели. Послушайте на суде показания необразованных свидетелей и свидетельниц. Они постоянно в своих показаниях уклоняются в сторону. Наука состоит в том, что мы мыслим о предмете с наименьшей затратой силы. Это – с теоретической точки зрения. Практически наука состоит в том, что мы с наименьшей затратой сил реализируем идею. Поинтересуйтесь историей экипажей, начиная с колесниц фараонов и колесниц троянской войны и кончая английскими кэбами и шарабанами наших дней. Постепенно устранялось ненужное и все больше и больше вводилось нужного. Тоже самое и с оружием. Тоже самое с методами счисления. Наука постепенно устраняет элемент нецелесообразный в изучаемом и усиливает элемент целесообразный. Не на заре только культуры, но и в средние и даже в начале новых веков астрономия была связана с астрологией. Астроном, открывший законы обращения планет, из чего Ньютон вывел принцип тяготения, этот астроном – я разумею Кеплера, – был придворным астрологом. В ту же эпоху химия существовала совместно с алхимией, медицина долго жила совместно с чародейством. Расширение знания постепенно устраняло лишнее и вводило нужное. Процесс развития науки состоял в том, что изучаемый предмет постепенно обособлялся, изолировался от других предметов. Ведь, было время, когда в состав математики входила историческая хронология. Ясно, что занятия последней отвлекали математиков от прямых задач. Наука должна подняться до высокой степени развития, чтобы точно определить свой предмет, границы и пределы его изучения. Еще труднее определить, какие именно вспомогательные отрасли знания нужны для изучения того или другого предмета. Наконец, только постепенно в деле изучения предмета усовершается порядок изучения. Вводится система. Наука в конце концов есть систематическое и методологическое знание чего-либо.

Мышление в системе есть экономический способ мышления. Представьте себе, что вы захотели бы мыслить об этой аудитории, не руководясь идеей системы или порядка, каждую парту, каждый стол вы должны были бы представлять отдельно, независимо от других скамеек и столов. Ваш труд оказался бы ужасным. Но раз вы, зная назначение зала, представляете, что в ней предметы расположены в таком-то порядке, вы очень легко запоминаете, что в ней находится, и легко можете представить с закрытыми глазами картину комнаты.

Наука изолирует изучаемый предмет, это, значит, что наука в своем представлении разъединяет единый мир, разобщает его на отдельные элементы, вместо науки о всем бытии мы имеем серию наук о различных циклах явлений и предметов. Из этого уже следует, что наука не может нам дать знание истины, т. е. знания принципов сущего. Единый космос наука дробит на множество систем. Не может быть никакой науки, которая синтезировала бы все эти системы и была бы наукой обо всем. Существует только сумма наук, но нет общей науки. Я остановлюсь лишь на двух причинах для этого. Во-первых, не может быть человека, который бы знал все науки и мог бы упорядочивать их и объединить их содержание в новом высшем синтезе. Во-вторых, я уже говорил, что науки не представляют собой собрания несомненных истин, в них входят гипотезы, теории. Последние и составляют главное содержание многих наук. Систематичность этих наук условна, методология их, т. е. учение о том, как далее разрабатывать предмет, нередко проблематична. И порой оказывается, что кардинальные тезисы одной науки стоят в противоречии с принципами другой. Укажу для примера на астрономию и геологию. И та и другая наука в своих высших обобщениях претендуют дать историю нашего мира, но время, в которое должна быть заключена эта история, астрономией и геологией представляется различно. Астрономы выходят из того физического закона, что теплота быстро излучается в пространство. Солнце постоянно теряет свою теплоту, отдавая ее бесконечным глубинам вселенной. Если принять, что было время, когда температура солнца была так высока, что, нагревая землю, делала жизнь на последней невозможной, и если спросить, в какой период времени солнце должно было дойти до своего настоящего состояния, то все, что мы знаем о происхождении и излучении теплоты обязывает обращаться к скромным цифрам. Геология исходит из другого принципа – из дарвинистической теории происхождения органического мира. Человек произошел от монеры, а монера от каких-либо протистов. Если принять во внимание, что в известный людям исторический период не наблюдалось никакой эволюции организмов, то нужно принять, что развитие органического мира совершалось с крайней медленностью. Миллионы лет нужны были для того, чтобы от обезьяноподобных животных произошли люди ледниковой эпохи, но от обезьяноподобных животных еще очень далеко до низших млекопитающих. Сотни миллионов лет оказываются чрезвычайно скромной цифрой для определения древности органического мира. Астрономия не принимает этих сотен миллионов. Я лично думаю, что астрономические и геологические выводы утверждаются на ошибочной базе. Но дело здесь не в личных мнениях. Мы говорим о том, что если на основании частных наук можно построить общую науку обо всем, то как строитель может привести в гармонию астрономию и геологию, ведь, для этого синтезирующий ученый должен подняться и над геологами, и над астрономами и самостоятельно подвергнуть разбору их учения.

Но разлад существует не в одних науках, он открывается в самой природе вещей. По естественному закону мы нуждаемся в мясе, мясная пища является для нас и приятной и питательной. Но присущее нам нравственное сознание говорит то, что некогда Товит говорил Товии: „что ненавистно тебе самому, того не делай никому» (Товит. IV, 15). Всякая тварь любит жизнь, страдание ненавистно всем. Любя жизнь, мы, однако, принуждены ее поддерживать, губя чужую жизнь. Человек ловит рыбу на червяка, рыба съедает червя и попадается человеку, человек съедает рыбу, умирает и становится добычей червей. Мы таким образом имеем перед собой круговорот взаимного пожирания. Но наше нравственное чувство ищет осуществления принципа взаимопомощи, взаимной любви. Таким образом законы жизни, если мы будем определять их на основании того, что происходит в природе, выльются для нас в формулу борьбы за существование, и если в природе мы и находим явления взаимопомощи, существование ассоциаций, то это оказывается только другой формой борьбы за существование, именно формой борьбы коллективной. Если мы обратимся к нравственному чувству, то оказывается, что оно требует другого. Оно рисует порядок, при котором „волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицей, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи“ (Исаии XI, 6 – 8). Как ученый может согласить требования нашей совести с законами жизни?

О всем бытии, о его принципах трактует философия, которая таким образом и берется за составление синтеза всех наук. По отношению к религии все виды философии можно подразделить на два типа: философию религиозную и философию антирелигиозную. Философия религиозная всегда исходит из откровенной религии, она может быть очень либеральной, может искажать, извращать религию, но она из нее, а не из науки берет руководящие принципы. Философия антирелигиозная построяет свое здание опять-таки не на основании данных науки, а на критике религии (в пример можно привести хотя бы Фейербаха), и выводы философии сводятся к отрицанию принципов религии и ее требований, положительных норм антирелигиозная философия не может дать никаких и на вопрос, что я должен делать, единственный разумный ответ с ее стороны может быть лишь таков: делай, что хочешь.

Но этого мало, что наука не дает никаких принципов, должно сказать более, она сама берет принципы из того, что составляет нашу веру, что мы исповедуем, как интуитивную истину. Все человеческие убеждения и вся деятельность, житейские и научные знания, философские системы и религиозные исповедания утверждаются прежде всего на вере в самодостоверность нашего мышления. Эта самодостоверность не доказана, она по существу и не может быть доказана, вера в ней предшествует всякому рассуждению и всякой мысли, она обусловливает всякое положение. Те, которые пытаются ее отрицать, в своих рассуждениях выходят из ее признания, и каждый шаг, каждый момент в развитии их положений утверждается на истинности этого признания. Далее, всеобщий и необходимый характер имеет вера в реальность внешнего мира, эта вера есть prius всякого миропонимания и миропредставления. Соллипсизм (solus ipse sum) – учение о том, что для человека несомненен лишь факт его личного бытия и что он имеет право не верить в бытие внешнего мира, есть теория, которую доселе никто не мог опровергнуть и в которую, однако, никто не может верить. Мало этого, каждому присуща вера в реальность других людей, в сходство их психических свойств с его собственными, вера в одушевленность животных. Уже давно выдвинута теория автоматизма, допускающая, что за физическими и физиологическими явлениями в человеческом организме может не скрываться никакого психического содержания: страдальческие рыдания, слова беззаветной мольбы, глухая тоска, слышащаяся в чьем-либо голосе, все это может быть просто физическим актом, как плач осеннего дождя или жалобный вой ветра в дымовой трубе. По-видимому, легко допустить что мое „я“ есть единственное чувствующее начало во вселенной, и что все, кроме моего „я“, представляет собой неодушевленный мир. Без сомнения теперь нет сторонников монадологии и теории предуставленной гармонии Лейбница, но подчеркнутый им факт непостижимости взаимоотношения предметов и существ, который привел его самого и затем многих к неопровергнутому доселе отрицанию возможности такого взаимообщения, ясно показывает, что не представлено бесспорного доказательства существования внешнего мира и других людей. Но мы не только верим в бытие внешнего мира, мы верим в единообразие мирового порядка, в существование в мире определенных и неизменных законов, управляющих его бытием, и мы верим в существование у нас обязанностей по отношению к этому миру – по крайней мере по отношению к некоторым его членам. Мы имеем веру в существование законов необходимости и нравственных законов свободы. Размышление приводило многих к отрицанию существования последних и, однако, видно, в глубине своей души они продолжали верить в их существование и в своей деятельности безусловно не могли отрешиться от этой веры. Так, в основании всех знаний и практической деятельности человека лежит эта вера. Так в научных теориях мы необходимо предполагаем единство существующего и законосообразность совершающегося, в практической деятельности мы также необходимо признаем существование у нас свободной воли, которая может колебаться и выбирать между различными типами должного и приятного.

Таким образом наука заимствует свои принципы из того, что мы назвали истиной, а не истина построяется на данных науки. Истина есть начало мистическое, начало религиозное, она открывается человеку (внутренне) в форме нравственных требований, (внешне) в форме религиозных заповедей. Но она религиозна по существу. Недаром Декарт говорил, что ручательством нашей способности познать истину является veracitas Dei – истинность Бога. Там, где отрицается Бог или упраздняется вопрос о Боге, мы находим лишь одну невысокую истину, что нельзя узнать истины. Наука есть начало рационалистическое. Поскольку она – наука действительно, она не может подниматься до высших обобщений. Покойный физик Герц (припомните электрические волны Герца) развил теорию, что физика не должна иметь гипотез, ее задача выражать законы явлений в уравнениях. Раз даны условия, вычисление должно определить результат. Наука не скажет мне: должен ли я отдать свою последнюю рубашку ближнему или, наоборот, я должен с ближнего снять последнюю рубашку. Наука только скажет мне, что если у меня не будет теплой одежды в холодное время, то я простужусь.

Размышляя о науке и истине или, говоря иначе, о религии, я взаимоотношение их представляю таким образом. Религия указывает идеалы, к которым должно стремиться, она намечает цели, которые нужно осуществлять. Наука не может указывать никаких целей для человечества и не может предписывать ему никаких норм. „Станем есть и пить: ибо завтра умрем» (1Кор. 15:32). Что может сказать против этого призыва наука? Человек рождается из грязи, делает грязь, становится грязью. Это положение наука может только подтвердить. С точки зрения науки через голову человека проходят знания, открытия, изобретения, но сам он остается только грязью, как кирпич остается только кирпичем, для постройки какого бы великолепного дворца, он ни послужил. Положение кирпича даже гораздо выгоднее. Неповрежденность дворца связана с его целостью, но сохранение и усовершение храма науки не стоит в зависимости от сохранения человеческой личности. Но если так, – а это так, – то к чему и наука? Совсем другое, если мы примем религиозные идеалы бесконечного духовного усовершения, вечного блаженства. Когда мы примем цели, указываемые религией, оказывается, что для достижения этих целей наука дает средства. Религия говорит: люби ближнего, т. е. помогай ему. Но чтобы помогать ближнему, нужно уметь что-нибудь делать. Чтобы помогать в болезнях, надо уметь лечить.

Чтобы научить человека какой-нибудь работе, нужно наперед уметь работать самому. И чем больше и лучшего качества имеет знаний человек, тем более он может осуществлять свою любовь к другим. Так религия определяет идеалы, наука находит средства для их достижения. И даже там, где на место религии ставят суррогат религии, между тем, что называют религией, и тем, что есть наука, устанавливают тоже самое взаимоотношение. Теперь имеется много людей, исповедующих в различной форме религию человечества. Их бог – человечество. Бог этот, как вы знаете, и не очень умен и очень несчастлив. Идеал последователей религии человечества состоит в том, чтобы сделать своего бога счастливым. Их принцип – благо человечества. Понятно, что служить этому богу можно лишь знаниями, лишь наукой. Люди религиозные могут возразить против нашего определения, указав, что святые подвижники не занимались наукой и, однако, оказывали великие услуги и благодеяния ближним. Могут указать, как на пример, на св. Серафима саровского. Здесь, скажу я, игра словами. Не только алгебра и химия называются и должны называться наукой, но знание всякой группы фактов и знание связи между этими фактами. Но подвижники всю жизнь изучали, руководясь и наблюдением, и экспериментом, человеческую душу, они узнавали самые тончайшие оттенки душевных движений, они гораздо более, чем с математической точностью – математика здесь не годится – определяли зависимость душевного настроения от внешних воздействий, влияние шелеста тростника на дух погруженный в молитву, влияние отдаленного благовеста на душу погруженную в созерцание. Не будем спорить о том, что выше: душа или тело и что такое душа, совсем независимо от решения этих вопросов должно признать, что подвижники были великими психологами, т. е. великими учеными, и они утилизировали свое знание для того, чтобы управлять своим духом, и для того, чтобы души других направлять к добру.

Определив взаимоотношение религии и науки так, что первая говорит об идеальном, а вторая учит о реальном, первая говорит о том, что должно быть, вторая указывает средства, как осуществить это должное, определив так взаимоотношение истины и науки, мы, по-видимому, как бы устраняем возможность конфликтов между ними. Но на самом деле это разграничение территории не устраняет возможность конфликтов между ними. Прежде всего за истину различными лицами выдается очень различное. Для нас с вами может быть истиной православное вероучение, для магометанина – коран, для последователей браманизма – веды. Раз истин предлагается много, а на самом деле истинна из них только одна, то очевидно должны быть какие-либо основания – более или менее устойчивые, или шаткие – по которым одна из предлагаемых доктрин избирается, как истина, и все другие отвергаются, как ложные. Истина по нашему определению есть нечто подаваемое человеку свыше, но она определяет отношения человека к тому, что находится здесь внизу, и отсюда открывается некоторая возможность проверять ее не только сердцем, но и разумным исследованием действительности. Разум может вскрыть элементы лжи в том, что нам предлагают как истину, может указать внутренние противоречия, найти несоответствие с данными действительности, разум может рассеивать религиозные заблуждения и суеверия. Бессильный дать свое исповедание, он может вскрыть ложь исповедания другого. Его работа отрицательная, он не может дать своего сredо, но порой может представить достаточно оснований, чтобы отвергнуть предлагаемое.

Из того, что разум не может дать исповедания, следует, что он не может внушить и веры. Религиозная вера есть начало мистическое, она есть знание внутреннего опыта, непосредственное восприятие божественного воздействия. Читает человек Евангелие и всем своим существом воспринимает благодатное воздействие святой книги, для него не нужны более никакие заверения и доказательства, что эта книга свята, он непосредственно чувствует ее святость. Но не многим дается это чувствовать. Теоретические рациональные доказательства предлагаются всем, но все значение их заключается в том, что в некоторых они возбуждают желание веры, но дать веры они не могут. На самом деле, как бы ни были блестящи доказательства того, что есть Бог, есть провидение, человек не может действительно уверовать в Бога, если не ощутит Его в собственном сердце.

Положительное значение разума в деле познания не велико, но зато отрицательное значение его громадно. В настоящее время научный разум идет и против той веры, которая исповедуется нашей школой. Христианство говорит о том, что может быть, что было и есть, и что должно быть, и вот тройственный род возражений направляется против христианства. Логика – наука о мышлении, как орудии познания, и гносеология, наука о свойствах и границах нашего познания, пытаются отрицать возможность того, что принимается христианством – возможность чуда, пророчества, провидения. Христианство говорит о том, что было и есть, оно дает истории мира и человечества в ее кардинальных пунктах – историю творения, падения и искупления. Против этой истории идут возражения со стороны наук естественных (главным образом – геологии) и исторических (главным образом – истории еврейского народа и его священных книг). Наконец, христианство рисует идеалы и возражают против желательности того, к чему призывает христианство. Возражения идут со стороны эстетики и этики. В идеале христианском не находят достаточно красоты, в его нравственных требованиях не находят достаточно разумности. Христианство не хочет угасить льна курящего, хочет поднимать труждающихся и обремененных, но на самом деле, говорят, жизнь должна принадлежать только силе, все слабое и больное должно погибнуть, должно быть вырвано с корнем. Так и подобным образом говорит не разум всех, но во всяком случае разум многих, считающихся разумными, направляется против христианства.

Эти столкновения христианского вероучения с наукой будут предметом вашего изучения и обсуждения в течение всего академического курса, о многом должен буду говорить я с вами, но это дело дальнейших чтений, теперь мы с вами обсуждаем вопрос, на сколько вообще мы должны ценить требования науки и на сколько мы вправе руководиться нашей предвзятой православной верой. Мы видели, что верить в какую-либо истину мы необходимо должны, без этого мы не можем ступить шагу, но так же ли мы должны верить в науку? Смысл поставленного вопроса тот: гарантируют ли нам принципы науки несомненность добытых ею теоретических результатов (касаться практических мы не имеем нужды)?

При оценке научных выводов мы должны обратить внимание на те принципы, из которых выходит исследование, и на те методы, при помощи которых она устанавливает и доказывает правильность полученных результатов. Нужно поближе ознакомиться с научным доказательством, чтобы точнее определить его ценность. Наука хочет все определить числом, мерой и весом. Основа всех наук есть математика. Еще Кант говорил, что естествознание постольку представляет собой науку, поскольку в нем заключается математики. Я и обращу ваше внимание на доказательства в математике и на прочность утверждаемых математическими доказательствами положений. Я думаю, что можно по отношению к ним с несомненностью установить два тезиса, 1) что теория математической непогрешимости далека от истины и 2) что доказательства, считаемые солидными в других науках, особенно в исторических, как показывает математический анализ, могут оказаться не стоящими выеденного яйца, ибо можно привести целый ряд примеров из математики, где доказательства теорем, по-видимому, очень основательные и строгие, оказывались совершенным вздором. Я хочу ввести вас теперь в область по-видимому далеко отстоящую от прямого предмета ваших занятий, но в школе, где так много говорится о Богопознании, слушатели должны быть знакомы с общей теорией человеческого познания, и я не вижу лучшего средства для ознакомления с этой теорией, как анализ таких результатов знания, которые можно проверять чистым мышлением, не затрагивая сложных и порой сомнительных данных наблюдения и опыта.

Математика покажет нам, как должно быть осторожным в доверии к аргументам. Начну с примера, имеющего за собой давность более, чем двух тысячелетий. Сократ задал мальчику задачу: найти квадрат вдвое больший, чем данный. Оказалось, что это квадрат, сторона которого равна диагонали данного, что эта сторона меньше суммы двух сторон данного квадрата и больше одной его стороны. Естественным представляется умозаключение, что она равняется единице (принимая сторону первого квадрата равной единице) с некоторой дробью. Если от прибавления какой-либо дроби к единице мы получим число меньше искомого, а от прибавления несколько большей дроби больше искомого, то зная, что между этими дробями можно представить какое угодно число промежуточных дробей, мы заключаем, что одна из этих промежуточных дробей и отвечает точно заданному вопросу. Так и умозаключили в древности, но математическая теория выяснила впоследствии, что такой дроби не существует, что нет числа, которое, будучи помножено само на себя, дало бы в произведении два. Допустим, что такое число существует, оно будет некоторой дробью , которая <1 и >2. У т и п нет общих множителей (на них дробь можно сократить); умножив на , получим выражение

, в котором числитель и знаменатель тоже не имеют общих множителей и которое, следовательно, не может равняться целому числу.

И другим способом можно убедиться, что наше искание числа, которое, будучи умножено само на себя, равнялось бы двум, будет бесконечным процессом. Положив, что это число равно 1 + у, мы получим уравнение (1 + у)² = 2; отсюда 2у + у² = 1; (2 + у) = ; у = ; подставляя вместо у, его величину , мы получим непрерывную дробь:

1 / 2+1 / 2+1 / 2...

Только в бесконечности эта дробь будет равна но из двух последовательных приближений одно будет больше, а другое – меньше искомой величины. Алгебра таким образом доказывает, что искомого нами числа не существует, но умозаключение, по которому это число должно заключаться между 1 и 1разве не было строгим. Сравните теперь эту аргументацию, по которой существует число равное , с аргументацией, которая пускается в ход в биологии для доказательства естественного происхождения жизни и естественного происхождения человека. Сближают неорганический мир с органическим и утверждают, что между тем и другим должно было существовать связующее звено, так как низшая серия организмов приближается к миру неорганическому, некоторые типы неорганических веществ – к миру органическому. Это ведь совершенно то же самое, что сказать, что ряд чисел, начиная с 1 постепенно уменьшаемых и ряд чисел начиная с 1 постепенно увеличиваемых приближаются к кв. корню из двух, следовательно, этот корень существует. Точно также и в вопросе о человеке. Ряд животных по своим умственным способностям приближается к человеку, ряд людей по отсутствию развития приближается к животным, следовательно, существует промежуточное звено между животным и человеком. И биологическая аргументация несравненно грубее ошибочной математической. Математика может найти число, которое отличается от на какую угодно малую величину, на одну биллионную, на одну триллионную, но наука о животных не может нам представить млекопитающее, которое бы бесконечно или неуловимо мало отличалось от человека. Приведем другой пример. Дано выражение (I + ) n = e, требуется определить, во что оно обратится, когда n будет равно , т. е. когда оно примет вид (1 +) ^∞. Мы раcсуждаем так: = 0, значит, выражение в скобках тогда будет = 1, все выражение = 1s, но единица, в какую бы степень еe не возводили = 1, следовательно 1^∞ = 1; единице равно и е. Но разлагая это выражение по биному Ньютона, мы получим, что при n = ∞, е = 1 + 1+ + + + + … = 2,718281828…… = некоторому числу большему, чем 2 и меньшему трех. Элементарный анализ обнаруживает нам, что эта величина не может быть точно выражена никаким дробным числом. При предположении, что е = , мы будем иметь = 2++ + …. или, умножив обе части на n последовательных чисел, получим: m. 1. 2. 3... (n – 1) – (2. 1. 2. 3.....n + 3. 4... n + (n – 1) n + n + 1) = + , то есть наше предположение приводит к выводу, что разность двух целых чисел равна дроби, это невозможно, следовательно, невозможно и существование числа для обозначения искомой величины. Два логических затруднения вызывает в нас число е: во 1) по простому и по видимому основательному рассуждению оно должно было равняться единице и оказалось, что равняется совсем иной величине; во 2) из того способа, каким мы получили величину е, открывается, что при возвышении соизмеримых чисел в целую степень иногда в результате можно получить несоизмеримое число (бесконечность, как предел целых положительных чисел, должно мыслить целым числом), а это противоречит основным положениям математики. Число е, как это доказал Гермит, трансцендентно; оно не только не может быть выражено никакой дробью, но не может быть выражено и никакими радикалами. И, однако, рассуждение, в котором нельзя уловить никакой несообразности, приводило нас к заключению, что это просто единица. Если мы обратимся к наукам естественным – я уже не говорю о науках исторических, – мы там постоянно встречаемся с приемом, который формулируется так: этой малой величиной можно пренебречь, и малые величины беззаботно отбрасываются. Никогда также в большой группе наук не думают, чтобы результат мог быть несоизмеримым с образующими его началами: из сложения чисел может получиться то, что не есть число и не может быть выражено никаким числом. А между тем нам предлагают учения о начале и конце вселенной и о детерминистическом историческом процессе, причем в этих наивных учениях все представляется существующим всегда таким, каково оно ныне, не допускается мысли, что те или другие сочетания условий могут преобразовать мир в новое небо и новую землю точно так же, как сумма соизмеримых чисел может дать в результате величину, которая не есть число.

Можно привести из математики примеры, показывающие, как соображения по-видимому глубоко правильные, оказываются неверными. Общий вид квадратного уравнения есть: ах² + bx + с = 0; величина х определяется в нем по формуле: х = ; положим а = 0, b = 2, с = – 10, тогда уравнение примет вид: 0х² + 2х – 10 = 0 или удвоенное не известное число = 10, понятно, что число это = 5, но решим уравнение по формуле, получим х = = .

Результат неверный. Что же это за формула, приводящая к неверным результатам. Дифференциальные выражения xn dх интегрируются по формуле = + С, положим n = –1, имeем = + С = + С = ∞, но на самом деле Х^–1 dx = ; = lgx + С. Таким образом общая формула интегрирования, как и общая формула для решения квадратного уравнения, дают нам на вопросы неверные ответы. Как объяснить это. Рассмотрим трансцендентное уравнение у =а^х. Это уравнение линии, у которой абсциссы суть логарифмы ординат (основание логарифмов а), всякую линию можно рассматривать как след движения точки, но примем, что а = , тогда, подставляя вместо а различные величины, определяющие те или другие точки линии, мы увидим, что эти точки не могут соединиться в одну линию, что они постоянно переходят при приращениях X со стороны положительных ординат в сторону отрицательных, переходят не непрерывным движением, а скачками. Так уравнение линии при данном основании () не дает нам линии.

Говорят о математических софизмах. Действительно имеется целый ряд и его можно бесконечно умножить математических софизмов аналогичных логическим. Таков, например, софизм, что каждая окружность имеет два центра (из какой-либо точки окружности проводят в разные стороны две хорды, к концам их восстановляют перпендикуляры и чертят так, что концы этих перпендикуляров падают не на одну и ту же точку окружности, концы хорд образующих прямой угол соединяют. Это будут гипотенузы или диаметры круга, середины их не совпадают, но середина каждого диаметра есть центр. Таким образом, в окружности оказывается два центра). Подобного рода софизмы основаны на затушеванной лжи. Нередко в математике являлись и ошибочные теоремы, основанные на незамеченном допущении лжи. Такова, например, теорема Фермата, ошибочность которой обнаружена была Эйлером. Фермат утверждал, что 2² + 1, т. е. 2 возведенное в какую-либо степень двух и сложенное с единицей всегда является первым числом, т. е. не имеющим делителей кроме единицы, но Эйлер показал, что + 1 = 2³² + 1 = 4294967297 = 641 х 6700417, т. е. не есть простое число.

Но алгебра может давать множество неправильных выводов, о которых хотя и говорят, что они софистичны, но на самом деле обнаружить неосновательность в их построении оказывается чрезвычайно затруднительным. Такова старая шутка 2 х 2 = 5, доказываемая так (4–4¹/₂)² = (5 – 4¹/₂)², по извлечении квадратного корня получаем 4 – 4¹/₂ = 5 – 4¹/₂, отбрасываем в обеих частях равные величины (4¹/₂) и получаем 4 = 5, эту шутку легко расширить и доказать, что всякое число равно какому угодно числу; единица равна миллиону, пять равно одной тысячной, вообще А = В, разумея под А и В какие вам угодно числа. Вычисление легко покажет, что (А – )² = В – ()² по извлечении корня из обоих частей, получаем А – = В – ; отбрасывая равные величины в обеих частях, получим А = В. Философский смысл этого вывода тот, что в природе все вещи равны между собою. Говорят, что этот нелепый вывод получается потому, что мы упускаем из виду, что абсолютно равные числа с противоположными знаками дают тождественные квадраты. Это верно, и когда мы сами задаем себе задачу, мы конечно должны помнить, какие знаки были у величин возводимых в квадрат, но ведь дело то в том, что когда сама действительность задает нам задачу – и обыкновенно в очень сложном и запутанном виде, – она не сообщает нам, из чего произошли данные ей величины, найти их начало должны мы сами, и приведенный мною пример, думаю, показывает, что мы, думая что располагаем строгим доказательством истинности нашего вывода, можем принять за истину грубую ложь.

Если с одной стороны мы видим в математике, что из разумных начал и по-видимому рассуждая совершенно разумно можно приходить к нелепым выводам, то с другой стороны из комбинаций чего-то, по-видимому, нелепого и невозможного можно получать разумные выводы. Алгебра знает мнимые величины, которым ничто не соответствует в действительности, и оказывается, комбинация таких величин может давать реальности. Для величины π – отношения окружности к диаметру – Лейбниц дал выражение π = здесь числитель нечто невозможное, знаменатель нечто невозможное, а частное выражает длину окружности при диаметре равном единице.

По отношению к мнимым величинам замечу еще, что та естественная логика, которой мы руководимся во всех науках, ведет и опять по-видимому строго доказательным путем к иному представлению их, чем какое в конце концов дает алгебра. есть мнимая величина, по-видимому, корень четвертой степени из –1 должен дать мнимую величину второго высшего порядка, ибо только по возведении в квадрат оно превращается в , и отсюда следует вывод, что должны существовать мнимые величины всевозможных порядков. Но алгебра отрицает это. Все типы мнимых величин она приводит к одному, именно . Это открывается из того, что к такому виду можно привести , а, следовательно, и все высшие типы. = Х + у ; = Х² + 2ху , отсюда следует Х² = у²; 2ху = 1; х = у; х = ; = Алгебра учит нас, что на совершенно определенный вопрос может быть дано несколько правильных ответов. Приведу пример этого.

Положим дана такая задача. Неизвестное число умножено само на себя и сложено с одиннадцатью, полученная сумма снова умножена на то же неизвестное число. Произведение будет равно данному неизвестному числу, помноженному само на себя, затем еще помноженному на шесть и сложенному с шестью. Я говорю: это число единица. Умножим единицу саму на себя, сложим с 11, получим 12, опять умножим на 1, останется 12, это будет равно единице, помноженной самой на себя и затем на 6 и сложенной с 6. Вывод верен. Я говорю: это число будет равно двум. (2 × 2 + 11) 2 = 6. 2. 2 + 6 = 30; я говорю: это число равно трем (3 × 3 + 11) 3 = 6 × 3 × 3 + 6 = 60. Задача удовлетворяется тремя числами, ни какими другими она удовлетворена быть не может. Попытайтесь проверить это на каком угодно числе. Задача не может быть названа неопределенною, потому что всякая неопределенная задача имеет бесконечное число решений, а данная задача имеет их лишь три. Я могу вам привести задачу совершенно такого же типа и у ней окажется только одно решение. Неизвестное число умножено само на себя и сложено с двенадцатью, сумма умножена на то же неизвестное число. Произведение равно данному неизвестному числу, умноженному самому на себя, затем на 6 и сложенному с 8. Задача совершенно аналогичная предшествовавшей. Она удовлетворяется числом два. Именно: (2. 2 + 12) 2 = 2 × 2 × б + 8 и никаким другим числом. Задача имеет одно решение.

Приведенный мною пример, полагаю, имеет важное философское значение при оценке выводов детерминизма, т. е. учения отрицающего свободу воли. Противники учения о свободе воли или сторонники детерминизма стоят на той точке зрения, что всякая совокупность условий всецело определяет результат, и результат может быть только один. Я называю детерминизм арифметической теорией. Арифметика для своих определенных задач знает лишь одно решение. Алгебра, имея дело с более сложными вопросами, знает, что совершенно определенная задача может иметь не одно и не три, а если хотите 303 решения. Какой смысл имеет тот факт, что известная совокупность условий удовлетворяется 303 различными результатами, причем понятно результат осуществится только один. Что же заставляет осуществиться одно из 303 решений. Я думаю, что мысль здесь естественно должна обратиться к предположению свободной воли.

Приведенный мною численный пример можно пояснить геометрическим.

Из элементарной геометрии вы знаете, что треугольник вполне определяется тремя данными (только 3 угла его не могут определять, так как они представляют собою не 3, а два данных, третий угол есть функция двух первых, именно разность между двумя прямыми и этими двумя углами). Угол и две образующие его стороны, сторона и прилегающие к ней углы, три стороны всецело определяют треугольник. Но положим дана сторона, прилегающий к ней угол и другая сторона, угол которой образуемый с данной стороной неизвестен. Данных три. Задача вполне определенная, но обычно она имеет два, а не одно решение. В этом вы убедитесь и через непосредственное черчение, это вам скажет и тригонометрия. Треугольников возможно два: косоугольный и тупоугольный. Ваша воля может выбрать, какой ей угодно.

Задачи, имеющие несколько решений, не нужно смешивать с такими, которые имеют одно правильное решение, но которые путем, по-видимому, совершенно правильных рассуждений могут приводить и к абсурду. Вы знаете, что длина кривых линий вычисляется при предположении, что кривая есть сумма бесконечно малых прямых, что кривая линия есть в сущности ломаная. Исходя из этого принципа окружность определяют, как правильный многоугольник с бесконечным числом сторон. И на этом построен цикл теорем об окружности, ее длине, площади круга. Но из этого определения можно сделать совсем другие выводы сравнительно с теми, какие устанавливает геометрия. Если окружность есть периметр многоугольника с бесконечным числом сторон, то длина основания каждой из таких сторон = 0, число их = ∞, длина окружности = 0 × ∞, выражение совершенно неопределенное. Затем в правильном многоугольнике с бесконечным числом сторон каждый угол равен двум прямым, но если две или более линии образуют между собою углы в два прямых, то это уже не несколько линий, а одна прямая линия. Мы получаем вывод, что окружность есть прямая линия. Мы отвергаем этот вывод, как нелепый, но не потому чтобы в аргументации легко можно было указать недостатки, а потому что нелепость его очевидна. Но ведь, в науках есть масса выводов, которых нельзя проверить очами, и очень может быть, что многие выводы, которые нам предлагают, как несомненные истины, на самом деле также нелепы, как положение, что окружность есть прямая линия.

С какой точки зрения взглянуть на явление и оказывается, можно решать вопрос так или иначе. Допустим, что нам дана разность двух квадратов, разделенных на их разность . Нам говорят, что а = b, при таком условии числитель обращается в 0, знаменатель тоже в 0, мы получаем неопределенное выражение %. Из него нельзя ничего выжать. Но мы можем поступить совсем иначе, равно а величине b или нет, не затрагивая этого вопроса, мы делим числителя на знаменателя, в частном получаем а + b, если а = b, то значит 2а; если а = 5, то значит = 10. Это уже не ⁰/₀, а определенная числовая величина. Замечу, что на анализе таких по-видимому бессмысленных выражений, как ⁰/₀ построена теория касательных в аналитической геометрии, а с ней связано решение целого цикла физических вопросов (падение и отражение света, звука от тех или иных поверхностей).

Укажу еще на одну теорию в математике, с которой совсем не мирится наш способ рассуждения, употребляемый в других сферах знания. Это теория бесконечных рядов. Естественно-исторические науки и исторические не любят бесконечности, они бегут от нее, как от некоторого абсурда. Я думаю, что для большинства людей, мышление которых воспитано на изучении наук исторических и словесных, трудно усвоить хотя бы такую простую истину, что сумма бесконечного числа чисел может равняться конечному числу. Представим себе два ряда чисел:

1, ¹/₂, ¹/_4, ¹/₈, ¹/_16, ¹/₃₂, ¹/₆₄ .....

1, ¹/₂, ¹/з, ^1/₄, ¹/₅, ¹/₆, ¹/_7.....

В первом ряду каждый последующий член вдвое менее предыдущего, во втором ряду в каждом последующем члене знаменатель на единицу более предыдущего. Допустим, что мы действительно сложили бесконечное число членов первого и второго ряда. Сумма первого будет равна двум, сумма второго равна бесконечности. Как мало по-видимому различия в начале и как различен итог. Ясно, что при наблюдениях, при эмпирических исследованиях легко уподобить такие ряды один другому и получить совершенно ложный вывод. Я приведу вам один пример этого. Уже в семинариях вам, вероятно, пришлось столкнуться с кантолапласовской теорией происхождения мира. Объясняя, как произошла солнечная система, Лаплас изъял вопрос о происхождении комет на том основании, что кометы – случайные посетители солнечной системы, а не ее постоянные члены. На чем Лаплас установил свой тезис? В сущности, надо полагать, на смешении двух линий – элипсиса и параболы. В сущности, эти линии различаются между собой, как прямая линия и окружность. Элипсис есть замкнутая, возвращающаяся в себя линия, ветви параболы расходятся в бесконечности. Но удлиненные эллипсисы около своих вершин и около своих фокусов очень похожи на параболы. Астрономы и принимали путь комет за параболический. Нужно заметить еще, что вычисление движения комет по параболам гораздо легче, чем по эллиптическим орбитам. Получалось, что кометы раз в вечность приходят к солнцу и потом навсегда от него уходят. Правда, и во время Лапласа знали кометы, которые движутся по эллипсису, но их существование можно было объяснить так, что притяжение солнца изменило их линии пути. Во всяком случае по отношению к кометам на основании смешения по-видимому неуловимого различия в кривизне линий делали вывод, что они никогда не вернутся к солнцу, а они возвращались лет через 70 или даже ранее.

Возвращаясь к бесконечным рядам, я должен отметить еще такое их свойство: при помощи их можно выразить не только всякое конечное число, но и несоизмеримые величины. Мы уже видели это на числе е, точно тоже представляет и число л, выражаемое рядом:

4 ( 1 – + – + – ....). Число π (это доказал Линдеман), как и число е, не только несоизмеримо, но не может быть выражено никакими радикалами.

Сравнение бесконечных рядов тоже может показать нам, как легко рассуждая, по-видимому, совершенно правильно, придти к диаметрально противоположным выводам и, следовательно, впасть в ошибку. Представим себе два ряда.

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7

1, 4, 9, 16, 25, 36, 49

первый состоит из натуральных чисел, второй – из квадратов натуральных чисел. Допустим, что мы осуществили бесконечность того и другого, спрашивается, сумма какого ряда будет больше. Можно рассуждать так: второй ряд возрастает гораздо быстрее, чем первый. Если брать одно и тоже число членов в первом и во втором, то сумма второго, начиная со второго члена, всегда больше, и чем больше мы будем брать членов, тем значительнее разность. Значит сумма второго будет больше первого. Но можно рассуждать иначе. Когда будет осуществлена бесконечность того и другого ряда в первом будут все возможные числа, все, которые имеются и во втором, но во втором не будет многих чисел: 2, 3, 5, 6, 7... и т. д. Значит, сумма первого ряда будет больше, чем второго. Эта маленькая антиномия может быть погашена только третьим рассуждением, но ведь в области многих наук возникают вопросы аналогичные данному, и они решаются с маху по какому либо из двух указанных мной путей.

Я не буду говорить о новых геометриях, о геометрии Лобачевского, утверждающей, что сумма углов треугольника меньше двух прямых, о геометрии Римана утверждающей, что сумма углов треугольника больше двух прямых, утверждающий, что две прямые линии могут пересекаться многократно. Оставим это. Довольно полагаю и сказанного.

Мне думается, что для ума нерелигиозного странные факты в области математики должны служить основанием для научного скептицизма, для ума религиозного, мне кажется, они должны служить основанием для осторожного отношения к научным выводам и доказательствам. Размышление над математическими теориями приводит к заключению, что несомненность научного вывода всегда сомнительна. Этот научный скептицизм должен быть полезен и для научного знания и для религиозной веры. Мы лучше будем служить науке, если не будем переоценивать ее значения и, правильно смотря на науку, мы будем крепче держаться за веру.

Я доселе говорил о математике, потому что она представляет основу знания. Знать явление значит его измерить, но измеряет наука чисел и геометрия. Каждое явление мы изучаем со стороны его экстенсивности, интенсивности и продолжительности или иначе протяженности, напряженности и продолжительности, т. е. мы изучаем силу и пространство, и время, в которых оно проявляется. Все измеряется. Мы видели, что математическое знание, которым мы руководимся при изучении всего, легко может вести к роковым ошибкам. Я постараюсь показать теперь, что и методология знания и история наук должны научить нас осторожному и осмотрительному отношению к тому, что нам выдают за несомненные научные завоевания.

О методах познания учит логика. Вы найдете в курсах логик странное утверждение, что вспомогательным приемом познания могут служить фикции, т. е. заведомо ложные положения. Такой фикцией является положение, что кривая есть сумма прямых, такой фикцией является понятие индивидуума, атома, ибо в природе мы не встречаем ничего неделимого, такой фикцией является понятие равнодействующей в механике, понятие светящейся, притягивающей точки в физике. Логика требует от нас мыслить о вещах в системе. Я говорил уже, что это и есть научный способ мышления. Система – слово, очень часто встречающееся в курсах логики, а между тем в природе нет системы, и всякая наша попытка представить учение о природе в системе ставит нас в противоречие с природой. Некоторым это может показаться парадоксом. ,,Естественная система, – говорил Агассиц, – основанная на родстве организации, содержит в себе переложение мысли Создателя на человеческий язык, и производя систематические изыскания, мы бессознательно излагаем мысли Творца». Но еще раньше Агассица Гете сказал, что в понятии естественная система заключается внутреннее противоречие (Об Агассице и Гете см. у Клауса Учебн. Зоол. т. I.) и в настоящее время в естественно исторических учебниках очень часто приходится встречать замечание подобное таковому: „самая лучшая естественная система будет или не строго систематична, или не вполне естественна, потому что всякая система заключает природу в чуждые ей рамки» (Томе, Учебник ботаники. Перев. под редакцией Тимирязева. Отдел частной морфологии и систематики стр. 195. 1884). Для практических целей необходимо растения и животные делить на типы, порядки, классы, роды и виды, но в природе нет ни родов, ни видов, есть лишь растения и животные более или менее близкие и сходные между собой. Деление животных на роды и виды также мало отражает в себе природу, как деление на периоды мало соответствует действительной истории. При изучении истории нам необходимо разделять ее на периоды и на эпохи, мало того, мы необходимо разделяем и рассматриваем отдельно различные стороны жизни: историю экономическую и юридическую, историю умственного просвещения и историю религиозную, между тем как на самом деле все это не разделимо в действительности, требование нашего ума стоит в противоречии с действительностью. Между нашим мышлением и действительностью открывается глубокая несогласованность. Действительность слагается лишь из частных фактов и открывается нам лишь в частных явлениях, наше мышление мыслить лишь посредством общих представлений и понятий и стремится определять общие, а не частные факты (законы, а не явления). Действительность не вторгается в нас произвольно уже потому, что мы вследствие ограниченности наших умственных сил не можем вполне овладеть ей, мы ограничиваемся тем, что улавливаем ее схемы, отмечаем контуры, но здесь как это и можно видеть из анализа наших приемов, мы постоянно идем на встречу грубым ошибкам.

История наук и показывает нам, что развитие знания состоит далеко не в том только, что оно расширяется и постоянно открываются новые и новые горизонты, нет, движение науки вперед часто оказывается состоящим в том, что отрицается установленное последнее положение и возвращаются к старому. Когда я начал учиться физике, в учебниках везде трактовалось, что электрические процессы происходят в так называемых проводниках – в проволоках, металлических пластинках. Когда уже значительное число лет спустя я слушал физику в университете, дело трактовалось так, что тела, называемые проводниками, на самом деле вовсе не проводники, все электрические процессы совершаются вне их. Теперь выдвигается теория, представляющая синтез обоих, что частью дело происходит в проводниках, частью вне их.

Три теории, сменяющие одна другую на протяжении четверти столетия. Факты остались фактами и очень умножились в числе, но вопрос в том, как их понимать, постоянно получал новые и все колеблющиеся ответы. В первую половину XIX века в геологии все объяснялось мировыми катастрофами, потопами, во вторую половину века геология Дарвина и Ляйэля их безусловно отвергла, теперь, как и в вопросе об электричестве, возникает тенденция к синтезу воззрений первой и второй половины прошлого века. Тоже самое с понятием вида в зоологии и ботанике. Для Кювье вид – вечно неизменяемая единица, для Дарвина вид – условное понятие, так как организмы постоянно изменяются и не имеют неизменных признаков. Теперь Фриз выдвигает теорию, которая, пожалуй, сообщает устойчивость понятию вида, как у Кювье, и признает происхождение одних видов от других, как у Дарвина. Фриз признает скачки в природе: от одного вида прямо может произойти новый, признаки и старого и нового вида устойчивы, между ними нет промежуточных неопределенных звеньев, которые трудно отнести к тому или другому виду. Так сохраняется понятие вида и устанавливается связь видов. Во всех приведенных мною примерах мы как бы видим осуществление гегелевского диалектического процесса: тезис, антитезис и синтезис.

Очень немногие из ученых, однако, возвысились до понимания того, что Сократ справедливо был назван дельфийским оракулом мудрейшим из людей за то, что пришел к своему знаменитому сredо: я знаю, что ничего не знаю. Ученые обычно думают, что они знают очень много, и слова Гамлета

There are more things in heaven and earth,

Ноratiо,

Than are dreamt of Jour fhilosophy

кажутся им оскорблением. Самонадеянность их часто наказывалась, но от этого она не ослабевала.

В ХVIII веке непоколебимо господствовала теория постоянства животных и растительных видов. Виды согласно этой теории, безусловно не могли происходить одни от других. Вместе с тем развивалось учение, что род человеческий представляет собой совокупность различных видов. Отсюда – вывод, что человечество произошло не от одного корня, и Вольтер решительно заявил, что только слепой может утверждать, что негр и европеец произошли от общего предка. Позволительно думать, что это решительное утверждение могло иметь у себя антирелигиозную подкладку, ибо если люди бывают тенденциозны и во имя религии, то они также бывают тенденциозны и во имя вражды к религии. Но как бы то ни было, это суеверное отрицание возможности самомалейшей изменчивости в органическом мире вносило страшную путаницу в науку и задержало ее развитие. На самом деле, если негры и европейцы не могли произойти от монголов или краснокожих, то от кого же они должны произойти? От обезьяны? Но как ни как англичанин все-таки ближе к готтентоту, чем к какой бы то ни было обезьяне. Допустить, что человек произошел от каких-то допотопных гигантских лягушек или вышел из чашечки гигантского цветка, это допустить могла фантазия поэта, но не рассудок ученого. Любопытный логический круг оказывался у свободомыслящих ученых ХVIII в. Они направляли свою теорию против христианского учения о Творце (Бог не сотворил Адама, и от Адама не могли произойти все люди), они много говорили о ненужности вмешательства Творца в жизнь земли, а с другой стороны Творец оказывался им нужным для произведения каждой человеческой расы, каждого животного вида.

Как суетная вера в знание законов природы препятствовала их действительному познанию, можно особенно хорошо видеть на отношении ученых к явлениям аэролитов. С глубокой древности шли сказания о том, что с неба на землю падают камни. Сообщения об этих падениях находятся у многих древних авторов, о них говорит Библия, сообщения эти делаемы были очевидцами из простого народа и людям науки. Но люди науки долго отрицали возможность такого рода фактов. Так, когда в 1786 г. в Мене произошло падение камня с неба, вызвавшее большое волнение в жителях Люцеи, то знаменитый Лавуазье так отозвался об этом: „нам кажется, что самое вероятное мнение, наиболее согласное с признанными законами физики, с фактами сообщенными свидетелями и с нашими собственными опытами состоит в том, что в этот камень (метеорит, напугавший жителей Люцеи) который был, может быть, слегка покрыт землею и травою, ударил гром и обнажил его“. Нельзя не согласиться, что для того, чтобы остановиться на подобном заключении, нужно было иметь большое доверие к себе, к признанным законам физики и очень мало уважения „к мужикам, занимавшимся уборкой жатвы“, (так Лавуазье назвал свидетелей этого явления). Великий основатель современной химии предварил здесь того мыслителя, который сказал, что если бы чудо было совершено на площади в присутствии ста тысяч человек, было бы тщательно констатировано и зарегистрировано, то он и тогда бы не поверил ему. И Лавуазье отверг факт вопреки единодушному показанию очевидцев. Французская академия наук с фанатичной нетерпимостью отвергла мысль о возможности падения камней с неба. Но это не помешало камням падать, и теперь факты их падения – достаточно хорошо изученные и объясненные – известны всякому школьнику. Но ясно, что в данном случае предубеждение, суеверие ученых препятствовало выяснению истины и установлению правильной научной теории.

В 1784 г. французская академия отвергла возможность внушения и гипнотизма. В состав комиссии обсуждавшей вопрос входили Лавуазье и Франклин. Они обсуждали метод лечения, практиковавшийся Месмером, и предложенную Месмером теорию животного магнетизма. Они пришли к заключению, что все утверждавшееся Месмером сводится к обману и заблуждению. Комиссия работала добросовестно, ее методы исследования были остроумны и практичны. Но за всем тем в своих выводах из полученных данных комиссия пошла дальше, чем следовало. Она нашла много обмана и заблуждений и пришла к заключению, что все – обман и заблуждение. Между тем был некоторый остаток, относительно которого нужно было сознаться, что он представляет собой совокупность фактов непонятных, нуждающихся в продолжительных и тщательных исследованиях. Постановление французской академии своим авторитетным осуждением теории животного магнетизма задержало развитие науки о гипнотизме. Суетная вера в свое знание законов природы задержала их действительное познание.

Но помимо тех случаев, когда ученое учреждение санкционировало заблуждение, история науки полна примеров, как излишнее доверие и переоценка теории задерживало открытие истины. Со стороны ученых очень ведь нередки заявления: этого не может быть, это невозможно. Так, в недалеком прошедшем, если бы ученым стали рассказывать, что зубная боль прошла от заговора, они бы возмутились. Если бы им сказали, что силою заклинаний знахарь исцелил больную, они, оставив в силу своей просвещенности мысль о средневековом костре, пожалуй, не задумались бы отправить знахаря в тюрьму, как шарлатана, обманщика, эксплоататора. Но наука наших дней говорит решительно, что есть целый ряд болезней, которые при известных условиях могут быть исцеляемы заговорами и заклинаниями. Наука открыла, что вера – даже тогда, когда на самом деле она является заблуждением – обладает громадной исцеляющей силой. Вера в чудо производит чудо, вера в силу заговора сообщает силу заговору.

Остановимся немного на этих фактах, признанных теперь медициной. Я сказал, что наука при изучении предмета, руководясь принципом экономии, отметает лишнее и указал, что от медицины отделили знахарство, от химии – алхимию, от астрономии – астрологию. Но затем я и сказал это, чтобы показать потом, что, руководясь разумным принципом устранения лишнего, наука пользовалась им неудачно и вместо лишнего отбрасывала нужное. Древние врачи употребление лекарств соединяли с заговорами и заклинаниями, врачи наших дней присоединяют к лекарствам внушение и гипноз. Это в сущности только новое название старого метода. И химия наших дней стремится стать алхимией. Химики собственно в глубине души и никогда не отказывались от мысли о превращении веществ и возможности делать золото. Но теперь они претендуют на то, что имеют доказательства фактов превращение. Радий превращается в гелий, высказывают догадку, что в конце концов он превратится в свинец и что исходным материалом для него самого является уран.

Но ведь в сущности это тоже самое, что средневековая алхимическая теория, по которой меркурий и сера в некотором сочетании дадут золото. Вслед за химией, братающейся с алхимией, и астрономия начинает вспоминать о забытой астрологии. Я ограничусь относительно этого приведением слов одного из самых великих и маститых ученых наших дней – Уоллэса. Он говорит: „предположения о том, что звезды оказывают некоторое – и быть может, очень важное влияние на жизнь, вовсе не таково, чтобы его можно было отвергнуть, как совершенно нелепое и не стоящее обсуждения².

Куда при наших потомках направится наука, мы не знаем, как наши предки не знали, чем будет наука при нас. Но напрасно восхищаются наукой и умиляются при произнесении слова ученый. Наука знает еще очень мало. Отношение изученного на земле к неизученному должно быть выражено бесконечно малой дробью. Если наука совершила где завоевания, то это – в области пространства. Она ускорила передвижения, хотя нужно заметить, что скорость полета многих птиц значительно превосходит скорость самых скорых экспрессов, наука ускорила передачу мысли и слова, расширила видимое пространство (телескопы). Но уже по отношению ко времени наука не совершила победы она не увеличила доселе человеческого долголетия. Но и по отношению к победам над пространством едва ли разумный человек может преисполниться особенным ликованием. При настоящем состоянии знания человек не может подняться на 10 верст над поверхностью земли и не может опуститься ниже поверхности земли на 10 верст. Но радиус земного шара немного менее шести тысяч верст, не скоро, значит, человечество доберется до центра земли. Мало этого. На географических глобусах мы видим места не закрашенные никакой краской – области около обоих полюсов, не мало мест в центральной Африке. Что это такое? Это – территории, в которые ученые доселе не могли проникнуть. Так, оказывается, мы доселе не получили возможности свободно исследовать наше собственное жилище. Затем, в науке хотят видеть богиню, являющуюся источником всех благ для человечества. Заподозрить эту богиню в том, что она по каким бы то ни было побуждениям не хочет дать людям того, что может, нельзя. Но разве люди счастливы? Мы имеем перед собой мучительные болезни, эпидемии, голод, недостаток средств существования, несовершенство социального и политического устройства, приносящее много зла. Причина всех этих дефектов – несовершенство науки. Восторгаются наукой, когда сравнивают культурные государства с общинами дикарей, но эти восторги должны исчезнуть немедленно, как только мы подумаем о том, как далеко еще культурным странам до того, чтобы устроить благополучие – хотя бы только в смысле удовлетворения животных потребностей – всех своих обитателей. Затем, весьма сомнительным представляется положение, что мы действительно много превосходим дикарей. Дикари не знают многого, что знаем мы, но и мы не знаем многого, что знают дикари. Дикари не предвидят солнечного затмения, но они предвидят погоду несравненно лучше самых компетентных метеорологов. Дикари не знают теории Дарвина, но нравы и повадки животных они знают несравненно лучше, чем Дарвин или Геккель. Мы не знаем и духовной жизни дикарей. Но исследования последних десятков лет, ознакомившие нас ближе с дикарями Африки и Австралии, показали, что они имеют сложные религиозные культы, мистерии, даже сложную и разработанную религиозную философию. Я опубликовал сведения о работах Жонга и Экенеппа об этом. (Богослов. Вестник 1907, № 12 и 1908, № 1). Эти работы касаются дикарей Африки. Что сообщают они о дикарях Африки, то Спенсер говорит о дикарях Австралии. Только не смешивайте пожалуйста этого Спенсера с философом Гербертом Спенсером. Г. Спенсер писал о дикарях, не зная их. У дикарей есть своя духовная жизнь, которая нам и мало известна и мало понятна, у дикарей есть знания, которыми мы не владеем. При таких условиях, кажется несколько затруднительно сравнивать дикарей и людей культурных. Потом, с точки зрения науки ни мы, ни дикари не владеем и не овладеем истиной. Тогда что же хвастаться познаниями? Они могут иметь значение лишь как орудие благополучия. Говорят, что мы живем счастливее дикарей, у нас более обеспечена и гарантирована жизнь, более мягки нравы, мы не мучаем друг друга, у нас нет классифицированных казней. Я думаю наоборот. У дикарей менее сильно чувство страдания и более сильно чувство наслаждения, чем у нас. И хотя говорят, что дикарь – раб инстинктов, на самом деле в дикарях гораздо слабее жалкий инстинкт самосохранения, чем у нас. Культурные люди – трусы, они боятся не только смерти, они боятся пореза пальца. Далеко не так горячо культурные люди любят свою отчизну, как дикари – свою деревню. Самоотверженная дружба и любовь готовая положить душу за друзей – явление естественное в некультурных, а вовсе не в культурных странах. Говорят о мягкости наших нравов. У Гейне в одной поэме медведь возмущается, что люди для характеристики жестокого человека употребляют термин „зверь». Медведь прав. Люди гораздо более жестоки, чем звери, и обыкновенно чем цивилизованнее человек, тем утонченнее его жестокость. Правда, у нас нет плетей и кнута, но раны от плетей и кнута заживут. А в культурных странах обоих полушарий широко практикуется пытка, состоящая в опозорении личности. Ваш религиозный, политический, ученый противник или просто враг не станет поджигать ваш дом или подстерегать за углом с ножом в руках. Нет, он постарается опозорить вас в печати. Он будет о вас утверждать, что вы – человек глупый, бессовестный и будет делать более или менее ясные намеки на то, что вы совершили ряд преступлений. Говорят, что печать полезна. Я не спорю. Можно так же доказывать, что и палачи полезны, да в сущности многие работники пера и играют роль нравственных палачей. Но оставляя в стороне вопрос о том – виновны или невиновны их жертвы, я считаю этих палачей во всяком случае не менее жестокими, чем те, которые в доброе старое время вырывали ноздри и вырезывали языки. Но если мы даже не счастливее дикарей, если мы мучаемся больше, чем они, то что же принесла нам наука? Она открыла нам истину? Нет; наука не знает – есть Бог или нет, будем мы жить после разрушения нашего тела или нет. Научного миросозерцания, научной философии не существует. Всякое миросозерцание представляет собой или апологию религии (у последователей определенных религий) или искажение религии (напр. Шеллинг, Гегель) или отрицание религии (Фейербах, Конт, даже и Ницше, который сам определял себя как антихриста). Исходное начало у всех – религия, а не наука. На науке нельзя построить учения о сущем и еще более нельзя построить учения о должном.

Что долг должен быть для нас действительно долгом, это утверждает только религия. И моя предыдущая речь о том, что наука знает мало и что выводы ее всегда можно заподозрить, клонилась не к тому, чтобы дискредитировать науку, подорвать стремление к ней у кого-либо. Эта задача невозможная и нелепая. По моему мнению, наоборот, наукой наиболее восхищаются те, которые ей не занимаются. Многие относятся к математике почти с религиозным почтением, хотя сами не умеют приводить дробей к одному знаменателю. Нет, наукой нужно заниматься хотя бы даже для того, чтобы не благоговеть перед ней, не делать себе из нее кумира. Моя предыдущая речь о науке клонилась к тому, что религиозные люди не должны смущаться от антирелигиозных выходок и выводов со стороны людей науки и во имя науки. Если вам скажут, что наука открыла обезьяноподобного человеческого предка, или что открыто, что второзаконие есть фальсификация первосвященника Хелкии, или что доказано, что Христос не воскресал. Не смущайтесь, наука открывала в своем прошлом и произвольное зарождение, фактов которого, однако, доселе нет, наука предсказывала пути планет, оказывавшиеся неверными, наука говорила о двадцати тысячной древности Египта, и все это оказалось вздором.

Чем более я живу, тем менее я понимаю науку, когда она приходит в соприкосновение с религией и идет против религии. Я не понимаю логики антирелигиозных умозаключений. Так мы исповедуем догмат Троицы. В наших богословских курсах обычно развивается мысль, что указания на троичность были и в ветхом завете, и в подтверждение этой мысли приводится между прочим текст: „Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его все воинство их“ (Псалом 32, 6). Рационалисты говорят, что здесь не говорится ни о какой Троице, что здесь мы имеем дело с человекообразным представлением Бога, что Его слово представляется здесь, как слово человеческое, которое не есть личность. Рассуждение по-видимому совершенно дельное и оно совершенно естественно в устах студента, добросовестно пытающегося вникнуть в смысл текста. Но я не могу понять, как его может допустить специалист. Дело вот в чем. В древних религиях атрибуты бога персонифицировались и мыслились, как боги. Слово Бога есть Бог. Психология древних принимала, что одно существо имеет или может иметь несколько душ. Мысль о божественных атрибутах только как о свойствах лишенных всякой самостоятельности не распространялась в древности. У северных соседей евреев – финикиян даже лицо Ваала было особым богом – Танит. Если мы вместе с учеными рационалистами и вместе с нашим гипотетическим студентом признаем, что в приведенном стихе говорится лишь об одном Божественном лице, то мы должны будем признать, что еврейская религия была совершенно особенной в ряду древних религий и что даже религиозное мышление евреев было особенным мышлением. Но едва ли этот вывод желателен рационалистам.

Мы принимаем учение о бессмертии души. В наших богословских курсах обычно развивается положение, что идея бессмертия существовала и в ветхом завете. Рационалисты стараются доказать, что этой идеи в ветхом завете нет, что евреи не верили в бессмертие. Опять скажу, приводится много соображений представляющихся дельными, и опять-таки я вполне понимаю студента, который бы им поверил. Но дело вот в чем. У всех древних народов, как и у современных некультурных, был развит культ предков, в основе которого лежит мысль о посмертном существовании человека. Это эвгемеристическая или анимистическая теория широко развита теперь и главным образом среди неверующих ученых. Они доказывают, что человек необходимо должен был придти к почитанию предков. Но если так, если все народы верили в бессмертие или посмертное существование, а евреи не верили, то ведь, опять они являются каким-то загадочным, исключительным народом. Задача рационалистов доказать, что еврейская религия такова же, как и другая, что она естественный продукт невежественного ума, и старательно доказывая это, рационалисты с удивительным героизмом идут и против своей задачи, и против логики.

Догматы рационализма отличаются от старых религиозных догматов тем, что они новы и модны, а не тем, что они имеют за собой серьезные основания. Новая хронология, новый порядок событий, новые имена авторов для старых книг, все это предлагается на основании соображений, которые неизмеримо ниже доказательства, что 2 х 2 = 5.

Но все это будет предложено вашему обсуждению во многих академических курсах.

Я кончил мою речь о взаимоотношении истины и науки, но я не дал еще ответа на вопрос, с которого начал речь – с вопроса, как смотреть на то, что научные решения в нашей школе должны быть согласны с христианским догматом? Но как же может быть иначе, скажу, ведь, для верующего человека немыслимо антирелигиозное решение вопроса. Он может отказаться от решения, если покажется, что догмат и научное открытие противоречат один другому, он может надеяться, что новое открытие примирит их, но он органически не может отказаться от догмата. Человек сомневающийся может выражать свои сомнения лишь в форме недоумения и вопроса, а не в форме отрицания. Остаются неверующие, но зачем им быть в нашей школе? Они должны выбрать другую, где совесть их не будет подвергаться искушениям.

У католиков есть университеты, где преподавание на всех факультетах ведется в духе католического исповедания. Я считаю это явление полезным и плодотворным. Естественно религиозным единомышленникам группироваться вместе и при научных занятиях. Если на самом деле религия сбивает их с толку и отводит от научной истины, это откроется гораздо скорее, когда они будут работать все вместе. Немедленно обнаружатся слабые пункты веро – или нравоучения.

Людям, одинаково мыслящим о Боге, естественно совместно изучать мир и человека. Но если кого-нибудь это изучение приведет к тому, что он начнет смотреть на Бога совершенно иначе, он перестает быть единомышленником своих товарищей и должен будет отделиться от них. Обязательность догмата естественна и неизбежна для верующего в догмат. Но та же обязательность догмата для того, кто в него не верит, должна являться мучительной и ужасной. Такому я советовал бы оставить нашу школу. Можно быть хорошим врачом, не думая о догматах, но мудрено быть хорошим богословом, не веря. Мудрено даже быть счастливым при таких условиях: вечно лицемерить не весело, мучительно и позорно.

Я говорю о неверии, а не о сомнениях. Сомнения естественны и законны. Трудно даже представить себе, каким образом бессознательная детская вера может перейти в сознательную зрелую, минуя сомнения. Если сам Моисей усумнился некогда в словах Господа (Числ. 20:7–12), то мы не больше Моисея. И если упорствовал ап. Фома и требовал доказательств (Ин. 20:24–24), то естественно и нам искать оснований для веры. Должно только действительно любить истину и честно искать ее. Таковые искания, верим, всемогущей Десницей всегда будут направлены на истинный путь.

Издания того же автора.

1) Очерки по истории религий. Ч. 1

2) Ислам.

3) Религии Китая.

4) Религия в Японии и Корее.

5) Религиозная философия Канта.

6) Из чтений о религии.

7) Мистерии на берегах Конго.

8) Сверхъестественное Откровение и естественное Богопознание вне истинной церкви.

9) Патриотизм и христианство.

10) Бессмертие прошедшего.